 Увеличить |
Глава XLIV
повествует о разных мелких событиях, происшедших во
Флите, и о таинственном поведении мистера Уинкля и рассказывает о том, как
бедный арестант Канцлерского суда был, наконец, освобожден
Мистер Пиквик был так глубоко растроган горячей
привязанностью Сэма, что не проявил никаких признаков гнева или неудовольствия
по поводу той стремительности, с какой Сэм добровольно попал в долговую тюрьму
на неопределенный срок. Единственным пунктом, по которому он упорно требовал
объяснения, была фамилия кредитора, но ее мистер Уэллер не менее упорно
скрывал.
— От нее никакого толку не будет, сэр, — снова и
снова повторял Сэм. Это существо злобное, недоброжелательное, неуступчивое,
коварное и мстительное, с жестоким сердцем, которого ничем не смягчить, как
заметил добродетельный священник об одном старом джентльмене, страдавшем
водянкой, когда тот сказал, что, поразмыслив, он предпочитает оставить деньги
своей жене, а не на сооружение церкви.
— Но подумайте, Сэм, — убеждал мистер
Пиквик, — сумма так невелика, что ее легко можно уплатить; а теперь, когда
я решил оставить вас у себя, не забывайте, что вы гораздо больше принесете
пользы, имея возможность выходить из тюрьмы.
— Очень вам признателен, сэр, — серьезно ответил
мистер Уэллер, — но мне бы не хотелось.
— Чего не хотелось бы, Сэм?
— Не хотелось бы унижаться и просить милости у такого
бессовестного врага.
— Но вы никакой милости не просите, отдавая ему его
деньги, Сэм, доказывал мистер Пиквик.
— Прошу прощенья, сэр, — возразил Сэм, — но
это была бы очень большая милость — заплатить ему деньги, а он ее не заслуживает.
Вот в чем тут дело, сэр.
Заметив, что мистер Пиквик с некоторым раздражением потирает
нос, мистер Уэллер счел благоразумным переменить тему разговора.
— Я принимаю свое решение из принципа, сэр, —
заметил Сэм, — так же, как вы принимаете свое, и тут мне приходит на ум
человек, который покончил с собой из принципа. О нем вы, конечно, слыхали, сэр.
Мистер Уэллер умолк и искоса бросил лукавый взгляд на своего
хозяина.
— Никакого «конечно» тут быть не может, Сэм, —
сказал мистер Пиквик, начиная улыбаться, несмотря на тревогу, вызванную
упрямством Сэма. — Молва о вышеупомянутом джентльмене не дошла до моих
ушей.
— Неужели, сэр? — воскликнул мистер Уэллер. —
Вы меня удивляете, сэр. Он был государственный чиновник.
— Вот как? — сказал мистер Пиквик.
— Да, сэр, — подтвердил мистер Уэллер, — и
был очень приятный джентльмен — один из тех точных и аккуратных людей, которые
засовывают ноги в маленькие пожарные ведра из резины, если погода дождливая, и
прижимают к сердцу только одного друга — нагрудник из заячьих шкурок; он копил
деньги из принципа, менял сорочку каждый день из принципа; никогда не
разговаривал с родственниками из принципа, опасаясь, как бы они не попросили у
него взаймы, и вообще был на редкость приятный тип. Он стригся из принципа раз
в две недели и договорился покупать костюмы из экономического принципа — три
костюма в год, с тем чтобы старые принимали назад. Как очень регулярный
джентльмен, он обедал всегда в одном и том же месте, где брали шиллинг девять
пенсов с человека, и, бывало, съедал на добрый шиллинг девять пенсов, как
частенько замечал хозяин, заливаясь слезами, не говоря уже о том, что он
раздувал зимой огонь в камине, а это обходилось ровно в четыре с половиной
пенса ежедневно, и досадно было смотреть на него при этом. А держал он себя на
редкость важно! «Дайте Пост, когда прочтет этот джентльмен, — покрикивал
он ежедневно, входя в комнату. — Позаботьтесь о Таймсе, Томас, дайте мне
посмотреть Морнинг Геральд, когда он освободится, не забудьте занять очередь на
Кроникл и принесите-ка Адвертайзер». А потом он сидел, не сводя глаз с часов, и
выбегал ровно за четверть минуты, чтобы подкараулить мальчика, приносившего
вечернюю газету, которую он читал с таким интересом и упорством, что все прочие
посетители доходили до отчаяния и сумасшествия, в особенности один
раздражительный старый джентльмен; в таких случаях лакею всегда приходилось за
джентльменом присматривать, чтобы он не поддался искушению и не пустил в дело
нож для разрезания жаркого. Ну-с, так вот, сэр, приходил он сюда и занимал лучшее
место в течение трех часов, и после обеда никогда ничего не пил, а только спал,
и потом шел в кофейню на одной из ближайших улиц и выпивал маленький кофейник
кофе с четырьмя сдобными пышками, после этого он шел домой в Кенсингтон[147] и ложился спать. Как-то
вечером он очень заболел; посылает за доктором. Доктор приезжает в зеленой
карете с приставной лестницей на манер изделий Робинзона Крузо, которую он сам
мог опускать, вылезая из кареты, убирать за собой, чтобы кучеру не нужно было
слезать с козел; таким образом, кучер дурачил публику, показывал ей только свою
ливрею, а штаны на нем были не под стать ей. «В чем дело?» спрашивает доктор.
«Очень болен», — говорит пациент. «Что вы сегодня ели?» спрашивает доктор.
«Жареную телятину», — отвечает пациент. «А самое последнее что вы съели?»
— говорит доктор. «Сдобные пышки», — говорит пациент. «А, вот оно
что! — говорит доктор. — Я вам сейчас же пришлю коробку пилюль, и
больше вы к ним никогда, говорит, не прикасайтесь». — «К чему не прикасаться? —
спрашивает пациент. — К пилюлям?» — «Нет, к сдобным пышкам», —
говорит доктор. «Как! — говорит пациент, подпрыгнув в постели. —
Каждый вечер в течение пятнадцати лет я съедал из принципа четыре сдобных
пышки!» «Ну, так вы откажитесь от них из принципа», — говорит доктор.
«Сдобные пышки очень полезны, сэр», — говорит пациент. «Сдобные пышки
очень вредны, сэр», сердито говорит доктор. «Но они так дешевы, — говорит
пациент, сбавляя тон, — и очень сытны, если принять во внимание
цену». — «Вам они обойдутся во всяком случае слишком дорого, даже если вам
будут платить за то, чтобы вы их ели, — говорит доктор. — Четыре
пышки каждый вечер убьют, говорит, вас в полгода». Пациент смотрит ему прямо в
лицо, долго думает и, наконец, говорит: «Вы уверены в этом, сэр?» — «Могу
поставить на карту свою репутацию врача», — говорит доктор. «Как вы
думаете, сколько сдобных пышек прикончили бы меня сразу?» — спрашивает пациент.
«Не знаю», — говорит доктор. «Как вы думаете, если купить на полкроны,
этого хватит?» — спрашивает пациент. «Пожалуй, хватит», — говорит доктор.
«А на три шиллинга наверняка хватит?» говорит пациент. «Несомненно», —
говорит доктор. «Очень хорошо, — говорит пациент, — спокойной ночи».
Утром он встает, растапливает камин, велит принести на три шиллинга пышек,
поджаривает их, съедает все и пускает себе пулю в лоб.
— Зачем же он это сделал? — быстро спросил мистер
Пиквик, ибо был весьма потрясен трагической развязкой этой истории.
— Зачем он это сделал? — повторил Сэм. — Да
хотел подкрепить свой великий принцип, будто пышки полезны, и доказать, что он
никому не позволит вмешиваться в его дела!
Такого рода уловками и увертками отвечал мистер Уэллер на
вопросы своего хозяина в тот вечер, когда водворился во Флите. Убедившись,
наконец, что все уговоры бесполезны, мистер Пиквик скрепя сердце разрешил ему
снять угол у лысого сапожника, который арендовал маленькую камеру в одной из
верхних галерей. В это скромное помещение мистер Уэллер перенес тюфяк и
подушку, взятые напрокат у мистера Рокера, и, расположившись здесь на ночь,
почувствовал себя, как дома, словно родился в тюрьме и вся его семья прозябала
в ней на протяжении трех поколений.
— Вы всегда курите перед сном, старый петух? —
осведомился мистер Уэллер у своего квартирохозяина, когда они оба расположились
на ночь.
— Да, курю, молодой бентамский петушок[148], — ответил сапожник.
— Разрешите полюбопытствовать, почему вы стелете себе
постель под этим-вот еловым столом? — спросил Сэм.
— Потому что я привык к кровати с четырьмя столбиками
для балдахина раньше, чем попал сюда, а потом убедился, что ножки стола ничуть
не хуже, ответил сапожник.
— У вас чудной характер, сэр, — сказал Сэм.
— Такого добра у меня нет, — возразил сапожник,
покачав головой, — и если вам оно понадобилось, боюсь, что вы не так-то
легко найдете себе что-нибудь в здешней канцелярии.
Вышеприведенный короткий диалог начался, когда мистер Уэллер
лежал, растянувшись, на своем тюфяке в одном конце камеры, а сапожник — на
своем в другом конце. Камера освещалась тростниковой свечой и трубкой
сапожника, которая вспыхивала под столом, как раскаленный уголек.
Разговор, как ни был он краток, чрезвычайно расположил
мистера Уэллера в пользу квартирохозяина, и, приподнявшись на локте, он начал
внимательно его разглядывать, на что у него до сей поры не было ни времени, ни
охоты.
Это был человек с землистым цветом лица, как у всех
сапожников, и с жесткой взъерошенной бородой, тоже как у всех сапожников. Его
лицо странная, добродушная, уродливая маска — украшалось парой глаз, должно
быть очень веселых в прежние времена, ибо они все еще блестели. Ему было
шестьдесят лет, и одному богу известно, на сколько лет он состарился от
пребывания в тюрьме, а потому странным казалось, что вид у него довольный и
лицо почти веселое. Он был маленького роста, и теперь, скрючившись в постели,
производил такое впечатление, будто у него нет ног. Во рту у него торчала
большая красная трубка; он курил и смотрел на свечу с завидным благодушием.
— Давно вы здесь? — спросил Сэм, нарушая молчание,
длившееся довольно долго.
— Двенадцать лет, — ответил сапожник, покусывая
конец трубки.
— Неуважение к суду? — осведомился Сэм.
Сапожник кивнул головой.
— Ну, так зачем же вы продолжаете упрямиться, —
сказал Сэм сурово, — и губите свою драгоценную жизнь в этом-вот загоне для
скота? Почему не уступите и не попросите прощения у лорд-канцлера, что из-за
вас его суд покрыл себя позором, не скажете ему, что вы теперь очень
раскаиваетесь и больше не будете так делать?
Сапожник засунул трубку в угол рта, улыбнулся, опять
передвинул ее на старое место, но ничего не сказал.
— Почему вы так не поступите? — настойчиво
повторил Сэм.
— Что? — откликнулся сапожник. — Вы плохо
понимаете эти дела. Ну что, по-вашему, меня погубило?
— По-моему, — сказал Сэм, снимая нагар со
свечи, — началось с того, что вы залезли в долги, да?
— Никогда не был должен ни единого фартинга, —
отозвался сапожник. Придумайте еще что-нибудь.
— Ну, может быть, — сказал Сэм, — вы скупали
дома, что, выражаясь деликатно, значит свихнуться, или вздумали их строить,
что, выражаясь по-медицинскому, значит потерять надежду на выздоровление.
Сапожник покачал головой и сказал:
— Придумайте еще что-нибудь.
— Надеюсь, вы не затевали тяжбы? — подозрительно
спросил Сэм.
— Никогда в жизни, — отвечал сапожник. — Дело
в том, что меня погубили деньги, оставленные мне по завещанию.
— Бросьте! — сказал Сэм. — Кто этому поверит!
Хотел бы я, чтобы какой-нибудь богатый враг вздумал погубить меня этим-вот
способом. Я бы ему не помешал.
— О, я вижу, вы мне не верите, — сказал сапожник,
мирно покуривая трубку. — На вашем месте я бы и сам не поверил. А все-таки
это правда.
— Как это случилось? — спросил Сэм, склоняясь к
тому, чтобы поверить, такое сильное впечатление произвел на него сапожник.
— А вот как, — отвечал сапожник. — С одним
старым джентльменом — я на него работал в провинции и был женат на его бедной
родственнице (она умерла, да благословит ее бог, и возблагодарим его за это) —
случился удар, и он отошел.
— Куда? — осведомился Сэм, которого клонило ко сну
после многочисленных событий этого дня.
— Как я могу знать куда? — возразил сапожник,
который, наслаждаясь своей трубкой, говорил в нос. — Отошел к усопшим.
— А, понимаю! — сказал Сэм. — Что же дальше?
— Ну, так вот, — продолжал сапожник, — он
оставил пять тысяч фунтов.
— Очень благородно с его стороны, — вставил Сэм.
— Одну из них, — сообщил сапожник, — он
оставил мне, потому что я был, понимаете ли, женат на его родственнице.
— Очень хорошо, — пробормотал Сэм.
— А так как он был окружен множеством племянниц и
племянников, которые вечно ссорились и дрались между собой из-за денег, то меня
он назначил своим душеприказчиком и оставил мне остальные тысячи по доверию[149], чтобы разделить между
ними, как сказано в завещании.
— Что значит — по доверию? — осведомился Сэм,
очнувшись от дремоты. Если это не наличные, то какой от них прок?
— Это юридический термин, вот и все, — пояснил
сапожник.
— Не думаю, — сказал Сэм, покачав головой. —
Какое уж там доверие в этой лавочке? А впрочем, продолжайте.
— Так вот, — сказал сапожник, — когда я хотел
утвердить завещание, племянницы и племянники, которые были ужасно огорчены, что
не все деньги достались им, вошли с caveat[150].
— Что такое? — переспросил Сэм.
— Юридическая штука — все равно что сказать:
«Стоп!», — ответил сапожник.
— Понимаю, — сказал Сэм, — зять хабис корпус.
Ну?
— Но, убедившись, что они не могут между собой
договориться, продолжал сапожник, — и, стало быть, не могут оспорить
завещание, они взяли назад свое caveat, и я распределил наследство. Едва я
успел это сделать, как один племянник возбуждает дело об отмене завещания.
Спустя несколько месяцев дело разбирается у старого, глупого джентльмена в
задней комнате где-то в переулке собора св. Павла; четыре адвоката взяли себе
каждый по одному дню, чтобы надоедать ему по очереди, а потом он недели две
размышляет и читает показания в шести томах и, наконец, выносит решение, что
завещатель был не в своем уме и, стало быть, я должен вернуть все деньги и
уплатить издержки. Я обжаловал решение; дело переходит к трем или четырем очень
сонным джентльменам, которые уже слушали его в первом суде, при котором они
состоят законниками, но определенной работы у них нет, — разница только в
том, что там их называли докторами, а здесь — делегатами, — не знаю,
понятно ли вам это; и они очень вежливо утвердили решение старого джентльмена.
После этого мы перешли в Канцлерский суд, где дело находится и по сей день и
где навсегда останется. Вся моя тысяча фунтов давным-давно перешла к моим
адвокатам, а имущество, как они это называют, и издержки оцениваются в десять
тысяч фунтов, и вот из-за них я здесь сижу и буду сидеть до самой смерти и
чинить сапоги. Кое-кто из джентльменов поговаривал о том; чтобы поднять вопрос
в парламенте, и, вероятно, так бы они и сделали, да только у них не было
времени приходить ко мне, а я не мог идти к ним; мои длинные письма им надоели,
и они бросили это дело. Вот вам святая истина, без всяких недомолвок или
преувеличений, и ее прекрасно знают пятьдесят человек как в этой тюрьме, так и
за ее стенами.
Сапожник приостановился, чтобы удостовериться, какое
впечатление произвел его рассказ на Сэма, но убедившись, что тот погрузился в
сон, вытряхнул пепел из трубки, вздохнул, положил трубку, натянул на голову
одеяло и заснул.
На следующее утро мистер Пиквик в одиночестве сидел за
завтраком (Сэм в комнате сапожника усердно занимался приведением в порядок
башмаков и черных гетр своего хозяина), когда раздался стук в дверь, и не успел
мистер Пиквик крикнуть: «Войдите!» — как появилась голова, украшенная шевелюрой
и вельветовой шапочкой, каковые головные уборы мистер Пиквик без труда признал
личной собственностью мистера Сменгля.
— Как поживаете? — осведомилась эта достойная
личность, сопровождая вопрос несколькими десятками кивков. — Послушайте,
вы никого не ждете сегодня утром? Трое каких-то дьявольски элегантных
джентльменов спрашивали вас внизу и стучались во все двери нижнего этажа. За
это им чертовски влетело от постояльцев, потрудившихся открыть дверь.
— Ах, боже мой! Как глупо! — вставая, воскликнул
мистер Пиквик. — Да, не сомневаюсь, что это кое-кто из моих друзей,
которых я ждал вчера.
— Ваши друзья! — вскричал Сменгль, схватив мистера
Пиквика за руку. Больше ни слова! Будь я проклят, но с этой минуты они — мои
друзья, а также друзья Майвинса. Чертовски симпатичный джентльмен эта скотина
Майвинс, не правда ли? — добавил Сменгль с большим чувством.
— Я так мало знаю этого джентльмена, —
нерешительно начал мистер Пиквик, — что я…
— Понимаю, понимаю! — перебил Сменгль, схватив
мистера Пиквика за плечо. — Вы познакомитесь с ним ближе. Вы будете в
восторге от него. Этот человек, сэр, — с торжественной миной присовокупил
Сменгль, — наделен комическим талантом, который сделал бы честь
Друрилейнскому театру[151].
— В самом деле? — сказал мистер Пиквик.
— Ей-богу правда! — воскликнул Сменгль. — Вы
бы послушали, как он изображает четырех котов в тачке — четырех котов, сэр,
клянусь честью! Вы понимаете, как это чертовски остроумно? Будь я проклят, если
вы не полюбите этого человека, когда узнаете его качества! У него один только
недостаток, маленькая слабость, о которой я, знаете ли, уже упоминал.
Так как мистер Сменгль покачал при этом головой
конфиденциально и сочувственно, мистер Пиквик понял, что должен что-то сказать,
и посему сказал: «А!» — и с нетерпением взглянул на дверь.
— А! — подхватил мистер Сменгль, с важным видом
вздохнув. — Это чудесный товарищ, вот кто он такой, сэр. Лучшего товарища
не найти. Но есть у него один недостаток. Если бы явилась ему сию минуту тень
его деда, сэр, он взял бы у нее деньги под вексель.
— Неужели? — воскликнул мистер Пиквик.
— Да, — подтвердил мистер Сменгль. — И будь в
его власти вызвать ее еще раз, он бы это сделал через два месяца и три дня,
чтобы переписать вексель.
— Это весьма замечательные черты, — сказал мистер
Пиквик, — но боюсь, что, пока мы тут беседуем, мои друзья разыскивают меня
и не знают, что делать.
— Я их провожу, — предложил Сменгль, направляясь к
двери. — Всего хорошего. Я, знаете ли, не потревожу вас, пока они будут
здесь. До свиданья…
Произнеся последние два слова, Сменгль вдруг остановился,
снова закрыл дверь, которую успел открыть, и, потихоньку приближаясь к мистеру
Пиквику, на цыпочках подошел к нему вплотную и спросил чуть слышным шепотом:
— Не могли бы вы мне ссудить полкроны до конца будущей
недели?
Мистер Пиквик, едва удерживаясь от улыбки, но тем не менее
храня серьезный вид, достал монету и положил ее в руку мистеру Сменглю, после
чего этот джентльмен с многочисленными кивками и подмигиваниями, намекающими на
великую тайну, отправился на поиски трех посетителей, которых вскоре и привел.
Кашлянув трижды и столько же раз кивнув, чтобы заверить мистера Пиквика в том,
что не забудет заплатить, он очень любезно пожал всем руки и, наконец,
удалился.
— Дорогие мои друзья! — сказал мистер Пиквик,
пожимая по очереди руку мистеру Танмену, мистеру Уинклю и мистеру Снодграссу,
ибо это были именно они. Как я рад вас видеть!
Триумвират был очень растроган. Мистер Тапмен скорбно
покачал головой, мистер Снодграсс с нескрываемым волнением извлек носовой
платок, а мистер Уинкль отошел к окну и громко засопел.
— С добрым утром, джентльмены! — провозгласил Сэм,
появляясь в этот момент с башмаками и гетрами. Долой меланхолию, как сказал
малыш, когда его учительница умерла. Добро пожаловать в колледж, джентльмены!
— Этот безумный человек, — сообщил мистер Пиквик,
похлопывая Сэма по голове, когда тот опустился на колени, чтобы застегнуть
своему хозяину гетры, — этот безумный человек, чтобы остаться со мной,
заставил арестовать себя.
— Что такое? — воскликнули трое друзей.
— Да, джентльмены, — подтвердил Сэм, — я…
пожалуйста, стойте смирно, сэр… я — арестант, джентльмены. Схватило, как
сказала леди, собираясь рожать.
— Арестант! — с непонятным волнением воскликнул
мистер Уинкль.
— Что такое, сэр! — отозвался Сэм, поднимая
голову. — В чем дело, сэр?
— Я надеялся, Сэм, что… ничего, ничего, —
стремительно сорвалось с языка у мистера Уинкля.
Было нечто столь резкое и беспокойное в манерах мистера
Уинкля, что мистер Пиквик невольно взглянул на своих двух друзей, ожидая
объяснения.
— Мы не знаем, — ответил вслух мистер Тапмен на
этот немой вопрос. Последние два дня он был очень возбужден и сам на себя не
похож. Мы опасались, не случилось ли чего-нибудь, но он категорически это
отрицает.
— Нет, нет, — вмешался мистер Уинкль, краснея под
взглядом мистера Пиквика, — право же, ничего не случилось. Уверяю вас,
ничего не случилось, дорогой сэр. Мне придется уехать ненадолго из города по
личному делу, и я надеялся упросить вас, чтобы вы разрешили Сэму меня
сопровождать.
Физиономия мистера Пиквика выразила еще большее удивление.
— Я… я… думаю, — запинаясь, продолжал мистер
Уинкль, — что Сэм не стал бы возражать, по теперь, конечно, это
невозможно, раз он арестован. Придется ехать мне одному.
Когда мистер Уинкль произнес эти слова, мистер Пиквик с
некоторым изумлением почувствовал, что пальцы Сэма, застегивавшего гетры,
задрожали, словно он был удивлен или испуган. Сэм посмотрел на мистера Уинкля,
когда тот умолк, и хотя они обменялись только мимолетным взглядом, но,
по-видимому, поняли друг друга.
— Сэм, вы что-нибудь об этом знаете? — быстро
спросил мистер Пиквик.
— Нет, не знаю, сэр, — отозвался мистер Уэллер,
начиная с большим усердием застегивать гетры.
— Вы уверены, Сэм? — настаивал мистер Пиквик.
— Видите ли, сэр, — отвечал мистер Уэллер, —
я уверен в том, что раньше ни разу об этом не слышал. Если у меня есть какие-то
догадки, — добавил Сэм, взглянув на мистера Уинкля, — я не имею
никакого права о них говорить, потому что боюсь, знаете ли, ошибиться.
— А я не имею никакого права вмешиваться в личные дела
друга, как бы он ни был мне близок, — помолчав, сказал мистер
Пиквик. — Разрешите только сказать, что я ровно ничего во всем этом не
понимаю. Довольно! Больше мы к этому возвращаться не будем.
Выразив таким образом свою мысль, мистер Пиквик перевел
разговор на другие темы, а мистер Уинкль начал постепенно приходить в себя,
хотя все еще был очень далек от полного спокойствия. Столько вопросов нужно
было им обсудить, что утро пролетело быстро. В три часа, когда Сэм водрузил на
маленький обеденный стол жареную баранью ногу и огромный паштет, а блюдо с
овощами и кувшины с портером разместил на стульях, на диване и где придется,
все почувствовали, что могут отдать должное обеду, хотя мясо было куплено и
зажарено, а паштет приготовлен и испечен по соседству, в тюремной кухне.
После этого выпили одну-две бутылки очень хорошего вина, за
которым мистер Пиквик послал в кофейню «Кубок» близ Докторс-Коммонс. Пожалуй,
вместо «одну-две» правильнее было бы сказать «полдюжины», ибо к тому времени,
когда вино было выпито, а чай убран, зазвонил колокол, возвещавший, что настало
время расходиться по домам.
Если днем поведение мистера Уинкля казалось необъяснимым, то
сейчас, когда под наплывом чувств и своей доли вина — одной из шести бутылок —
он начал прощаться с другом, оно стало романтическим и торжественным. Он
выждал, пока удалились мистер Тапмен и мистер Снодграсс, схватил руку мистера
Пиквика и горячо пожал, выражая всей своей физиономией твердую и непреложную
решимость, зловеще сочетавшуюся с глубоким унынием.
— Спокойной ночи, дорогой сэр, — сквозь стиснутые
зубы проговорил мистер Уинкль.
— Да благословит вас бог, дорогой мой! — промолвил
мягкосердечный мистер Пиквик, отвечая на рукопожатие молодого друга.
— Пора! — крикнул мистер Тапмен из галереи.
— Да, да, сию минуту, — отозвался мистер Уинкль.
Спокойной ночи!
— Спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик.
Затем последовала еще одна «спокойная ночь», и еще одна, и
еще с полдюжины, а мистер Уинкль продолжал пожимать руку своему другу и с тем
же странным выражением смотреть ему в лицо.
— Что случилось? — спросил, наконец, мистер
Пиквик, когда рука у него заныла от рукопожатий.
— Ничего, — отвечал мистер Уинкль.
— Ну, спокойной ночи, — сказал мистер Пиквик,
пытаясь выдернуть руку.
— Мой друг, мой благодетель, мой высокоуважаемый
спутник! — пробормотал мистер Уинкль, уцепившись за его руку. — Не
судите меня строго, не судите, когда узнаете, что я, доведенный до крайности
непреодолимыми препятствиями…
— Ну, что же вы! — воскликнул мистер Тапмен,
появляясь в дверях. — Идите, а не то нас тут запрут!
— Да, да, иду! — ответил мистер Уинкль.
И, собравшись с силами, он выбежал из камеры.
В то время как мистер Пиквик с немым удивлением смотрел им
вслед, пока они шли по коридору, на площадке лестницы появился Сэм и шепнул
что-то на ухо мистеру Уинклю.
— О, разумеется, положитесь на меня! — громко
ответил этот джентльмен.
— Благодарю вас! Вы не забудете, сэр? —
осведомился Сэм.
— Конечно, не забуду, — отозвался мистер Уинкль.
— Желаю вам удачи, сэр, — сказал Сэм,
притронувшись к шляпе. — Мне бы очень хотелось отправиться с вами, сэр,
но, конечно, хозяин — прежде всего.
— Вы остаетесь, и этот поступок делает вам
честь, — сказал мистер Уинкль.
С этими словами они расстались внизу лестницы.
— Чрезвычайно странно, — заметил мистер Пиквик,
возвращаясь в камеру и задумчиво присаживаясь к столу. — Что мог затеять
этот молодой человек?
Он сидел, обдумывая этот вопрос, как вдруг раздался голос
тюремщика Рокера, осведомлявшегося, можно ли войти.
— Войдите, — отвечал мистер Пиквик.
— Я вам принес подушку помягче, сэр, — сообщил
Рокер, — вместо той временной, какая была у вас прошлой ночью.
— Благодарю вас, — сказал мистер Пиквик. — Не
хотите ли стаканчик вина?
— Вы очень добры, сэр, — отвечал мистер Рокер,
принимая предложенный стакан. — За ваше здоровье, сэр.
— Благодарю вас, — отозвался мистер Пиквик.
— С сожаленьем должен вам сообщить, сэр, что вашему
квартирохозяину сделалось очень худо этой ночью, — сказал Рокер, поставил
стакан и стал разглядывать подкладку своей шляпы, приготовляясь вновь ее
надеть.
— Как? Арестант Канцлерского суда? — воскликнул
мистер Пиквик.
— Ему недолго оставаться арестантом Канцлерского суда,
сэр, — отвечал Рокер, поворачивая свою шляпу так, чтобы можно было
прочесть имя мастера.
— Вы меня пугаете! — промолвил мистер Пиквик. Что
вы хотите сказать?
— У него уже давно чахотка, — пояснил мистер
Рокер, — а с ночи он стал задыхаться. Доктор уже полгода назад сказал, что
спасти его может только перемена климата.
— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик.
Неужели закон в течение полугода медленно убивал этого человека?
— Насчет этого я ничего не знаю, — отвечал Рокер,
обеими руками приподнимая шляпу за поля. — Вероятно, с ним случилось бы то
же самое, где бы он ни был. Сегодня утром его перевели в больницу; доктор
говорит, что нужно во что бы то ни стало поддерживать его силы, и начальник
прислал ему со своего стола вина, бульону и всякой всячины. Начальник в этом не
виноват, сэр.
— Да, конечно, — поспешил согласиться мистер
Пиквик.
— А все-таки боюсь, что его песенка спета, —
продолжал Рокер, покачивая годовой. — Я только что предлагал Недди держать
пари на два шестипенсовика против одного, но он не согласился и был прав.
Покорнейше благодарю, сэр. Спокойной ночи, сэр.
— Постойте, — с волнением сказал мистер Пиквик.
Где больница?
— Как раз над вашей камерой, сэр, — отвечал
Рокер. — Если хотите, я вас провожу.
Мистер Пиквик, не говоря ни слова, схватил шляпу и тотчас же
вышел.
Тюремщик молча шел впереди; осторожно приподняв щеколду, он
знаком предложил мистеру Пиквику войти. Эта была большая унылая палата с
несколькими железными кроватями; на одной из них, вытянувшись, лежал человек,
похожий на тень: иссохший, бледный, страшный. У изголовья его сидел старичок в
сапожничьем переднике и, вооружившись роговыми очками, читал вслух библию. Это
был счастливый наследник.
Больной опустил руку на плечо своему товарищу, прося прекратить
чтение. Тот послушно закрыл книгу и положил ее на кровать.
— Откройте окно, — сказал больной.
Сапожник повиновался. Стук экипажей и повозок, дребезжание
колес, крики взрослых и детей — все звуки большого города, возвещавшие о жизни
и деятельности, сливаясь в глухой шум, ворвались в комнату. Из этого хриплого
гула выделялся время от времени неудержимый смех или обрывок какой-то звонкой
песни, распеваемой кем-то в беспокойной толпе, на секунду задевал слух, а потом
тонул в реве голосов и топоте ног, — разбивались волны бурного житейского
моря, тяжело катившего свои воды за окном. Печальны эти звуки для задумчивого
слушателя в любое время. Какими же печальными кажутся они тому, кто бодрствует
у смертного одра!
— Здесь нет воздуха, — прошептал больной. —
Эти стены отравляют его. За ними, когда я бродил там много лет назад, воздух
был свежий; проникая в тюрьму, он делается горячим и тяжелым. Я не могу им
дышать.
— Мы оба дышали им долгие годы, — сказал
старик. — Ободритесь!
Наступило короткое молчание, и оба посетителя приблизились к
кровати. Больной притянул к себе руку старого товарища по тюрьме и, ласково
сжав ее обеими руками, не выпускал.
— Надеюсь, — прошептал он немного спустя так тихо,
что они должны были наклониться к кровати, чтобы расслышать невнятные звуки,
срывавшиеся с его бледных губ, — надеюсь, милосердный судья вспомнит о
моем тяжелом наказании на земле. Двадцать лет, мой друг, двадцать лет в этой
отвратительной могиле! У меня разрывалось сердце, когда умер мой ребенок, а я
не мог даже поцеловать его в гробике. С тех пор среди этого шума и разгула мое
одиночество стало ужасным. Да простит меня бог! Он видел мою одинокую,
томительную смерть.
Он сложил руки и, прошептав еще что-то, чего никто не
расслышал, погрузился в сон — сперва это был только сон, потому что они видели,
как он улыбался.
Они разговаривали шепотом, потом тюремщик, наклонившись к
подушке, отшатнулся.
— Клянусь богом, он получил свободу! — воскликнул
тюремщик.
Да, получил. Но при жизни он стал так похож на мертвеца, что
они не заметили, когда он умер.
|
