Увеличить |
XXI
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что‑то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно‑поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо‑освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто‑нибудь выходил из нее или входил в нее.
- Предел человеческий, - говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, - предел положен, его же не прейдеши.
- Я думаю, не поздно ли соборовать? - прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
- Таинство, матушка, великое, - отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
- Это кто же? сам главнокомандующий был? - спрашивали в другом конце комнаты. - Какой моложавый!:
- А седьмой десяток! Что, говорят, граф‑то не узнает уж? Хотели соборовать?
- Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
- Très beau, - говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, - très beau, princesse, et puis, à Moscou on se croit à la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
- N'est‑ce‑pas? [Не правда ли?] - сказала княжна, вздыхая. - Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
- Он принял лекарство?
- Да.
Доктор посмотрел на брегет.
- Возьмите стакан отварной воды и положите une pincée (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincée) de cremortartari: [щепотку кремортартара:]
- Не пило слушай , - говорил немец‑доктор адъютанту, - чтопи с третий удар шивь оставался .
- А какой свежий был мужчина! - говорил адъютант. - И кому пойдет это богатство? - прибавил он шопотом.
- Окотник найдутся , - улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец‑доктор подошел к Лоррену.
- Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? - спросил немец, дурно выговаривая по‑французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
- Сегодня ночью, не позже, - сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из‑за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
- Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
- Что, случилось что‑нибудь? - спросила она. - Я уже так напугалась.
- Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, - проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. - Как ты нагрела, однако, - сказал он, - ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
- Я думала, не случилось ли что? - сказала княжна и с своим неизменным, каменно‑строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
- Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
- Ну, что, моя милая? - сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно‑длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
- А мне‑то, - сказал он, - ты думаешь, легче? Je suis éreinté, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё‑таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло‑шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
- Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, - продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, - в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас: Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
- Наконец, надо подумать и о моем семействе, - сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, - ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него:
- Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, - отвечала она, - чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту:
- Да, это так, - нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, - но, наконец:наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
- Мало ли он писал завещаний! - спокойно сказала княжна. - Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
- Ma chère, - сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, - но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена:
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
- Я тебе скажу больше, - продолжал князь Василий, хватая ее за руку, - письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , - князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , - и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
- А наша часть? - спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
- Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему‑нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что:
- Этого только недоставало! - перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. - Я женщина; по‑вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать: Un bâtard, [Незаконный,] - прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
- Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, - ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
- Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, - сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
- Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, - нетерпеливо заговорил князь Василий. - Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что‑то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
- Это было бы хорошо, - сказала она. - Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
- Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, - сказала она. - Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
- Да, но ты не одна, у тебя сестры, - ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
- Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме:
- Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? - спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
- Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
- Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей:
- Тех людей, которые всем пожертвовали для него, - подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, - чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, - прибавила она со вздохом, - я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
- Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
- Нет, у меня злое сердце.
- Я знаю твое сердце, - повторил князь, - ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время - может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание - свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
- Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, - говорила княжна.
- Hе в том дело, моя душа.
- Это ваша protégée, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
- Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
- Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, - я повторить не могу, - что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
- Nous у voilà, [В этом‑то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
- В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, - сказала княжна, не отвечая. - Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, - почти прокричала княжна, совершенно изменившись. - И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!
|