XXII
Мне
казалось, что поезд тянется еле-еле.
Я
был в Буживале в одиннадцать.
Весь
дом был погружен в темноту, и я звонил безрезультатно.
Это
случилось в первый раз. Наконец появился садовник. Я вошел.
Нанина
меня встретила со свечой. Я прошел в комнату к Маргарите.
– Где
барыня?
– Она
уехала в Париж.
– В
Париж?
– Да,
барин.
– Когда?
– Через
час после вас.
– Она
вам ничего не оставила для меня?
– Ничего.
Нанина
вышла.
«Она
способна поехать в Париж, чтобы посмотреть, пошел ли я действительно к отцу или
только воспользовался этим предлогом, чтобы иметь свободный денек. Может быть,
ее вызвала Прюданс по какому-нибудь важному делу, – рассуждал я наедине с
самим собой. – Но я видел Прюданс сейчас же по приезде в Париж, и она мне
ничего не сказала такого, из чего можно было бы заключить, что она писала
Маргарите».
Но
вдруг я вспомнил о вопросе, который мне задала мадам Дювернуа: «Так, значит,
она не приедет сегодня?», когда я ей сказал, что Маргарита больна. Я вспомнил и
о смущении Прюданс, когда я посмотрел на нее после этого вопроса, как бы
намекавшего на свидание. Я вспомнил и о слезах Маргариты в течение целого дня,
о которых я немного забыл у отца.
С
этой минуты я начал собирать вокруг своего первого подозрения все последние
происшествия и так утвердился в нем, что все им объяснял, даже
снисходительность отца.
Маргарита
почти требовала, чтобы я поехал в Париж, она притворилась здоровой, когда я ей
предложил остаться дома. Неужели я попался в ловушку? Неужели Маргарита меня
обманывала? Может быть, она рассчитывала вернуться домой рано, чтобы я не
заметил ее отсутствия, и только случайность ее задержала? Почему она ничего не
сказала Нанине и ничего не написала мне? Как объяснить ее слезы, отсутствие,
молчание?
Я
со страхом задавал себе все эти вопросы в пустой комнате, глядя на часы,
которые показывали полночь и, казалось, говорили мне, что теперь уже поздно
ждать возвращения моей любовницы.
Неужели
после выработанного нами сообща решения, после предложенной и принятой жертвы
возможно было допустить, что она меня обманывала? Нет, и я постарался отбросить
первое подозрение.
Бедняжка
нашла покупателя на свою обстановку и поехала в Париж, чтобы заключить сделку.
Она не хотела меня предупредить об этом, потому что знала, что хотя я и
согласился на эту продажу, необходимую для нашего будущего счастья, но все-таки
мне она неприятна, она боялась оскорбить мое самолюбие, говоря мне об этом. Она
решила приехать, когда все будет кончено. По-видимому, Прюданс ее ждала по
этому делу и сама себя выдала своим вопросом. Маргарита, вероятно, не окончила
сделки сегодня и осталась ночевать у нее или, может быть, приедет сейчас, она
ведь знает, что я беспокоюсь, и не захочет долго мучить.
Но
тогда из-за чего она плакала? Вероятно, несмотря на любовь ко мне, бедняжка не
могла без слез расстаться с роскошью, среди которой жила до сих пор и которая
делала ее счастливой и вызывала зависть у других.
Я
охотно прощал Маргарите эти слезы. Я ждал ее с нетерпением, чтобы сказать,
покрывая ее поцелуями, что угадал причину ее таинственного отсутствия.
Однако
время шло, а Маргариты все не было.
Беспокойство
мое возрастало и не давало ни о чем думать. Может быть, с ней что-нибудь
случилось? Может быть, она ранена, больна, умерла? Вдруг придет посыльный и
сообщит о несчастном случае? Но может наступить утро, а я по-прежнему буду
пребывать в неведении!
Мысль,
что Маргарита меня обманывает в тот самый час, когда я ее жду, обеспокоенный ее
отсутствием, не приходила мне больше на ум. Только какая-нибудь посторонняя
сила могла задержать ее, и чем больше я об этом думал, тем больше убеждался,
что этой силой могло быть только несчастье. О, мужское тщеславие! Ты
проявляешься во всевозможных формах.
Пробило
час ночи. Я решил, что подожду еще час, но в два часа, если Маргарита не вернется,
поеду в Париж.
Я
взял книгу, чтобы заставить себя не думать.
«Манон
Леско» лежала на столе. Мне казалось, что местами страницы были орошены слезами.
Перелистав книгу, я закрыл ее, так как через завесу моих сомнений слова
казались лишенными смысла.
Время
подвигалось медленно. Небо было обложено. Осенний дождь хлестал в окна. Раскрытая
постель казалась мне иногда могилой. На церковных часах печально пробило
половину.
Теперь
я уже боялся, что кто-нибудь войдет. Мне казалось; что только несчастье может
меня разыскать в этот час и в этой тьме.
Пробило
два часа. Я подождал еще немного. Только часы нарушали молчание своим монотонным,
размеренным тиканьем.
Я
ушел наконец из комнаты, где все предметы приняли печальный облик, который
передается окружающей обстановке печальным одиночеством души.
В
соседней комнате я застал Намину, уснувшую над работой. Когда я открыл дверь,
она проснулась и спросила, вернулась ли барыня.
– Нет,
но если она вернется, скажите, что я не мог справиться с беспокойством и
отправился в Париж.
– Так
поздно?
– Да.
– Но
как? Ведь вы не найдете извозчика.
– Я
пойду пешком.
– Дождь
идет.
– Ну
так что же?
– Барыня
вернется, а если не вернется, можно утром поехать справиться, что ее
задержало. Вас убьют на дороге.
– Нет
никакой опасности. Нанина, прощайте.
Девушка
принесла пальто, подала мне его и предложила пойти разбудить вдову Арну и
узнать у нее, нельзя ли достать экипаж, но я отказался, убежденный, что потеряю
на эту маловероятную попытку больше времени, чем мне нужно, чтобы пройти
половину пути.
К
тому же мне необходим был свежий ветер и физическое утомление, чтобы пересилить
нервное возбуждение, которое меня охватило.
Я
взял ключ от квартиры на улице д'Антэн и, попрощавшись с Наниной, которая
проводила меня до ограды, ушел.
Сначала
я бежал, но земля была вязкая, и я скоро устал. Через полчаса я должен был
остановиться, так как весь был в испарине. Переведя дыхание, я продолжал идти.
Ночь была такая темная, что каждую минуту я боялся наткнуться на деревья,
которые вдруг вырастали передо мной, и казалось, что навстречу мне бегут
огромные призраки.
Я
встретил одного или двух ломовых извозчиков, которых быстро обгонял.
По
направлению к Буживалю проехала коляска. Когда она миновала меня, у меня
появилась надежда, что Маргарита сидит в ней.
Я
остановился и крикнул:
– Маргарита!
Маргарита!
Никто
мне не ответил, коляска удалилась. Я продолжал свой путь.
Мне
понадобилось два часа, чтобы дойти до заставы.
Вид
Парижа вернул мне силы, и я побежал по длинной аллее, по которой столько раз
проходил раньше. В эту ночь там никого не было. Как будто я путешествовал по
мертвому городу.
Начало
светать. Когда я пришел на улицу д'Антэн, город начал уже понемногу
просыпаться. В церкви пробило пять часов, когда я входил в дом номер девять.
Я
сказал свое имя швейцару – он получил от меня достаточно денег и знал, что я
имею право приходить в пять часов к мадемуазель Готье, – и прошел без
затруднения.
Я
мог у него спросить, дома ли Маргарита, но он мог мне ответить отрицательно, а
я предпочитал сомневаться еще две лишние минуты, так как, сомневаясь, не
переставал надеяться.
Я
прислушался у двери, стараясь уловить какой-нибудь шум, движение, –
ничего, буживальское молчание, казалось, переселилось сюда.
Я
открыл дверь и вошел.
Все
занавеси были плотно задернуты. Я открыл их в столовой и направился в спальню.
Я бросился к шторам и сильно потянул за шнурок. Шторы поднялись, слабый свет
проник в комнату, я подбежал к постели.
Она
была пуста!
Я
открывал все двери одну за другой и заходил во все комнаты.
Нигде
– никого. С ума можно было сойти!
Я
прошел в уборную, открыл окно и несколько раз позвал Прюданс. Окно мадам
Дювернуа не открывалось.
Тогда
я спустился к швейцару и спросил, приходила ли мадемуазель Готье сюда днем.
– Да, –
ответил он, – с мадам Дювернуа.
– Она
ничего не велела мне передать?
– Ничего.
– А
куда они потом отправились?
– Они
сели в экипаж.
– В
какой экипаж?
– Собственный.
Что
все это значило?
Я
позвонил у соседнего подъезда.
– Вам
к кому, барин? – спросил швейцар, отворив мне дверь.
– К
мадам Дювернуа.
– Ее
нет дома.
– Вы
наверное знаете?
– Да,
барин, вот письмо для нее, оно лежит со вчерашнего вечера, и я еще его не
передавал.
И
швейцар показал мне письмо, на которое я машинально посмотрел.
Я
узнал почерк Маргариты и взял письмо.
На
конверте было сказано:
«Мадам Дювернуа для передачи
господину Дювалю».
– Это
для меня письмо, – сказал я швейцару и показал ему на адрес.
– Ах,
вы господин Дюваль? – спросил швейцар.
– Да.
– Теперь
я вас узнаю, вы часто бываете у мадам Дювернуа.
На
улице я тотчас разорвал конверт.
Если
бы у ног моих ударила молния, я бы не так испугался, как прочтя это письмо.
«Когда вы будете читать это
письмо, Арман, я буду уже любовницей другого. Между нами все кончено.
Возвращайтесь к отцу, мой друг,
поезжайте к вашей сестре, чистой девушке, которая не знает о нашей грязи, и
около нее вы забудете скоро те страдания, которые вам причинила погибшая
девушка Маргарита Готье. Вы любили ее, и вам она обязана единственными
счастливыми моментами своей жизни, которая, по счастью, недолго протянется».
Когда
я прочел последние слова, мне показалось, что я сошел с ума.
Одно
мгновение я боялся упасть на мостовую. Облако застилало мне глаза, и кровь
стучала в висках.
Однако
я пришел в себя, оглянулся кругом, удивленный, что жизнь по-прежнему идет дальше
независимо от моего несчастья.
Я
не был достаточно силен, чтобы перенести в одиночестве удар, который мне
нанесла Маргарита.
Тогда
я вспомнил, что отец тут, в городе, что через десять минут я могу быть около
него и что он всегда разделит мою печаль.
Я
побежал, как сумасшедший, как вор, в гостиницу «Париж»: ключ был в дверях
комнаты отца. Я вошел.
Он
читал. Судя по тому, что он почти не удивился моему приходу, можно было
подумать, что он меня ждал.
Я
бросился к нему в объятия и, не сказав ни слова, протянул ему письмо Маргариты
и упал перед его постелью, залившись слезами.
|