XIV
Чертопханов
шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель – будем
называть его этим именем до конца – покорно выступал за ним следом. Ночь была довольно
светлая; Чертопханов мог различить зубчатый очерк леса, черневшего впереди сплошным
пятном. Охваченный ночным холодом, он бы, наверное, захмелел от выпитой им
водки, если бы… если бы не другой, более сильный хмель, который обуял его
всего. Голова его отяжелела, кровь раскатисто стучала в горло и в уши, но он
шел твердо и знал, куда шел.
Он
решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал… Теперь он решился!
Он шел
на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как идет
человек, повинующийся чувству долга. Ему эта «штука» казалась очень «простою»:
уничтожив самозванца, он разом поквитается со «всем» – и самого себя казнит за
свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и целому свету
докажет (Чертопханов очень заботился о «целом свете»), что с ним шутить нельзя…
А главное: самого себя он уничтожит вместе с самозванцем, ибо на что ему еще
жить? Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто
– объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без
близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином,
он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в
самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и
даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не
колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем,
ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он
размышлял мало о том, что собирался сделать.
«Надо,
надо кончить, – вот что он твердил самому себе, тупо и строго, –
кончить надо!»
А
безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова
не было жалости.
XV
Недалеко
от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины
заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся
и чуть не упал на него.
– Аль
задавить меня хочешь, проклятый! – вскрикнул Чертопханов и, словно
защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту
особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед
совершением преступления. Но собственный голос испугал его – так дико прозвучал
он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому
же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в
верхушке дерева над его головою… Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил
свидетеля своему делу – и где же? в этом глухом месте, где он не должен был
встретить ни одного живого существа…
– Ступай,
черт, на все четыре стороны! – проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод
Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель
немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго
слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.
В свою
очередь, Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по
дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове,
в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный,
неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…
Самоубийце,
которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.
Вдруг
что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся… Малек-Адель стоял посреди
дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой… доложил о
себе…
– А! –
закричал Чертопханов, – ты сам, сам за смертью пришел! Так на же!
В
мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу
Малек-Аделя, выстрелил…
Бедная
лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и
вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…
Чертопханов
зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и
злоба, в тупая самоуверенность – все вылетело разом. Осталось одно чувство
стыда и безобразия – да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с
собой покончил.
|
