Увеличить |
ЧАСТЬ I
ОТРЫВОК ПЕРВЫЙ
…безумие и ужас.
Впервые я почувствовал это, когда мы шли по энской
дороге, – шли десять часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя
хода, не подбирая упавших и оставляя их неприятелю, который сплошными массами
двигался сзади нас и через три‑четыре часа стирал следы наших ног своими
ногами. Стоял зной. Не знаю, сколько было градусов: сорок, пятьдесят или
больше; знаю только, что он был непрерывен, безнадёжно‑ровен и глубок. Солнце
было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля приблизилась к нему и
скоро сгорит в этом беспощадном огне. И не смотрели глаза. Маленький,
сузившийся зрачок, маленький, как зёрнышко мака, тщетно искал тьмы под сенью
закрытых век: солнце пронизывало тонкую оболочку и кровавым светом входило в
измученный мозг. Но все‑таки так было лучше, и я долго, быть может, несколько
часов, шёл с закрытыми глазами, слыша, как движется вокруг меня толпа: тяжёлый
и неровный топот ног, людских и лошадиных, скрежет железных колёс,
раздавливающих мелкий камень, чьё‑то тяжёлое, надорванное дыхание и сухое
чмяканье запёкшимися губами. Но слов я не слыхал. Все молчали, как будто
двигалась армия немых, и когда ктонибудь падал, он падал молча, и другие натыкались
на его тело, падали, молча поднимались и, не оглядываясь, шли дальше, –
как будто эти немые были также глухи и слепы. Я сам несколько раз натыкался и
падал, и тогда невольно открывал глаза, – и то, что я видел, казалось
диким вымыслом, тяжёлым бредом обезумевшей земли. Раскалённый воздух дрожал, и
беззвучно, точно готовые потечь, дрожали камни; и дальние ряды людей на
завороте, орудия и лошади отделились от земли и беззвучно, студенисто
колыхались
– точно не живые люди это шли, а армия бесплотных теней.
Огромное, близкое, страшное солнце на каждом стволе ружья, на каждой
металлической бляхе зажгло тысячи маленьких ослепительных солнц, и они
отовсюду, с боков и снизу забирались в глаза, огненно‑белые, острые, как концы
добела раскалённых штыков. А иссушающий, палящий жар проникал в самую глубину
тела, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах покачивается не голова,
а какой‑то странный и необыкновенный шар, тяжёлый и лёгкий, чужой и страшный.
И тогда – и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты,
клочок голубых обоев и запылённый нетронутый графин с водою на моем столике –
на моем столике, у которого одна ножка короче двух других и под неё подложен
свёрнутый кусочек бумаги. А в соседней комнате, и я их не вижу, будто бы
находятся жена моя и сын. Если бы я мог кричать, я закричал бы – так
необыкновенен был этот простой и мирный образ, этот клочок голубых обоев и
запылённый, нетронутый графин.
Знаю, что я остановился, подняв руки, но кто‑то сзади
толкнул меня; я быстро зашагал вперёд, раздвигая толпу, куда‑то торопясь,
уже не чувствуя ни жара, ни усталости. И я долго шёл так сквозь бесконечные
молчаливые ряды, мимо красных, обожжённых затылков, почти касаясь бессильно
опущенных горячих штыков, когда мысль о том, что же я делаю, куда иду так
торопливо – остановила меня. Так же торопливо я повернул в сторону, пробился на
простор, перелез какой‑то овраг и озабоченно сел на камень, как будто этот
шершавый, горячий камень был целью всех моих стремлений.
И тут впервые я почувствовал это. Я ясно увидел, что эти
люди, молчаливо шагающие в солнечном блеске, омертвевшие от усталости и зноя,
качающиеся и падающие, – что это безумные. Они не знают, куда они идут,
они не знают, зачем это солнце, они ничего не знают. У них не голова на плечах,
а странные и страшные шары. Вот один, как и я, торопливо пробирается сквозь
ряды и падает; вот другой, третий. Вот поднялась над толпою голова лошади с
красными безумными глазами и широко оскаленным ртом, только намекающим на какой‑то
страшный и необыкновенный крик, поднялась, упала, и в этом месте на минуту
сгущается народ, приостанавливается, слышны хриплые, глухие голоса, короткий
выстрел, и потом снова молчаливое, бесконечное движение. Уже час сижу я на этом
камне, а мимо меня все идут, и все так же дрожит земля, и воздух, и дальние
призрачные ряды. Меня снова пронизывает иссушающий зной, и я уже не помню того,
что представилось мне на секунду, а мимо меня все идут, идут, и я не понимаю,
кто это. Час тому назад я был один на этом камне, а теперь уже собралась вокруг
меня кучка серых людей: одни лежат и неподвижны, быть может, умерли; другие
сидят и остолбенело смотрят на проходящих, как и я. У одних есть ружья, и они
похожи на солдат; другие раздеты почти догола, и кожа на теле так багрово‑красна,
что на неё не хочется смотреть. Недалеко от меня лежит кто‑то голой спиной
кверху. По тому, как равнодушно упёрся он лицом в острый и горячий камень, по
белизне ладони опрокинутой руки видно, что он мёртв, но спина его красна, точно
у живого, и только лёгкий желтоватый налёт, как в копчёном мясе, говорит о
смерти. Мне хочется отодвинуться от него, но нет сил, и, покачиваясь, я смотрю
на бесконечно идущие, призрачные покачивающиеся ряды. По состоянию моей головы
я знаю, что и у меня сейчас будет солнечный удар, но жду этого спокойно, как во
сне, где смерть является только этапом на пути чудесных и запутанных видений.
И я вижу, как из толпы выделяется солдат и решительно
направляется в нашу сторону. На минуту он пропадает во рву, а когда вылезает
оттуда и снова идёт, шаги его нетвёрды, и что‑то последнее чувствуется в его
попытках собрать своё разбрасывающееся тело. Он идёт так прямо на меня, что
сквозь тяжёлую дрёму, охватившую мозг, я пугаюсь и спрашиваю: – Чего тебе?
Он останавливается, как будто ждал только слова, и стоит
огромный, бородатый, с разорванным воротом. Ружья у него нет, штаны держатся на
одной пуговице, и сквозь прореху видно белое тело. Руки и ноги его разбросаны,
и он, видимо, старается собрать их, но не может: сведёт руки, и они тотчас
распадутся.
– Ты что? Ты лучше сядь, – говорю я. Но он стоит,
безуспешно подбираясь, молчит и смотрит на меня. И я невольно поднимаюсь с
камня и, шатаясь, смотрю в его глаза – и вижу в них бездну ужаса и безумия. У
всех зрачки сужены, – а у него расплылись они во весь глаз: какое море
огня должен видеть он сквозь эти огромные чёрные окна! Быть может, мне
показалось, быть может, в его взгляде была только смерть, – но нет, я не
ошибаюсь: в этих чёрных, бездонных зрачках, обведённых узеньким оранжевым
кружком, как у птиц, было больше, чем смерть, больше, чем ужас смерти.
– Уходи! – кричу я, отступая. – Уходи! И как
будто он ждал только слова – он падает на меня, сбивая меня с ног, все такой же
огромный, разбросанный и безгласный. Я с содроганием освобождаю придавленные
ноги, вскакиваю и хочу бежать – куда‑то в сторону от людей, в солнечную,
безлюдную, дрожащую даль, когда слева, на вершине, бухает выстрел и за ним
немедленно, как эхо, два других. Где‑то, над головою, с радостным, многоголосым
визгом, криком и воем проносится граната. Нас обошли!
Нет уже более смертоносной жары, ни этого страха, ни
усталости. Мысли мои ясны, представления отчётливы и резки; когда, запыхавшись,
я подбегаю к выстраивающимся рядам, я вижу просветлевшие, как будто радостные
лица, слышу хриплые, но громкие голоса, приказания, шутки. Солнце точно
взобралось выше, чтобы не мешать, потускнело, притихло – и снова с радостным
визгом, как ведьма, резнула воздух граната. Я подошёл.
|