 Увеличить |
XII
Что эта
дрянная кляча не Малек-Адель, что между ею и Малек-Аделем не существовало ни
малейшего сходства, что всякий мало-мальски путный человек должен был с первого
разу это увидеть, что он, Пантелей Чертопханов, самым пошлым образом обманулся
– нет! что он нарочно, преднамеренно надул самого себя, напустил на себя этот
туман, – во всем этом теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения!
Чертопханов ходил взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на
пятках у каждой стены, как зверь в клетке. Самолюбие его страдало невыносимо;
но не одна боль уязвленного самолюбия терзала его: отчаяние овладело им, злоба
душила его, жажда мести в нем загоралась. Но против кого? Кому отмстить? Жиду,
Яффу, Маше, дьякону, вору казаку, всем соседям, всему свету, самому себе
наконец? Ум в нем мешался. Последняя карта убита! (Это сравнение ему
нравилось.) И он опять ничтожнейший, презреннейший из людей, общее посмешище,
шут гороховый, зарезанный дурак, предмет насмешки – для дьякона!! Он воображал,
он ясно представлял себе, как этот мерзкий пучок станет рассказывать про серую
лошадь, про глупого барина… О, проклятие!! Напрасно Чертопханов старался унять
расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта… лошадь хотя и
не Малек-Адель, однако все же… добра и может много лет прослужить ему: он тут
же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое
оскорбление для того Малек-Аделя, перед, которым он уж и без того считал себя
виноватым… Еще бы! Этот одер, эту клячу он, как слепой, как олух, приравнял
ему, Малек-Аделю! А что насчет службы, которую эта кляча могла еще сослужить
ему… да разве он когда-нибудь удостоит сесть на нее верхом? Ни за что! Никогда!!
Татарину ее отдать, собакам на снедь – другого она не стоит… Да! Этак лучше
всего!
Часа два
с лишком бродил Чертопханов по своей комнате.
– Перфишка! –
скомандовал он вдруг. – Сию минуту ступай в кабак; полведра водки притащи!
Слышишь? Полведра, да живо! Чтобы водка сию секунду тут у меня на столе стояла.
Водка не
замедлила появиться на столе Пантелея Еремеича, и он начал пить.
XIII
Кто бы
тогда посмотрел на Чертопханова, кто бы мог быть свидетелем того угрюмого
озлобления, с которым он осушал стакан за стаканом, – тот наверное
почувствовал бы невольный страх. Ночь наступила; сальная свечка тускло горела
на столе. Чертопханов перестал скитаться из угла в угол; он сидел весь красный,
с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял в
темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять
уставлял глаза в одну точку и не шевелился – только дыхание его учащалось и
лицо все более краснело. Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое
его самого смущало, но к которому он постепенно привыкал; одна и та же мысль
неотступно и безостановочно надвигалась все ближе и ближе, один и тот же образ
рисовался все яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором
тяжелого хмеля, раздражение злобы уже сменялось чувством зверства, и зловещая
усмешка появлялась на губах…
– Ну,
однако, пора! – промолвил он каким-то деловым, почти скучливым
тоном, – будет прохлаждаться-то!
Он выпил
последний стакан водки, достал над кроватью пистолет – тот самый пистолет, из
которого выстрелил в Машу, зарядил его, положил на «всякий случай» несколько
пистонов в карман – и отправился на конюшню.
Сторож
побежал было к нему, когда он стал отворять дверь, но он крикнул на него: «Это
я! Аль не видишь? Отправляйся!» Сторож отступил немного в сторону. «Спать
отправляйся! – опять крикнул на него Чертопханов, – нечего тебе тут
стеречь! Эку невидаль, сокровище какое!» Он вошел в конюшню. Малек-Адель…
ложный Малек-Адель лежал на подстилке. Чертопханов толкнул его ногою,
примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил
на землю попону – и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон на
двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог
понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу?
Спросить его – он, разумеется, побоялся, а только проводил его глазами, пока он
не исчез на повороте дороги, ведущей к соседнему лесу.
|
