VII
Конюшня
находилась на самом конце двора; одной стеной она выходила в поле. Чертопханов
не сразу вложил ключ в замок – руки у него дрожали – и не тотчас повернул ключ…
Он постоял неподвижно, притаив дыхание: хоть бы что шевельнулось за дверью!
«Малешка! Малец!» – крикнул он вполголоса: тишина мертвая! Чертопханов невольно
дернул ключом: дверь скрыпнула и отворилась… Стало быть, не была заперта. Он
шагнул через порог и снова кликнул своего коня, на этот раз полным именем:
«Малек-Адель!» Но не отозвался верный товарищ, только мышь прошуршала по
соломе. Тогда Чертопханов бросился в то из трех стойл конюшни, в котором
помещался Малек-Адель. Он попал прямо в это стойло, хотя кругом такая стояла
тьма, что хоть глаз выколи… Пусто! Голова закружилась у Чертопханова; словно
колокол загудел у него под черепом. Он хотел сказать что-то, но только зашипел
и, шаря руками вверху, внизу, по бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками,
перебрался из одного стойла в другое… в третье, почти доверху набитое сеном,
толкнулся в одну стену, в другую, упал, перекатился через голову, приподнялся и
вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь на двор…
– Украли!
Перфишка! Перфишка! Украли! – заревел он благим матом.
Казачок
Перфишка кубарем, в одной рубашке, вылетел из чулана, в котором спал…
Словно
пьяные столкнулись оба – и барин, и единственный его слуга – посреди двора;
словно угорелые завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог
растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от
него. «Беда! беда!» – лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» – повторял за ним
казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!» – вырвалось наконец из
запиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Но
зажечь фонарь, добыть огня было нелегко: серные спички в то время считались
редкостью на Руси; в кухне давно погасли последние уголья – огниво и кремень не
скоро нашлись и плохо действовали. С зубовным скрежетом вырвал их Чертопханов
из рук оторопелого Перфишки, стал высекать огонь сам: искры сыпались обильно,
еще обильнее сыпались проклятия и даже стоны, – но трут либо не загорался,
либо погасал, несмотря на дружные усилия четырех напряженных щек и губ.
Наконец, минут через пять, не раньше, затеплился сальный огарок на дне
разбитого фонаря, и Чертопханов, в сопровождении Перфишки, ринулся в конюшню,
поднял фонарь над головою, оглянулся…
Все
пусто!
Он
выскочил на двор, обежал его во всех направлениях – нет коня нигде! Плетень,
окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих
местах накренился и приникал к земле… Рядом с конюшней он совсем повалился, на
целый аршин в ширину. Перфишка указал на это место Чертопханову.
– Барин!
посмотрите-ка сюда: этого сегодня не было. Вон и колья торчат из земли: знать,
их кто вывернул.
Чертопханов
подскочил с фонарем, повел им по земле…
– Копыта,
копыта, следы подков, следы, свежие следы! – забормотал он скороговоркой. –
Тут его перевели, тут, тут!
Он
мгновенно перепрыгнул через плетень и с криком: «Малек-Адель! Малек-Адель!» – побежал
прямо в поле.
Перфишка
остался в недоуменье у плетня. Светлый кружок от фонаря скоро исчез в его
глазах, поглощенный густым мраком беззвездной и безлунной ночи.
Все
слабей и слабей раздавались отчаянные возгласы Чертопханова…
|
