 Увеличить |
ГЛАВА LXV,
полная дел и забав
На следующий
день после встречи за игорным столом Джоз разрядился необычайно тщательно и
пышно и, не считая нужным хоть слово сказать кому-либо относительно событий минувшей
ночи и не спросив, не хочет ли кто составить ему компанию, рано отбыл из дому,
а вскоре уже наводил справки у дверей гостиницы «Слон». По случаю празднеств
гостиница была полна народу, за столиками на улице уже курили и распивали
местное легкое пиво, общие помещения тонули в облаках дыма. Мистера Джоза,
когда он с важным видом осведомился на своем ломаном немецком языке, где ему
найти интересующую его особу, направили на самых верх дома – выше комнат
бельэтажа, где жило несколько странствующих торговцев, устроивших там выставку
своих драгоценностей и парчи; выше апартаментов третьего этажа, занятых штабом
игорной фирмы; выше номеров четвертого этажа, снятых труппой знаменитых
цыганских вольтижеров и акробатов; еще выше – к маленьким каморкам на чердаке,
где среди студентов, коммивояжеров, разносчиков и поселян, приехавших в столицу
на празднества, Бекки нашла себе временное гнездышко – самое грязное убежище, в
каком когда-либо скрывалась красота.
Бекки
нравилась такая жизнь. Она была на дружеской ноге со всеми постояльцами – с торговцами,
игроками, акробатами, студентами. У нее была беспокойная, ветреная натура,
унаследованная от отца и матери – истых представителей богемы и по вкусам
своим, и по обстоятельствам жизни. Если под рукой не было какого-нибудь лорда,
Бекки с величайшим удовольствием болтала с его курьером. Шум, оживление,
пьянство, табачный дым, гомон евреев-торговцев, важные, спесивые манеры нищих
акробатов, жаргон заправил игорного дома, пение и буйство студентов – весь этот
неумолчный гам и крик, царивший в гостинице, веселил и забавлял маленькую
женщину, даже когда ей не везло и нечем было заплатить по счету. Тем милее была
ей вся эта суета теперь, когда кошелек у нее был набит деньгами, которые
маленький Джорджи выиграл ей накануне вечером.
Когда
Джоз, отдуваясь, одолел последнюю скрипучую лестницу и, едва переводя дух,
остановился на верхней площадке, а затем, отерев с лица пот, стал искать нужный
ему э 92, дверь в комнату напротив, э 90, была открыта, и какой-то студент в
высоких сапогах и грязном шлафроке лежал на кровати, покуривая длинную трубку,
а другой студент, с длинными желтыми волосами и в расшитой шнурами куртке,
чрезвычайно изящной и тоже грязной, стоял на коленях у двери э 92 и выкрикивал
через замочную скважину мольбы, обращенные к особе, находившейся в комнате.
– Уходите
прочь, – произнес знакомый голос, от которого Джоза пронизала дрожь. –
Я жду кое-кого… Я жду моего дедушку. Нельзя, чтобы он вас здесь застал.
– Ангел
Englanderin![174]
– вопил коленопреклоненный студент с белобрысой головой и с большим кольцом на
пальце. – Сжальтесь над нами! Назначьте свидание! Отобедайте со мной и
Фрицем в гостинице в парке. Будут жареные фазаны и портер, плумпудииг и
французское вино. Мы умрем, если вы не согласитесь!
– Обязательно
умрем! – подтвердил юный дворянин на кровати.
Этот
разговор и услышал Джоз, хотя не понял из него ни слова по той простой причине,
что никогда не изучал языка, на котором он велся.
– Newmero
kattervang dooze, si vous plaii![175]
– сказал Джоз тоном вельможи, когда обрел наконец дар речи.
– Quater
fang tooce! – повторил студент и, вскочив на ноги, ринулся в свою комнату;
дверь захлопнулась, и до Джоза донесся громкий взрыв хохота.
Бенгальский
джентльмен стоял неподвижно, озадаченный этим происшествием, как вдруг дверь э
92 сама собою отворилась, и из комнаты выглянуло личико Бекки, полное лукавства
и задора. Взгляд ее упал на Джоза.
– Это
вы? – сказала она, выходя в коридор. – Как я ждала вас! Стойте! Не
входите… через минуту я вас приму.
За эту
минуту она сунула к себе в постель баночку румян, бутылку коньяку и тарелку с
колбасой, наскоро пригладила волосы и наконец впустила своего гостя.
Ее
утренним нарядом было розовое домино, немножко выцветшее и грязноватое, местами
запачканное помадой. Но широкие рукава не скрывали прекрасных, ослепительно
белых рук, а пояс, которым была перехвачена ее тонкая талия, выгодно подчеркивал
изящную фигуру. Бекки за руку ввела Джоза к себе в каморку.
– Входите! –
сказала она. – Входите, и давайте побеседуем. ^Садитесь вот здесь. –
И, слегка пожав руку толстому чиновнику, она со смехом усадила его на стул.
Сама же уселась на кровать – конечно, не на бутылку и тарелку, на которых мог
бы расположиться Джоз, если бы он вздумал занять это место. И вот, сидя там,
Бекки начала болтать со своим давнишним поклонником.
– Как
мало годы изменили вас! – сказала она, бросив на Джоза взгляд, полный нежного
участия. – Я узнала бы вас где угодно; как приятно, живя среди чужих
людей, опять увидеть честное, открытое лицо старого друга!
Если
сказать правду, честное, открытое лицо выражало в этот момент что угодно, но
только не прямодушие и честность. Наоборот, оно было весьма смущенным и
озадаченным. Джоз оглядел странную комнатку, в которой нашел свою былую пассию.
Одно из ее платьев висело на спилке кровати, другое свешивалось с гвоздя,
вбитого в дверь; шляпка наполовину загораживала зеркало, а на подзеркальнике
валялись очаровательные башмачки бронзового цвета. На столике у кровати лежал
французский роман рядом со свечою – не восковой. Бекки собиралась было сунуть и
ее в постель, но спрятала туда только бумажный колпачок, которым тушила свечку,
отходя ко сну.
– Да,
я узнала бы вас где угодно, – продолжала она, – женщина никогда не
забывает некоторых вещей. А вы были первым мужчиной, которого я когда-либо…
когда-либо видела!
– Да
неужели? – произнес Джоз. – Разрази меня господь, не может быть, да
что вы говорите!
– Когда
я приехала к вам из Чизика вместе с вашей сестрой, я была еще совсем
ребенком, – сказала Бекки. – Как поживает моя ненаглядная мплочка? О,
ее муж был ужасно испорченный человек, и, конечно, бедняжка ревновала его ко
мне. Как будто я обращала на него внимание, когда существовал кто-то другой… но
нет… не будем говорить о былом. – И она провела по ресницам носовым
платочком с разодранными кружевами.
– Разве
не странно, – продолжала она, – найти в таком месте женщину, которая
живала в совершенно другом мире? Я перенесла столько горя и несчастий, Джозеф
Седли! Мне пришлось так ужасно страдать, что иногда я просто с ума сходила! Я
нигде не могу отдохнуть, я должна вечно скитаться, не зная ни покоя, ни
счастья. Все мои друзья меня предали – все до одного. Нет на свете честных
людей. Я была верной, безупречной женой, хотя и вышла замуж назло, потому что
кто-то другой… но не будем об этом вспоминать! Я была верна ему, а он надо мной
надругался и бросил меня. Я была нежнейшей матерью, у меня было только одно
дитя, одна любовь, одна надежда, одна радость, его я прижимала к своему сердцу
со всей нежностью матери, он был моей жизнью, моей молитвой, моим… моим
благословением… и они… они отняли его у меня… отняли у меня! – И жестом,
исполненным отчаяния, она прижала руку к сердцу и на минуту зарылась лицом в
постель.
Бутылка
с коньяком, лежавшая под одеялом, звякнула о тарелку с остатками колбасы. Обе,
несомненно, были растроганы проявлением столь сильного горя. Макс и Фриц стояли
за дверью, с удивлением прислушиваясь к рыданиям миссис Бекки. Джоз также
порядком перепугался, увидев свою былую пассию в таком состоянии. И тут она
начала излагать свою историю – повесть столь бесхитростную, правдивую и
простую, что, слушая ее, становилось совершенно ясно: если когда-либо ангел,
облаченный в белоснежные ризы, спускался с небес, и здесь, на земле, становился
жертвой коварных происков и сатанинской злобы, то это незапятнанное создание,
эта несчастная непорочная мученица находилась в ту минуту перед Джозом – сидела
на постели на бутылке с коньяком.
Между
ними произошел очень долгий, дружеский и конфиденциальный разговор, во время
которого Джоз Седли был осведомлен (но так, что это его ничуть не испугало и не
обидело) о том, что сердце Бекки впервые научилось трепетать в присутствии его,
несравненного Джоза Седли: что Джордж Осборн, конечно, ухаживал за ней без
всякой меры и это смогло возбудить ревность Эмилии и привело к их небольшой
размолвке; но что Бекки решительно никогда и ничем не поощряла несчастного
офицера и не переставала помышлять о Джозе с первого дня, как его увидела,
хотя, разумеется, долг и обязанности замужней женщины она ставила превыше всего
и всегда соблюдала и будет соблюдать до своего смертного часа или до тех пор,
пока вошедший в поговорку дурной климат той местности, где проживает полковник
Кроули, не освободит ее от ярма, которое жестокость мужа сделала для нее
невыносимым.
Джоз
отправился домой, вполне убежденный в том, что Ребекка не только самая очаровательная,
но и самая добродетельная женщина, и уже перебирал в уме всевозможные планы для
устройства ее благополучия. Гонениям на Ребекку должен быть положен конец; она
должна вернуться в общество, украшением которого призвана служить. Он
посмотрит, что нужно будет сделать. Она должна выехать из этой скверной
гостиницы и поселиться в тихой, спокойной квартире. Эмилия должна навестить ее,
и приласкать. Он все это уладит и посоветуется с майором. Бекки, прощаясь с
Джозом, вытирала слезы непритворной благодарности и крепко пожала ему руку,
когда галантный толстяк, изогнувшись, поцеловал ее пальчики. Она проводила
Джоза из своей каморки так церемонно, словно была владетельницей родового
замка; а когда грузный джентльмен исчез в пролете лестницы, Макс и Фриц вышли
из своей норы с трубками в зубах, и Бекки принялась потешаться, изображая им
Джоза, а заодно жевала черствый хлеб и колбасу и прихлебывала свой излюбленный
коньяк, слегка разведенный водой.
Джоз
торжественно направился на квартиру к Доббину и там поведал ему трогательную
историю, с которой только что ознакомился, не упомянув, однако, о том, что
произошло за игорным столом накануне вечером. И в то время как миссис Бекки
заканчивала свой прерванный dejeuner a la fourchette[176], оба джентльмена стали
совещаться и обсуждать, чем они могут быть ей полезны.
Какими
судьбами попала она в этот городок? Как случилось, что у нее нет друзей и она
скитается по свету одна-одинешенька? Маленькие мальчики в школе знают из
начального учебника латинского языка, что по Авернской тропинке очень легко
спускаться. Обойдем же молчанием этот этап постепенного падения Ребекки. Она не
стала хуже, чем была в дни своего благоденствия, – просто от нее
отвернулась удача.
Что же
касается миссис Эмилии, то она была женщиной с таким мягким и нелепым характером,
что стоило ей услышать о чьем-либо несчастье, как она всем сердцем тянулась к
страдальцу. А так как сама она никогда не помышляла ни о каких смертных грехах
и не была в них повинна, то и не чувствовала того отвращения к пороку, которым
отличаются более осведомленные моралисты. Если она безнадежно избаловывала
всех, кто находился вблизи нее, своим вниманием и лаской; если она просила
прощения у своей служанки за то, что побеспокоила ее звонком; если она
извинялась перед приказчиком, показывавшим ей кусок шелка, или приседала перед
метельщиком улиц, поздравляя его с прекрасным состоянием доверенного ему
перекрестка, – а Эмилия, пожалуй, была способна на любую такую
глупость, – то мысль, что ее старая знакомая несчастна, конечно же, должна
была тронуть ее сердце; о том же, что кто-нибудь может быть наказан по
заслугам, она и слышать не хотела. В мире, где законы издавала бы Эмилия,
вероятно, было бы не очень удобно жить. Но мало встречается женщин, подобных
Эмилии, – во всяком случае, среди правителей! Мне кажется, эта леди
упразднила бы все тюрьмы, наказания, кандалы, плети, нищету, болезни, голод.
Она была созданием столь ограниченным, что – мы вынуждены это признать – могла
даже позабыть о нанесенной ей смертельной обиде. Когда майор Доббин услышал от
Джоза о сентиментальном приключении, которое последний только что пережил, он,
скажем прямо, не проявил к нему такого же интереса, как наш бенгальский джентльмен.
Наоборот, волнение его было отнюдь не радостным; он выразился кратко, по не
вполне пристойно по адресу бедной женщины, попавшей в беду:
– Значит,
это вертихвостка опять объявилась?
Он
всегда ее недолюбливал и не доверял ей с тех пор, как она впервые глянула на
него своими зелеными глазами и отвернулась, встретившись с его взглядом.
– Этот
чертенок приносит с собою зло всюду, где только ни появится, –
непочтительно заявил майор. – Кто знает, какую она вела жизнь и чем
занимается здесь, за границей, совсем одна? Не говорите мне о гонениях и
врагах; у честной женщины всегда есть друзья, и она не разлучается со своей
семьей. Почему она оставила мужа? Может быть, он и был скверным, бесчестным
человеком, как вы рассказываете. Он всегда был таким. Я отлично помню, как этот
плут заманивал и надувал беднягу Джорджа. Кажется, был какой-то скандал в связи
с их разводом? Как будто я что-то слышал! – воскликнул майор Доббин, не
очень-то интересовавшийся светскими сплетнями.
И Джоз
тщетно старался убедить его, что миссис Бекки во всех отношениях добродетельная
и безвинно обиженная женщина.
– Ну,
ладно, ладно! Давайте спросим миссис Джордж, – сказал наш архидипломат
майор. – Пойдемте к ней и посоветуемся с нею. Вы согласитесь, что кто-кто,
а она хороший судья в таких делах.
– Гм!
Эмми, пожалуй, годится, – сказал Джоз – ведь он-то не был влюблен в свою
сестру.
– Пожалуй,
годится? Черт возьми, сэр, она самая лучшая женщина, какую я только встречал в
своей жизни! – выпалил майор. – Одним словом, идемте к ней и спросим,
следует ли видаться с этой особой. Как она скажет, так и будет.
Этот
противный, хитрый майор не сомневался, что играет наверняка. Он помнил, что
одно время Эмми отчаянно и с полным основанием ревновала к Ребекке и никогда не
упоминала ее имени без содрогания и ужаса. «Ревнивая женщина никогда не
прощает», – думал майор. И вот наши два рыцаря направились через улицу к
дому миссис Джордж, где та беспечно распевала романсы со своей учительницей
мадам Штрумф.
Когда
эта дама удалилась, Джоз приступил к делу с обычной своей высокопарностью.
– Дорогая
моя Эмилия, – сказал он. – Со мной только что произошло совершенно
необычайное… да… разрази меня господь… совершенно необычайное приключение. Один
твой старый друг… да, весьма интересный старый друг, – друг, могу сказать,
со стародавних пор, – только что прибыл сюда, и мне хотелось бы, чтобы ты
с нею повидалась.
– С
нею! – воскликнула Эмилия. – А кто это? Майор Доббин, не ломайте,
пожалуйста, мои ножницы.
Майор
крутил их, держа за цепочку, на которой они иногда висели у пояса хозяйки, и
тем самым подвергал серьезной опасности свои глаза.
– Это
женщина, которую я очень не люблю, – угрюмо заметил майор, – и
которую вам также не за что любить.
– Это
Ребекка, я уверена, что это Ребекка! – сказала Эмилия, краснея и приходя в
сильнейшее волнение.
– Вы
правы, как всегда, правы, – ответил Доббин.
Брюссель,
Ватерлоо, старые-старые времена, горести, муки, воспоминания сразу ожили в
нежном сердце Эмилии.
– Я
не хочу ее видеть, – продолжала она. – Не могу.
– Что
я вам говорил? – сказал Доббин Джозу.
– Она
очень несчастна и… и всякая такая штука, – настаивал Джоз. – Она в
страшной бедности, беззащитна… и болела… ужасно болела… и этот негодяй муж ее
бросил.
– Ах! –
воскликнула Эмилия.
– У
нее нет ни одного друга на свете, – продолжал Джоз не без
догадливости, – и она говорила, что она думает, что может довериться тебе.
Она такая жалкая, Эмми! Она чуть с ума не сошла от горя. Ее рассказ страшно
меня взволновал… честное слово, взволновал… могу сказать, что никогда еще такие
ужасные гонения не переносились столь ангельски терпеливо. Семья поступила с
ней крайне жестоко.
– Бедняжка! –
сказала Эмилия.
– И
она говорит, что если она не найдет дружеской поддержки, то, наверно,
умрет, – продолжал Джоз тихим, дрожащим голосом. – Разрази меня
господь! Ты знаешь, она покушалась на самоубийство! Она возит с собой опиум… я
видел пузырек у нее в комнате… такая жалкая, комнатка… в третьеразрядной
гостинице. «Слон», под самой крышей, на самом верху. Я ходил туда.
По-видимому,
это не произвело впечатления на Эмми. Она даже улыбнулась слегка. Быть может,
она представила себе, как Джоз пыхтел, взбираясь по лестнице.
– Она
просто убита горем, – снова начал он. – Страшно слушать, какие
страдания перенесла эта женщина. У нее был мальчуган, ровесник Джорджи.
– Да,
да, я как будто припоминаю, – заметила Эмми. – Ну и что же?
– Красивейший
ребенок, – сказал Джоз, который, как все толстяки, легко поддавался сентиментальному
волнению и был сильно растроган повестью Ребекки, – сущий ангел, обожавший
свою мать. Негодяи вырвали рыдающего ребенка из ее объятий и с тех пор не
позволяют ему видеться с нею.
– Дорогой
Джозеф, – воскликнула Эмилия, вскакивая с места, – идем к ней сию же
минуту!
И она
бросилась к себе в спальню, впопыхах завязала шляпку и, выбежав с шалью на
руке, приказала Доббину идти с ними.
Доббин
подошел и накинул ей на плечи шаль – белую кашемировую шаль, которую сам
прислал ей из Индии. Он понял, что ему остается только повиноваться. Эмилия
взяла его под руку, и они отправились.
– Она
в номере девяносто втором, до него восемь маршей, – сказал Джоз, вероятно,
не чувствовавший большой охоты опять подниматься под крышу. Он поместился у
окна своей гостиной, выходившего на площадь, на которой стоит «Слон», и
наблюдал, как наша парочка шла через рынок.
Хорошо,
что Бекки тоже увидала их со своего чердака, где она балагурила и смеялась с
двумя студентами. Те подшучивали над наружностью дедушки Бекки, прибытие и
отбытие которого видели сами, но Бекки успела выпроводить их и привести в
порядок свою комнатку, прежде чем владелец «Слона», знавший, что миссис Осборн
жалуют при светлейшем дворе, и потому относившийся к ней с почтением, поднялся
по лестнице, подбодряя миледи и герра майора на крутом подъеме.
– Милостивая
леди, милостивая леди! – сказал хозяин, постучавшись в дверь к Бекки
(накануне еще он называл ее просто мадам и обращался с нею без всяких
церемоний).
– Кто
там? – спросила Бекки, высовывая голову, и тихо вскрикнула. Перед нею
стояла трепещущая Эмми и Доббин, долговязый майор с бамбуковой тростью.
Он стоял
молча и наблюдал, заинтересованный этой сценою, ибо Эмми с распростертыми
объятиями бросилась к Ребекке, и тут же простила ее, и обняла, и поцеловала от
всего сердца. Ах, несчастная женщина, когда запечатлевались на твоих губах
такие чистые поцелуи?
|
