Бирюк
Я ехал с
охоты вечером один, на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя
добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и
шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от
задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась
из-за леса; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты
тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом;
тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался
через сухой ручей, весь заросший лозинками, поднялся в гору и въехал в лес.
Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком;
я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов
и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины – следы тележных
колес; лошадь моя начала спотыкаться. Сильный ветер внезапно загудел в вышине,
деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям,
сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и
скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как
приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо
конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая
фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону – та же фигура словно выросла из
земли подле моих дрожек.
– Кто
это? – спросил звучный голос.
– А
ты кто сам?
– Я
здешний лесник.
Я назвал
себя.
– А,
знаю! Вы домой едете?
– Домой.
Да видишь, какая гроза…
– Да,
гроза, – отвечал голос.
Белая
молния озарила лесника с головы до ног; трескучий и короткий удар грома
раздался тотчас вслед за нею. Дождик хлынул с удвоенной силой.
– Не
скоро пройдет, – продолжал лесник.
– Что
делать!
– Я
вас, пожалуй, в свою избу проведу, – отрывисто проговорил он.
– Сделай
одолжение.
– Извольте
сидеть.
Он
подошел к голове лошади, взял ее за узду и сдернул с места. Мы тронулись. Я
держался за подушку дрожек, которые колыхались, «как в море челнок», и кликал
собаку. Бедная моя кобыла тяжко шлепала ногами по грязи, скользила,
спотыкалась; лесник покачивался перед оглоблями направо и налево, словно
привиденье. Мы ехали довольно долго; наконец мой проводник остановился: «Вот мы
и дома, барин», – промолвил он спокойным голосом. Калитка заскрыпела, несколько
щенков дружно залаяло. Я поднял голову и при свете молнии увидал небольшую избушку
посреди обширного двора, обнесенного плетнем. Из одного окошечка тускло светил
огонек. Лесник довел лошадь до крыльца и застучал в дверь. «Сичас, сичас!» –
раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрыпел, и
девочка лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в руке,
показалась на пороге.
– Посвети
барину, – сказал он ей, – а я ваши дрожки под навес поставлю.
Девочка
глянула на меня и пошла в избу. Я отправился вслед за ней.
Изба
лесника состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и
перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное
ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки.
Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы
висела люлька, привязанная к концу длинного шеста. Девочка погасила фонарь,
присела на крошечную скамейку и начала правой рукой качать люльку, левой
поправлять лучину. Я посмотрел кругом – сердце во мне заныло: не весело войти
ночью в мужицкую избу. Ребенок в люльке дышал тяжело и скоро.
– Ты
разве одна здесь? – спросил я девочку.
– Одна, –
произнесла она едва внятно.
– Ты
лесникова дочь?
– Лесникова, –
прошептала она.
Дверь
заскрыпела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он поднял фонарь с
полу, подошел к столу и зажег светильню.
– Чай,
не привыкли к лучине? – проговорил он и тряхнул кудрями.
Я
посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого
роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло
выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины
его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели
небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо
мною.
Я
поблагодарил его и спросил его имя.
– Меня
зовут Фомой, – отвечал он, – а по прозвищу Бирюк[38].
– А,
ты Бирюк?
Я с
удвоенным любопытством посмотрел на него. От моего Ермолая и от других я часто
слышал рассказы о леснике Бирюке, которого все окрестные мужики боялись как
огня. По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки
хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет,
как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, – силен, дескать, и
ловок как бес… И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую
приманку не идет. Уж не раз добрые люди его сжить со свету собирались, да нет –
не дается».
Вот как
отзывались соседние мужики о Бирюке.
– Так
ты Бирюк, – повторил я, – я, брат, слыхал про тебя. Говорят, ты
никому спуску не даешь.
– Должность
свою справляю, – отвечал он угрюмо, – даром господский хлеб есть не
приходится.
Он
достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.
– Аль
у тебя хозяйки нет? – спросил я его.
– Нет, –
отвечая он и сильно махнул топором.
– Умерла,
знать?
– Нет…
да… умерла, – прибавил он и отвернулся.
Я
замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.
– С
прохожим мещанином сбежала, – произнес он с жестокой улыбкой. Девочка
потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. – На,
дай ему, – проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок. – Вот
и его бросила, – продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел
к двери, остановился и обернулся.
– Вы,
чай, барин, – начал он, – нашего хлеба есть не станете, а у меня
окромя хлеба…
– Я
не голоден.
– Ну,
как знаете. Самовар бы я вам поставил, да чаю у меня нету… Пойду посмотрю, что
ваша лошадь.
Он вышел
и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее
прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка
не трогалась с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко
наводила на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
– Как
тебя зовут? – спросил я.
– Улитой, –
проговорила она, еще более понурив свое печальное личико.
Лесник
вошел и сел на лавку.
– Гроза
проходит, – заметил он после небольшого молчанья, – коли прикажете, я
вас из лесу провожу.
Я встал.
Бирюк взял ружье и осмотрел полку.
– Это
зачем? – спросил я.
– А
в лесу шалят… У Кобыльего Верху[39]
дерево рубят, – прибавил он в ответ на мой вопрошающий взор.
– Будто
отсюда слышно?
– Со
двора слышно.
Мы вышли
вместе. Дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка
вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где
темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака.
Очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать
из мрака. Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился. «Во…
вот, – проговорил он вдруг и протянул руку, – вишь какую ночку
выбрал». Я ничего не слышал, кроме шума листьев. Бирюк вывел лошадь из-под
навеса. «А этак я, пожалуй, – прибавил он вслух, – и прозеваю
его». – «Я с тобой пойду… хочешь?» – «Ладно, – отвечал он и попятил
лошадь назад, – мы его духом поймаем, а там я вас провожу. Пойдемте».
Мы
пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он
останавливался только изредка, и то для того чтобы прислушиваться к стуку
топора. «Вишь, – бормотал он сквозь зубы, – слышите? слышите?» – «Да
где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье –
мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул
головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный
гул раздался.
– Повалил…
– пробормотал Бирюк.
Между
тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело. Мы выбрались наконец
из оврага. Подождите здесь", – шепнул мне лесник, нагнулся и, подняв
ружье кверху, исчез между кустами. Я стал прислушиваться с напряжением. Сквозь
постоянный шум ветра чудились мне невдалеке слабые звуки: топор осторожно
стучал по сучьям, колеса скрыпели, лошадь фыркала… «Куда? стой!» – загремел
вдруг железный голос Бирюка. Другой голос закричал жалобно, по-заячьи… Началась
борьба. «Вре-ешь, вре-ешь, – твердил, задыхаясь, Бирюк, – не уйдешь…»
Я бросился в направлении шума и прибежал, спотыкаясь на каждом шагу, на место
битвы. У срубленного дерева, на земле, копошился лесник; он держал под собою
вора и закручивал ему кушаком руки на спину. Я подошел. Бирюк поднялся и
поставил его на ноги. Я увидел мужика, мокрого, в лохмотьях, с длинной
растрепанной бородой. Дрянная лошаденка, до половины закрытая угловатой
рогожкой, стояла тут же вместе с тележным ходом. Лесник не говорил ни слова;
мужик тоже молчал и только головой потряхивал.
– Отпусти
его, – шепнул я на ухо Бирюку, – я заплачу за дерево.
Бирюк
молча взял лошадь за холку левой рукой; правой он держал вора за пояс: «Ну, поворачивайся,
ворона!» – промолвил он сурово. «Топорик-то вон возьмите», – пробормотал
мужик. «Зачем ему пропадать!» – сказал лесник и поднял топор. Мы отправились. Я
шел позади… Дождик начал опять накрапывать и скоро полил ручьями. С трудом
добрались мы до избы. Бирюк бросил пойманную лошаденку посреди двора, ввел
мужика в комнату, ослабил узел кушака и посадил его в угол. Девочка, которая
заснула было возле печки, вскочила и с молчаливым испугом стала глядеть на нас.
Я сел на лавку.
– Эк
его, какой полил, – заметил лесник, – переждать придется. Не хотите
ли прилечь?
– Спасибо.
– Я
бы его, для вашей милости, в чуланчик запер, – продолжал он, указывая на
мужика – да вишь, засов…
– Оставь
его тут, не трогай, – перебил я Бирюка.
Мужик
глянул на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить
бедняка. Он сидел неподвижно на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его
испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые
члены… Девочка улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел
возле стола, опершись головою на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по
крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
– Фома
Кузьмич, – заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым, – а, Фома
Кузьмич.
– Чего
тебе?
– Отпусти.
Бирюк не
отвечал.
– Отпусти…
с голодухи… отпусти.
– Знаю
я вас, – угрюмо возразил лесник, – ваша вся слобода такая – вор на
воре.
– Отпусти, –
твердил мужик, – приказчик… разорены, во как… отпусти!
– Разорены!..
Воровать никому не след.
– Отпусти,
Фома Кузьмич… не погуби. Ваш-то, сам знаешь, заест, во как.
Бирюк
отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал
головой и дышал неровно.
– Отпусти, –
повторил он с унылым отчаяньем, – отпусти, ей-Богу, отпусти! Я заплачу, во
как, ей-Богу. Ей-Богу, с голодухи… детки, пищат, сам знаешь. Круто, во как,
приходится.
– А
ты все-таки воровать не ходи.
– Лошаденку, –
продолжал мужик, – лошаденку-то, хоть ее-то… один живот и есть… отпусти!
– Говорят,
нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не
приходится.
– Отпусти!
Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того… отпусти!
– Знаю
я вас!
– Да
отпусти!
– Э,
да что с тобой толковать; сиди смирно, а то у меня, знаешь? Не видишь, что ли,
барина?
Бедняк
потупился… Бирюк зевнул и положил голову на стол. Дождик все не переставал. Я
ждал, что будет.
Мужик
внезапно выпрямился. Глаза у него загорелись, и на лице выступила краска. «Ну
на, ешь, на, подавись, на, – начал он, прищурив глаза и опустив углы
губ, – на, душегубец окаянный: пей христианскую кровь, пей…»
Лесник
обернулся.
– Тебе
говорю, тебе, азиат, кровопийца, тебе!
– Пьян
ты, что ли, что ругаться вздумал? – заговорил с изумлением лесник. –
С ума сошел, что ли?
– Пьян!..
не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!
– Ах
ты… да я тебя!..
– А
мне что? Все едино – пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби – один конец;
что с голоду, что так – все едино. Пропадай все: жена, дети – околевай все… А
до тебя, погоди, доберемся!
Бирюк
приподнялся.
– Бей,
бей, – подхватил мужик свирепым голосом, – бей, на, на, бей… (Девочка
торопливо вскочила с полу и уставилась на него.) Бей! бей!
– Молчать! –
загремел лесник и шагнул два раза.
– Полно,
полно, Фома, – закричал я, – оставь его… Бог с ним.
– Не
стану я молчать, – продолжал несчастный. – Все едино – околевать-то.
Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету… Да постой, недолго тебе
царствовать! затянут тебе глотку, постой!
Бирюк
схватил его за плечо… Я бросился на помощь мужику…
– Не
троньте, барин! – крикнул на меня лесник.
Я бы не
побоялся его угрозы и уже протянул было руку; но, к крайнему моему изумлению,
он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил
ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
– Убирайся
к черту с своей лошадью, – закричал он ему вслед, – да смотри, в
другой раз у меня!..
Он
вернулся в избу и стал копаться в углу.
– Ну,
Бирюк, – промолвил я наконец, – удивил ты меня: ты, я вижу, славный
малый.
– Э,
полноте, барин, – перебил он меня с досадой, – не извольте только
сказывать. Да уж я лучше вас провожу, – прибавил он, – знать,
дождика-то вам не переждать…
На дворе
застучали колеса мужицкой телеги.
– Вишь,
поплелся! – пробормотал он, – да я его!..
Через
полчаса он простился со мной на опушке леса.
|