LIII.
Он уже совсем хотел пуститься в пляс, когда его забава была прервана писцом, возгласившим, словно он столичные новости выкрикивал. - В седьмой день календ секстилия, в поместье Трималхиона, что близ Кум, родилось мальчиков тридцать, девочек - сорок. Свезено на гумно модиев пшеницы - пятьсот тысяч, быков пригнано - пятьсот. В тот же день прибит на крест раб Митридат за непочтительное слово о Гении нашего Гая. В тот же день отосланы в кассу десять миллионов сестерций, которых некуда было деть. В тот же день в Помпеевых садах был пожар, начавшийся во владении Насты-приказсика. - Как?-сказал Трималхион,- да когда же купили для меня Помпеевы сады? - В прошлом году, - ответил писец, - и поэтому они еще не внесены в списки. - Если в течение шести месяцев, - вспылил Трималхион,- я ничего не знаю о поместьях, которые мне покупают, - я раз навсегда запрещаю вносить их в опись. Затем были прочтены распоряжения эдилов и завещания лесничих, в коих Трималхион особой статьей лишался наследства, однако с извинительными примечаниями. Потом - список его арендаторов; акт расторжения брака ночного сторожа и вольноотпущенницы, которая была обличена мужем в связи с банщиком; указ о ссылке домоправителя в Байи; о привлечении к ответственности казначея, а также решение тяжбы двух спальников. Между тем в триклиний явились фокусники: какой-то нелепейший верзила поставил на себя лестницу и велел мальчику лезть по ступеням и на самом верху танцевать: потом заставлял его прыгать через огненные круги и держать зубами урну. Один лишь Трималхион восхищался этими штуками, сожалея только, что это искусство неблагодарное. Только два вида зрелищ он смотрит с удовольствием: фокусников и трубачей. Все же остальное - животные, музыка - просто чепуха. - Я, - говорил он, - и труппу комедиантов купил, но заставил их разыгрывать мне ателланы и приказал начальнику хора петь по-латыни.
LIV.
При этих словах Гая мальчишка-фокусник свалился (с лестницы прямо) на Трималхиона. Поднялся громкий вопль: орали и вся челядь, и гости, - не потому что обеспокоились участью этого паршивого человека: каждый из нас был бы очень рад, если б он сломал себе шею, но все перепугались - не закончилось бы наше веселье несчастием, и не пришлось бы нам оплакивать чужого мертвеца. Между тем Трималхион, испуская тяжелые стоны, беспомощно склонился на руки, словно и впрямь его серьезно ранили. Со всех сторон к нему бросились врачи, а впереди всех Фортуната, распустив волосы, с кубком в руке и причитая, что несчастнее ее нет на земле женщины. Свалившийся мальчишка припадал к ногам то одного, то другого из нас, умоляя о пощаде. Мне было не по себе, так как я подозревал, что под этим несчастным случаем крылся какой-нибудь дурацкий сюрприз. У меня из головы еще не выходил повар, позабывший и выпотрошить свинью. Поэтому я принялся внимательно осматривать стены триклиния, ожидая, что вот-вот выйдет оттуда какое-нибудь новое чучело; в особенности когда стали бичевать раба за то, что он обвязал ушибленную руку хозяина белой, а не красной шерстью. Мое подозрение скоро оправдалось: вышло от Трималхиона решение - мальчишку отпустить на волю, дабы никто не осмелился утверждать, что раб ранил столь великого мужа.
LV.
Мы одобрили его поступок; по этому поводу зашел у нас разговор о том, как играет случай жизнью человека. - Стойте, - сказал Трималхион, - нельзя, чтобы такое событие не было увековечено. Сейчас же потребовал себе таблички и, не раздумывая долго, прочел нам следующее: То, чего и не ждешь, иногда наступает внезапно, Ибо все наши дела вершит своевольно Фортуна. Вот почему наливай, мальчик, нам в кубки Фалерн. За разбором эпиграммы разговор перешел на поэзию вообще, и, после долгих прений, пальму первенства присудили Мопсу Фракийскому. - Скажи мне, учитель, - сказал Трималхион, - какая разница, по-твоему, между Цицероном и Публилием. По-моему, один - красноречивее, другой - добродетельнее. Можно ли сказать что-нибудь лучше этого? Разрушит скоро роскошь стены римские... Павлин пасется в клетке для пиров твоих, Весь в золотистой вавилонской вышивке, А с ним каплун и куры нумидийские. И цапля, гостья милая заморская, Пиэты жрица, стройная танцовщица, Знак знойных дней и злой зимы изгнанница В котле обжоры ныне вьет гнездо свое. Зачем вам дорог жемчуг, бисер Индии? Иль чтоб жена в жемчужном ожерелий К чужому ложу шла распутной поступью? К чему смарагд зеленый, дорогой хрусталь, Иль Кархедона камни огнецветные? Ужели честность светится в карбункулах? Зачем жене, одетой в ветры тканые, При всех быть голой в полотняном облачке?
|
