Увеличить |
ОТРЫВОК ПОСЛЕДНИЙ
…от вас мы ждём обновления жизни! Кричал оратор, с трудом
удерживаясь на столбике, балансируя руками и колебля знамя, на котором ломалась
в складках крупная надпись: «Долой войну!»
– …Вы молодые, вы, жизнь которых ещё впереди, сохраните
себя и будущие поколения от этого ужаса, от этого безумия. Нет сил выносить,
кровь заливает глаза. Небо валится на головы, земля расступается под ногами.
Добрые люди…
Толпа загадочно гудела, и голос говорившего минутами терялся
в этом живом и грозном шуме.
– …Пусть я сумасшедший, но я говорю правду. У меня отец
и брат гниют там, как падаль. Разведите костры, накопайте ям и уничтожьте,
похороните оружие. Разрушьте казармы и снимите с людей эту блестящую одежду
безумия, сорвите её. Нет сил выносить… Люди умирают…
Его ударил и сшиб со столбика кто‑то высокий; знамя
поднялось ещё раз и упало. Я не успел рассмотреть лица ударившего, так как
тотчас все превратилось в кошмар. Все задвигалось, завыло; в воздухе
понеслись камни, поленья, над головами поднялись кулаки, кого‑то бившие. Толпа,
как живая ревущая волна, подняла меня, отнесла на несколько шагов и с силою
ударила о забор, потом отнесла назад и куда‑то в сторону и, наконец, притиснула
к высокому штабелю дров, наклонившемуся вперёд и грозившему завалиться на
головы. Что‑то сухо и часто затрещало и защёлкало по брёвнам; мгновенное
затишье – и снова рёв, огромный, широкозевный, страшный в своей стихийности. И
опять сухая и частая трескотня, и кто‑то возле меня упал, и из красной дыры на
месте глаза полилась кровь. И тяжёлое полено, крутясь в воздухе, концом ударило
меня по лицу, я упал и полез куда‑то между топочущих ног и выбрался на
свободное пространство. Потом я перелезал какие‑то заборы, обломав себе все
ногти, взбирался на штабеля дров; один рассыпался подо мною, и я упал вместе с
водопадом стукающихся поленьев; из какого‑то замкнутого четырехугольника я
насилу выбрался, – а сзади меня, настигая, все грохотало, ревело, выло и
трещало. Где‑то звонил колокол; чтото рухнуло, как будто упал пятиэтажный дом.
Сумерки точно остановились, не пуская ночи, и в той стороне рёв и выстрелы
словно окрасились красным светом и отогнали тьму. Спрыгнув с последнего забора,
я очутился в каком‑то узеньком кривом переулке, похожем на коридор между двух
глухих стен, и побежал и бежал долго, но переулок оказался без выхода: его
перегораживал забор, и за ним снова чернели штабеля дров и леса. И опять я
лазил по этим подвижным зыбким громадам, проваливался в какие‑то колодцы, где
было тихо и пахло сырым деревом, и снова выбирался наружу и не смел оглянуться
назад: я и так знал, что делается там, по красноватому смутному налёту, лёгшему
на чёрные бревна и сделавшему их похожими на убитых великанов. Кровь с
разбитого лица перестала течь, и оно онемело и стало чужим, как гипсовая маска;
и боль почти совсем утихла. Кажется, в одном из чёрных провалов, куда я
свалился, со мною сделалось дурно, и я потерял сознание, но не знаю, было ли
это действительно, или мне показалось, так как вспоминаю я себя только бегущим.
Потом я долго метался по незнакомым улицам, на которых не
было фонарей, среди чёрных, точно вымерших домов, и никак не мог выбраться из
их немого лабиринта. Нужно было остановиться и оглядеться вокруг себя, чтобы
определить направление, но этого нельзя было сделать: за мною по пятам нёсся
ещё далёкий, но все настигающий грохот и вой; иногда, на внезапном повороте, он
ударял меня в лицо, красный, закутанный в клубы багрового крутящегося дыма, и
тогда я поворачивал назад и метался до тех пор, пока он снова не становился за
моей спиной. На одном углу я увидел полосу света, погасшего при моем
приближении: это поспешно закрывали какой‑то магазин. В широкую щель я ещё
увидел кусочек прилавка и какую‑то кадку, и сразу все оделось молчаливой,
притаившейся мглой. Невдалеке от магазина я встретил человека, бежавшего мне
навстречу, и в темноте мы чуть не столкнулись и остановились в двух шагах друг
от друга. Не знаю, кто был он: я видел только тёмный насторожившийся силуэт.
– Ты откуда? – спросил он. – Оттуда. – А
куда ты бежишь? – Домой. – А! Домой?
Он помолчал и внезапно набросился на меня, стараясь повалить
меня на землю, и его холодные пальцы жадно нащупывали мне горло, но путались в
одежде. Я укусил его за руку, вырвался и побежал, и он долго гнался за мною по
пустынным улицам, громко стуча сапогами. Потом отстал, – должно быть, ему
было больно от укуса.
Не знаю, как я попал на свою улицу. На ней также не было
фонарей, и дома стояли без одного огня, как мёртвые, и я пробежал бы её, не
узнавая, если бы не поднял случайно глаз и не увидел своего дома. Но я долго
колебался: самый дом, в котором я жил столько лет, казался мне чужим на этой
странной, мёртвой улице, будившей печальное и необыкновенное эхо моего громкого
дыхания. Потом меня охватил внезапный бешеный испуг при мысли, что я потерял
ключ, падая, и насилу я нашёл его, хотя он был тут же, в наружном кармане. И
когда я щёлкнул замком, эхо повторило звук так громко и необыкновенно, как
будто сразу открылись двери на всей улице во всех мёртвых домах.
Сперва я спрятался в подвале, но скоро стало страшно и
скучно, и перед глазами что‑то начало мелькать, и я потихоньку пробрался в
комнаты. В темноте ощупью я запер все двери и, после некоторого размышления,
хотел загородить их мебелью, но звук передвигаемого дерева был страшно громок в
пустых комнатах и напугал меня. «Буду так ждать смерти. Ведь все равно», –
решил я. В умывальнике была ещё вода, очень тёплая, и я ощупью умылся и вытер
лицо простыней. Там, где лицо было разбито, очень саднило и щипало, и мне
захотелось взглянуть на себя в зеркало. Я зажёг спичку – и при её неровном, слабо
разгорающемся свете на меня взглянуло из темноты что‑то настолько безобразное и
страшное, что я поспешно бросил спичку на пол. Кажется, был переломлен нос.
«Теперь все равно, – подумал я. – Никому это не
нужно».
Мне стало весело. Со странными ужимками и гримасами, как
будто я был в театре и представлял вора, я отправился к буфету и начал искать
остатков пищи. Я ясно сознавал неуместность всех этих ужимок, но мне так
нравилось. И ел я все с теми же гримасами, притворяясь, что я очень жаден.
Но тишина и тьма пугали меня. Я открыл форточку, выходившую
во двор, и стал слушать. Вначале, вероятно, оттого, что езда прекратилась, мне
показалось, совершенно тихо. И выстрелов не было. Но я скоро ясно различил
отдалённый гул голосов, крики, треск чего‑то падающего и хохот. Звуки заметно
увеличивались в силе. Я посмотрел на небо: оно было багровое и быстро бежало. И
сарай против меня, и мостовая на дворе, и конура собаки были окрашены в тот же
красноватый цвет. Тихонько я позвал из окна собаку: – Нептун!
Но в конуре ничто не шевельнулось, а возле я рассмотрел в
багровом свете поблёскивающий обрывок цепи. Отдалённый крик и треск чего‑то
падающего все росли, и я закрыл форточку.
«Идут сюда!» – подумал я и начал искать, где бы спрятаться.
Я открывал печи, щупал камин, отворял шкапы, но все это не годилось. Я обошёл
все комнаты, кроме кабинета, куда я не хотел заглядывать. Я знал, что он сидит
в своём кресле против стола, заваленного книгами, и сейчас это было бы мне
неприятно.
Постепенно мне начало казаться, что я хожу не один: вокруг
меня в темноте двигались молча какие‑то люди. Они почти касались меня, и один
раз чьё‑то дыхание оледенило мой затылок.
– Кто тут? – шёпотом спросил я, но никто не
ответил. А когда я снова пошёл, они двинулись за мною, молчаливые и страшные. Я
знал, что это мне кажется оттого, что я болен и у меня, видимо, начинается жар,
но не мог преодолеть страха, от которого все тело начинало дрожать, как в
ознобе. Я пощупал
подумал я. – Он все‑таки свой». Он сидел в своём кресле
перед столом, заваленным книгами, и не исчез, как тогда, но остался. Сквозь
опущенные. драпри в комнату пробивался красноватый свет, но ничего не освещал,
и он был едва виден. Я сел в стороне от него на диване и начал ждать. В комнате
было тихо, а оттуда приносился ровный гул, трещание чего‑то падающего и
отдельные крики. И они приближались. И багровый свет становился все сильнее, и
я уже видел в кресле его: чёрный, чугунный профиль, очерченный узкой красною
полосой.
– Брат! – сказал я.
Но он молчал, неподвижный и чёрный, как памятник. В соседней
комнате хрустнула половица – и вдруг сразу стало так необыкновенно тихо, как
бывает только там, где много мёртвых. Все звуки замерли, и сам багровый свет
приобрёл неуловимый оттенок мертвенности и тишины, стал неподвижный и слегка
тусклый. Я подумал, что от брата идёт такая тишина, и сказал ему об этом.
– Нет, это не от меня, – ответил он. –
Посмотри в окно.
Я отдёрнул драпри и отшатнулся. – Так вот что! –
сказал я.
– Позови мою жену: она этого ещё не видала, –
приказал брат.
Она сидела в столовой и что‑то шила, и, увидев моё лицо,
послушно поднялась, воткнула иглу в шитьё и пошла за мной. Я отдёрнул занавеси
во всех окнах, и в широкие отверстия влился багровый свет, но почему‑то не
сделал комнаты светлее: она осталась так же темна, и только окна неподвижно
горели красными большими четырехугольниками.
Мы подошли к окну. От самой стены дома до карниза начиналось
ровное огненно‑красное небо, без туч, без звёзд, без солнца, и уходило за
горизонт. А внизу под ним лежало такое же ровное темно‑красное поле, и было
покрыто оно трупами. Все трупы были голы и ногами обращены к нам, так что мы
видели только ступни ног и треугольники подбородков. И было тихо, –
очевидно, все умерли, и на бесконечном поле не было забытых. – Их
становится больше, – сказал брат. Он также стоял у окна, и все были тут:
мать, сестра и все, кто жил в этом доме. Их лиц не было видно, и я узнавал их
только по голосу. – Это кажется, – сказала сестра. – Нет,
правда. Ты посмотри.
Правда, трупов стало как будто больше. Мы внимательно искали
причину и увидели: рядом с одним мертвецом, где раньше было свободное место,
вдруг появился труп: по‑видимому, их выбрасывала земля. И все свободные
промежутки быстро заполнялись, и скоро вся земля просветлела от бледно‑розовых
тел, лежавших рядами, голыми ступнями к нам. И в комнате посветлело бледно‑розовым
мёртвым светом.
– Смотрите, им не хватает места, – сказал брат.
Мать ответила: – Один уже здесь.
Мы оглянулись: сзади нас на полу лежало голое бледно‑розовое
тело с закинутой головой. И сейчас же возле него появилось другое и третье. И
одно за другим выбрасывала их земля, и скоро правильные ряды бледно‑розовых
мёртвых тел заполнили все комнаты.
– Они и в детской, – сказала няня. – Я
видела. – Нужно уйти, – сказала сестра.
– Да ведь нет прохода, – отозвался брат. –
Смотрите. Правда, голыми ногами они уже касались нас и лежали плотно рукою к
руке. И вот они пошевельнулись и дрогнули, и приподнялись все теми же
правильными рядами: это из земли выходили новые мертвецы и поднимали их
кверху. – Они нас задушат! – сказал я. – Спасемтесь в
окно. – Туда нельзя! – крикнул брат. – Туда нельзя. Взгляни, что
там!
…За окном в багровом и неподвижном свете стоял сам Красный
смех.
8 ноября 1904 г.
|