ГЛАВА 6
Бешеная езда. – В
поезде. – Поезд подорван! – Отчаянные усилия. – Под огнем. –
Сорви-голова и Жубер. – Пробито легкое. – Доктор Тромп. –
Черный, но не негр. – О том, как «выкручивался» Фанфан.
Дорога
была довольно прямая, но скверная, если вообще можно назвать дорогой путь, проложенный
повозками.
На ее
постройку не пришлось тратиться. Никто не потрудился над ее трассой, никто не
позаботился вымостить ее камнем, прорыть по бокам водосточные канавы. О нет!
Она возникла совсем иначе. Кому-то надо было проехать от одного селения к
другому. Он запряг в повозку пару быков и покатил себе прямиком. За первой
повозкой последовала вторая, потом третья… Так с течением времени образовалась
широкая колея. И это называлось дорогой!
Повозки
передвигались по ней легко, устраивала она и пешеходов, а подчас даже велосипедистов,
о чем свидетельствует тот факт, что Сорви-голова и Фанфан проехали по ней без
остановки сорок шесть километров, отделявших Якобсдаль от Эммауса.
Но что
особенно замечательно: они потратили на это всего-навсего четыре часа! Конечно,
на дорогах департамента Сены и Марны[65]
такой рекорд показался бы более чем скромным, но для оранжистской дороги
подобная скорость просто чудо!
А если к
этому прибавить еще семнадцать километров, которые они проехали от лагеря Кронье
до Якобсдаля, да переход через Моддер, да схватку с уланами, то каждый охотно
согласится, что оба Молокососа отнюдь не были «шляпами». В Эммаусе, крошечном
городишке с библейским наименованием, пришлось сделать остановку. Все здешние
мужчины были на войне; в городке остались одни старики, женщины и дети.
Сорви-голова
предпочел бы, правда, без передышки мчаться до другого селения, в двадцати
четырех километрах отсюда, – но Фанфан запротестовал:
– Селедка
с яблоками и сырым луком развела во мне чертов костер. Хозяин, да угости же ты
бедного Фанфана хоть кружкой пива, или молока, или какого-нибудь дешевенького
винца, а то и просто свежей воды! Все, что угодно, только бы напиться! Умоляю
тебя!
Сорви-голова
рассмеялся и вошел в ближайший дом. Причудливо путая английские слова с
голландскими, он попросил немного молока. Хозяйка дома, молодая женщина,
посматривала на него с недоверием. Тогда Сорви-голова вспомнил о пропуске
Кронье и показал его своей собеседнице. Мгновенно все изменилось. Молокососам
расточали улыбки, пожимали им руки, предлагали отдохнуть, непременно хотели
накормить их всякой всячиной, словом, готовы были ради них перевернуть весь дом
вверх тормашками.
– Благодарю!
Молока, только молока, – сказал Жан.
Немедленно
притащили молоко. Его несли горшочками, кувшинами, ведрами: тут было чем
утолить жажду целой роты!
Фанфан
пил, рискуя лопнуть, Сорви-голова – более умеренно. Напившись, оба, несмотря на
самые настойчивые уговоры остаться, вскочили на свои велосипеды и покатили
дальше.
Путь из
Эммауса до ближайшего селения, где они остановились, прошел без приключений.
Они переночевали в одной бурской семье, оказавшей им братское и самое
великодушное гостеприимство.
Оба
Молокососа заснули сном праведников, но, как истые воины, проснулись с зарей,
наскоро поели и покатили дальше.
До
Блумфонтейна оставалось еще восемьдесят четыре километра. На полдороге пришлось
переходить вброд Крааль, приток Моддера, то есть, проще говоря, искупаться.
Этот более чем трудный этап был проделан за восемь часов, включая три
получасовые остановки.
В
Блумфонтейн прибыли в четыре часа. Не позволив себе даже осмотреть город, они
отправились прямо на вокзал. Впрочем, этот маленький городок был лишен каких бы
то ни было достопримечательностей. Десять тысяч жителей; слишком новые и
слишком претенциозные дома, которые к тому же совершенно терялись на непомерно
широких улицах. Пропуск Кронье и здесь открыл перед Молокососами все двери.
Но
оказалось, что отсюда нет ни одного поезда на Винбург. Поезда ходили только до
Претории и обратно. Им предстояло доехать до Кронстада, чтобы уже оттуда на
велосипедах добраться до Бетлехема. Особой беды, в сущности, не было, потому
что дорога из Винбурга в Бетлехем – одна из самых скверных в Оранжевой
республике.
От
Блумфонтейна до Кронстада сто двадцать миль, или двести двадцать два километра.
Поезда идут со скоростью не более двадцати пяти километров в час, а порой их
скорость не превышает даже пятнадцати-шестнадцати километров. Приняв во внимание
возможные задержки, друзья рассчитали, что этот путь займет у них около
пятнадцати часов.
Они были
в восторге. Подумать только: спать и в то же время двигаться вперед!
– Ведь
не быки же мы, в самом деле, – философствовал Фанфан.
В шесть
часов отходил товарный поезд в Преторию. В одном из его вагонов комфортабельно
устроили уже начавших уставать посланцев Кронье. Получив по две охапки соломы,
они соорудили себе постели, от которых успели уже отвыкнуть. Потом проверили
погрузку велосипедов и заснули богатырским сном.
Поезд
медленно тронулся и покатил. Время от времени он останавливался, свистел,
пыхтел, снова трогался, и так – час за часом.
Прошла
ночь, наступил день. Молокососы проснулись, поели, попили и снова завалились
спать. Им теперь не оставалось ничего другого, как философски относиться к бегу
времени.
Прошел
еще день, вернее – часть дня. Поезд полз все медленнее и медленнее. В
Трансваале пути были загромождены так же сильно, как и в Оранжевой республике.
Кронстад.
Наконец-то! Их путешествие длилось целые сутки! Сорви-голова и Фанфан, совсем
одеревенев от неподвижности, рады были снова помчаться по проселкам.
Они
отмахали без остановки тридцать километров. На ночь пришлось сделать привал. На
обед – по сухарю. И яблоку. А потом ночевка на берегу маленького притока
Вельша, который, в свою очередь, впадает в реку Вааль.
Встали с
зарей. На завтрак опять по сухарю и яблоку – и в путь! До Бетлехема еще сто километров.
Что ж, они их одолеют!
В шесть
часов вечера оба Молокососа, измученные, вспотевшие, покрытые красноватой пылью,
были уже в Бетлехеме.
Кронье
мог гордиться своими посланцами.
Скорей
на вокзал!
Им
надавали в дорогу еды и питья и усадили в поезд, который должен был отойти
через час. Утолив голод и жажду, оба друга заснули под мерный стук колес с чувством
людей, хорошо исполнивших свой долг.
От
Бетлехема до последнего пункта под Ледисмитом, куда доходят поезда буров, всего
восемьдесят миль, то есть около ста сорока восьми километров.
Поезда
идут здесь быстрее, чем на других линиях. Начальник станции уверил их, что в
три часа утра поезд проскочит через ущелье Ван-Реннен, и самая трудная часть
пути будет пройдена.
Поезд
уверенно пожирал пространство, как вдруг раздался сильный взрыв, от которого содрогнулся
и остановился на полном ходу весь состав. Все его сцепления разорвались.
Оглушенные
и контуженные, Сорви-голова и Фанфан, шатаясь, поднялись на ноги. Рассветало.
– Вот
так штука! – вырвалось у маленького парижанина любимое словечко.
На сей
раз «штука» оказалась миной, дьявольски отважно и ловко подложенной англичанами.
– Нас
подорвали! – вне себя от гнева вскричал Сорви-голова. – Пастух
откликнулся на песню пастушки.[66]
А, Фанфан?
Ущелье
Ван-Реннен было давно пройдено. Состав находился между Бестерс и Уолкерс Гек,
далеко от позиций буров, в совершенно безлюдном месте, где трудно было ожидать
какой-нибудь помощи.
Правда,
вагоны были обиты стальными листами, однако недостаточно толстыми, чтобы служить
надежной защитой. Все же в известной мере и эта броня предохраняла от пуль.
Охрана поезда состояла из пятидесяти решительных людей, которые не собирались
дешево отдать свою жизнь.
Впереди
локомотива буры поместили пустой вагон и тендер с углем. Эта мудрая предосторожность
вполне оправдала себя. Искалеченный взрывом вагон полетел под откос с высоты
четырех метров. Тендер свалился набок и загородил путь паровозу, который,
видимо, не пострадал. Третий вагон не упал, но колеса правой стороны соскочили
с рельсов и по самые оси врезались в землю. Следовательно, нельзя было
двигаться и задним ходом.
Положение
осложнялось еще тем, что англичане, находившиеся в засаде с обеих сторон железнодорожного
полотна, открыли огонь.
Под
прикрытием ответного огня буров машинист полез под состав, чтобы исследовать
путь.
Авария
оказалась значительной. Два отрезка рельсов были вырваны и скрючены. Но их
можно было заменить: в хвостовом вагоне находился большой запас рельсов. Самое
трудное – это сбросить с пути тендер.
Группа в
несколько человек вызвалась отправиться на исправление пути; другая группа добровольцев
с тем же самоотвержением, что и первая, рискуя жизнью, полезла под третий
вагон. Выкапывая землю из-под увязших колес, храбрецы старались свалить
поврежденный вагон с насыпи.
Все эти
работы отняли много времени и стоили немало крови.
Два бура
были тяжело ранены, но они решительно отказались от помощи:
– Нет,
нет! Спасайте оружие. А нами займетесь потом.
Фанфан и
особенно Сорви-голова не находили себе места от бешенства.
Наконец,
после получасовых усилий и потери двух человек, бурам удалось уложить и закрепить
перед локомотивом новые рельсы.
Теперь
все зависело от того, сможет ли он дать задний ход и отойти немного назад.
Тогда можно было бы пустить его с разгону, как таран, на тендер и сбросить
последний под откос.
Почти
всем бурам пришлось заняться спасением поезда. Естественно, что стрельба с их
стороны ослабла. Англичане стали смелей. Их кавалеристы гарцевали на расстоянии
револьверного выстрела от вагонов.
– Опять
уланы! – пробормотал Сорви-голова. Улан было около сотни. Две трети из них
спешились и открыли огонь по бурам, работавшим на пути. Пришлось бросить работу
и снова взяться за ружья. Вокруг поезда завязалось настоящее сражение.
Впервые
в жизни Сорви-голова благоразумно отказался подвергать себя риску. Зная, что не
имеет права умереть или даже получить ранение до тех пор, пока не передаст
Жуберу пакет Кронье, он стрелял из-за прикрытия, что, впрочем, ничуть не
отзывалось на меткости его выстрелов.
Англичане
упорствовали и несли потери. Можно было уже заметить признаки замешательства в
их рядах, когда к ним подошло значительное подкрепление. Положение буров стало
критическим.
Несколько
лошадей, испуганных выстрелами, бешено понеслись по степи. Одна из них запуталась
в болтающихся поводьях и грохнулась наземь в пятидесяти шагах от поезда.
В уме
Жана Грандье мгновенно созрел смелый план.
– Куда
сорвался? В уме ли ты? – крикнул ему Фанфан.
– Нам
не уйти от них. Выкручивайся как знаешь, а я попытаюсь совершить невозможное.
Руку, товарищ! До свидания!
Забыв о
благоразумии и не слушая возражений Фанфана, Сорви-голова думал только о поручении
Кронье. Он спрыгнул с площадки вагона и побежал к упавшей лошади.
Пули так
и свистели вокруг него. Но Сорви-голова, не обращая никакого внимания на эту
музыку и приводя буров в восторг своим бесстрашием и самообладанием, освободил
ноги лошади от поводьев, в которых она запуталась. Доброе животное тотчас же
вскочило, Сорви-голова прыгнул в седло, дал шпоры и послал ее галопом к
Ледисмиту.
Вдогонку
ему открыли огонь из двадцати карабинов. Пули неумолимо преследовали его. Вдруг
Сорви-голова странно подпрыгнул в седле и зашатался, но тут же выпрямился,
вскрикнул не то от боли, не то от бешенства и продолжал свой путь вдоль
скалистых берегов, среди которых змеится река Клип перед своим впадением в реку
Сюрприз-Гилль.
– Браво,
Сорви-голова! Браво!.. – закричал просиявший от гордости Фанфан при виде
нового подвига своего командира.
– Браво,
Сорви-голова! – вторили восхищенные буры. «А все-таки мы пропали, –
размышлял Фанфан, – если только скоро, очень скоро не подоспеет помощь…
Эх, попадись и мне такой конек, уж я бы тоже не отказал ему в чести спасти меня
на своей спине. Но что поделать – его нет! Придется, видно, пошевелить
мозгами».
В эту
минуту грянуло радостное «ура». Бурам удалось наконец, выкопав землю из-под
колес третьего вагона, пустить его под откос. Путь назад был свободен, по
крайней мере на известное расстояние.
Машинист
дал задний ход, чтобы сцепить вагоны; потом, разогнав состав и рискуя разбить
паровоз, пустил его полным ходом вперед. Первый удар только сместил тендер,
второй сдвинул его на край полотна, третий сбросил с насыпи.
Мужество
и ловкость буров не пропали даром. Вновь положенные рельсы не подвели. Поезд
благополучно прошел. Проскочили! Буры понесли тяжелые потери, но спасли
вооружение.
Машинист
дал полный ход. Поезд понесся вперед на всех парах и… налетел на огромный
обломок скалы, сброшенный на рельсы.
Удар
оказался сильнее первого. Он повредил механизм паровоза, из всех отверстий
которого повалили густые клубы пара.
– Теперь-то
уж совсем погорели! – воскликнул Фанфан. – А так как вы не питаете
ровно никакой симпатии к понтонам, господин Фанфан, то и придется вам выкинуть
свой номер.
И покуда
англичане обстреливали остановленный поезд, Фанфан стал потихоньку пробираться
к паровозу.
А
Сорви-голова по-прежнему мчался на большой английской лошади к бурским
аванпостам. Всадник явно слабел. Бедному Молокососу стало трудно дышать, на лбу
у него выступил холодный пот, его розовые щеки побледнели. Ему приходилось
напрягать всю свою железную волю, чтобы удержаться в седле и осилить боль,
терзавшую его при каждом скачке коня. – Домчусь ли? – шептал он
ослабевшим голосом. – Надо доехать, надо…
И он
снова пришпорил теперь уже взмыленную лошадь, а чтобы не упасть, ухватился за
ее гриву.
– Задыхаюсь!..
Пить!.. Пить!.. Я, кажется, отдал бы сейчас весь остаток своей жизни за стакан
воды!
На
секунду он выпустил из рук гриву коня, достал носовой платок и, просунув его
под куртку, зажал им рану на груди.
Вдруг
ему почудилось, что показались бурские траншеи.
Так и
есть: над гребнями холмов мелькнуло около дюжины желтоватых вспышек, и над его
головой засвистели пули.
– Ружейные
выстрелы! – прошептал Жан с горькой усмешкой. – Теперь это
единственный вид приветствия между людьми.
Он
вытащил из-за пазухи платок и замахал им в знак своих мирных намерений.
И хотя белая
ткань платка стала красной от его крови, огонь все же прекратился. Из траншей
выскочили люди и побежали навстречу этому странному всаднику.
Сорви-голова,
бледный, как тяжело больной человек, собрал последние силы, чтобы прямо и гордо
держаться в седле.
Он
остановил коня, которого буры мгновенно схватили с обеих сторон под уздцы.
– Кто
вы? Откуда? Зачем?..
– Я
капитан Сорви-голова. Привез бумаги генералу Жуберу от Кронье. Там дерутся…
Поезд, на котором я ехал, будет захвачен англичанами.
Буры
заметили наконец, как он бледен, увидели кровь, большим темным пятном проступившую
на его куртке.
– Вы
ранены?.. Мы понесем вас.
– Ведите
меня к генералу Жуберу.
– Он
сейчас в Нихолсонснеке, а это совсем рядом. «Рядом» означает у буров по меньшей
мере километр. В сопровождении группы всадников Жан Грандье направился к
генералу.
– Это
ваш почетный конвой, дорогой товарищ, – произнес узнавший его
фельд-корнет.
– Сейчас
мне больше нужна, пожалуй, простая сиделка,[67] –
ответил Сорви-голова, бледный, как полотно, но сумевший еще найти в себе силы
шутить.
Наконец
они подъехали к большой палатке, над которой развевался национальный флаг. Через
открытые полы ее было видно, что она полна пароду.
– Вот
мы и приехали, – сказал фельд-корнет. Сорви-голова, сделав отчаянное
усилие, сам слез с коня и твердой поступью, но с искаженным от боли лицом
приблизился к генералу. Отдавая правой рукой честь,
Сорви-голова
левой протянул ему обагренный кровью конверт и, не успев ничего сказать, даже
не вскрикнув, тяжело рухнул навзничь. Очевидно, это последнее усилие
окончательно подорвало его силы.
– Отнесите
этого храброго мальчика в больницу – взволнованно приказал Жубер. – И
пусть о нем заботятся, как обо мне самом.
Жана
уложили на носилки, и дружеские руки с бесконечными предосторожностями понесли
его в ближайший госпиталь.
Через
полчаса Сорви-голова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки,
добрую улыбку я воркотню своего друга, доктора Тромпа.
– Ну
конечно, это я, мой дорогой Сорви-голова! Я – Тромп, по профессии целитель. «Тромп
– обманите смерть»,[68]
как вы однажды удачно выразились… Надеюсь провести ее и на сей раз.
– Так,
значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? – встревожился
Сорви-голова.
– Очень
серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфорд, не так ли?.. Она попала
вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, эта английская пуля – весьма
гуманное существо. Но тем не менее, несмотря на все ее человеколюбие, я просто
теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик,
настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да
это и неудивительно.
– Значит,
доктор, вы уверены, что я выживу?
– Вполне!
Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование,
и ничего больше! Старайтесь даже не думать – и, увидите, все пойдет как по
маслу.
– Еще
одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?
– Поезд
взят англичанами, оставшиеся в живых люди захвачены в плен.
– Бедный
Фанфан! – вздохнул Сорви-голова. Доктор Тромп, с обычным своим искусством
перевязав Жана, дал ему успокоительного, и наш герой заснул крепким сном.
Время
бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорви-голова все еще крепко спал. Его
разбудил шум: где-то рядом спорили.
– Убирайся
вон, черномазый! – кричал на кого-то санитар.
– Не
уйду!.. Мне надо с ним повидаться.
– А,
не уйдешь? Так на тебе, получай!.. – и санитар замахнулся палкой.
Но тут
негр заговорил довольно странным для африканца языком:
– Отстань,
чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив…
И, не
обращая внимания на санитара, негр затянул марш Молокососов.
– Фанфан!
Да это же Фанфан! – радостно закричал Сорви-голова.
Санитар
пытался было помешать Фанфану войти, но тот, услыхав голос друга, с ловкостью
заправского Гавроша дал санитару подножку, от которой тот растянулся на полу, а
сам вихрем влетел в госпитальную палатку и подскочил к койке Жана Грандье,
который ждал его с распростертыми объятиями.
Перед
раненым предстал какой-то черный человечек, вращавший белками глаз. От него
нестерпимо несло запахом машинного масла и колесной мази.
Сорви-голова
так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:
– Ну,
если раненый хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив,
я свободен. Мы счастливы! Пойду умыться. Потом обнимемся и поболтаем.
– Нет,
Фанфан, нет! Постой! Расскажи только, как тебе удалось выбраться оттуда?
– Ты
же сказал мне: «Выкручивайся», вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы
подцепить нас, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом я
навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром,
настоящим негром самого чудесного черного цвета. Англичанишки приняли меня за
кафра и называли «боем».[69]
А невеселое, скажу тебе, занятие – быть здесь кафром или боем. Англичане, едва
увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку
моей кареты, приговаривая:
«Пошел
прочь, мошенник!» Я, разумеется, не заставил их повторять это напутствие и помчался
в лагерь. Там меня били за черную кожу. А здесь тоже побили, да еще наврали,
что ты умер. Но, как видишь, я решил сам убедиться в этом. Теперь я с тобой. Ты
жив… Молчи! Тебе нельзя говорить… Я счастлив! Бегу мыться. Потом вернусь и буду
по-братски за тобой ухаживать.
|
