Увеличить |
IX
Минул
год… целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило. Стряпуха умерла;
сам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его
сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, – как вдруг
распространился слух, что барин возвращается! Приходский дьякон получил от
самого Пантелея Еремеича письмо, в котором тот извещал его о своем намерении
прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу – для устроения
надлежащей встречи. Слова эти Перфишка понял так, что надо, мол, хоть пыль
немножечко постереть – впрочем, большой веры в справедливость известия он не
возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда,
несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе
усадьбы, верхом на Малек-Аделе.
Перфишка
бросился к барину – и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня;
но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я
сказал, что отыщу Малек-Аделя, – и отыскал его, назло врагам и самой
судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на
усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился
большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина –
и заробел: «Ох, как он похудел и постарел в течение года – и лицо какое стало
строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что,
вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка
заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло,
слегка хлопнул его по крупу и промолвил: «Ну, вот ты и дома опять! Смотри
же!..» В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей,
поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему…
Не совсем,
однако, по-прежнему… Но об этом впереди. На другой день после своего возвращения
Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника,
принялся рассказывать ему – не теряя, конечно, чувства собственного достоинства
и басом, – каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя. В течение
рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а
Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на
затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных
попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже
один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от
него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по
рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к
хребтуку, – увидал Малек-Аделя! Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель
его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.
– И
не у казака он был, – продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и
тем же басовым голосом, – а у цыгана-барышника; я, разумеется, тотчас
вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган
заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого
цыгана, и свидетелей хотел представить… Я плюнул – и заплатил ему деньги: черт
с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой
душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы,
вклепался было в казака – за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а
казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал – сто двадцать рублев.
Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь
счастлив – и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя, Порфирий, одна
инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака,
так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду
знать, как мне поступить!
Так
говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него
не было так спокойно, как он уверял.
Увы! в
глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно
Малек-Адель!
|