Увеличить |
II
Когда я понял, что слова: не противься злу, значат: не
противься злу, всё мое прежнее представление о смысле учения Христа вдруг
изменилось, и я ужаснулся перед тем не то что непониманием, а каким-то странным
пониманием учения, в котором я находился до сих пор. Я знал, мы все знаем, что
смысл христианского учения — в любви к людям. Сказать: подставить щеку, любить
врагов — это значит выразить сущность христианства. Я знал это с детства, но
отчего же я не понимал этих простых слов просто, а искал в них какой-то
иносказательный смысл? Не противься злому — значит не противься злому никогда,
т. е. никогда не делай насилия, т. е. такого поступка, который всегда
противоположен любви. И если тебя при этом обидят, то перенеси обиду и все-таки
не делай насилия над другим. Он сказал так ясно и просто, как нельзя сказать
яснее. Как же я, веруя или стараясь верить, что тот, кто сказал это — бог,
говорил, что исполнить это своими силами невозможно. Хозяин скажет мне: поди
наруби дров, а я скажу: я своими силами не могу исполнить этого. Говоря это, я
говорю одно из двух: или то, что я не верю тому, что говорит хозяин, или то,
что я не хочу делать того, что велит хозяин. Про заповедь бога, которую он дал
нам для исполнения, про которую он сказал: кто исполнит и научит так, тот
большим наречется и т. д., про которую он сказал, что только те, которые
исполняют, те получают жизнь, заповедь, которую он сам исполнил и которую
выразил так ясно, просто, что в смысле ее не может быть сомнения, про эту-то
заповедь я, никогда не попытавшись даже исполнить ее, говорил: исполнение ее
невозможно одними моими силами, а нужна сверхъестественная помощь.
Бог сошел на землю, чтобы дать спасение людям. Спасение
состоит в том, что второе лицо троицы, бог-сын, пострадал за людей, искупил
перед отцом грех их и дал людям церковь, в которой хранится благодать,
передающаяся верующим; но, кроме всего этого, этот бог-сын дал людям и учение и
пример жизни для спасения. Как же я говорил, что правило жизни, выраженное им
просто и ясно для всех, так трудно исполнять, что даже невозможно без
сверхъестественной помощи? Он не только не сказал этого, он определенно сказал:
непременно исполняйте, а кто не исполнит, тот не войдет в царство божие. И он
никогда не говорил, что исполнение трудно, он, напротив, сказал: иго мое благо,
и бремя мое легко. Иоанн, его евангелист, сказал: заповеди его не тяжки. Как же
это я говорил, что то, что бог велел исполнять, то, исполнение чего он так
точно определил, и сказал, что исполнять это легко, то, что он сам исполнил как
человек и что исполняли первые последователи его; как же это я говорил, что
исполнять это так трудно, что даже невозможно без сверхъестественной помощи?
Если бы человек все усилия своего ума положил на то, чтобы уничтожить
какой-нибудь данный закон, что действительнее для уничтожения этого закона мог
бы сказать этот человек, как не то, что закон этот по существу неисполним и что
мысль самого законодателя о своем законе такова, что закон этот неисполним, а
что для исполнения его нужна сверхъестественная помощь? А это самое я думал по
отношению к заповеди о непротивлении злу. И я стал вспоминать, как и когда
вошла мне в голову эта странная мысль о том, что закон Христа божественен, но
исполнять его нельзя. И, разобрав свое прошедшее, я понял, что мысль эта
никогда не была передана мне во всей ее наготе (она бы оттолкнула меня), но что
я, незаметно для себя, всосал ее с самого первого детства, и вся последующая
жизнь моя только укрепляла во мне это странное заблуждение.
С детства меня учили тому, что Христос — бог и учение его
божественно, но вместе с тем меня учили уважать те учреждения, которые насилием
обеспечивают мою безопасность от злого, учили меня почитать эти учреждения
священными. Меня учили противостоять злому и внушали, что унизительно и
постыдно покоряться злому и терпеть от него, а похвально противиться ему. Меня
учили судить и казнить. Потом меня учили воевать, т. е. убийством
противодействовать злым, и воинство, которого я был членом, называли
христолюбивым воинством; и деятельность эту освящали христианским
благословением. Кроме того, с детства и до возмужалости меня учили уважать то,
что прямо противоречит закону Христа. Дать отпор обидчику, отмстить насилием за
оскорбление личное, семейное, народное; всё это не только не отрицали, но мне
внушали, что всё это прекрасно и не противно закону Христа.
Всё меня окружающее: спокойствие, безопасность моя и семьи,
моя собственность, всё построено было на законе, отвергнутом Христом, на
законе: зуб за зуб.
Церковные учители учили тому, что учение Христа божественно,
но исполнение его невозможно по слабости людской, и только благодать Христа
может содействовать его исполнению. Светские учители и всё устройство жизни уже
прямо признавали неисполнимость, мечтательность учения Христа, и речами и
делами учили тому, что противно этому учению. Это признание неисполнимости
учения бога до такой степени понемножку, незаметно всосалось в меня и стало
привычно мне, и до такой степени оно совпадало с моими похотями, что я никогда
не замечал прежде того противоречия, в котором я находился. Я не видал того,
что невозможно в одно и то же время исповедывать Христа-бога, основа учения
которого есть непротивление злому, и сознательно и спокойно работать для
учреждения собственности, судов, государства, воинства, учреждать жизнь,
противную учению Христа, и молиться этому Христу о том, чтобы между нами
исполнялся закон непротивления злому и прощения. Мне не приходило еще в голову
то, что теперь так ясно: что гораздо бы проще было устраивать и учреждать жизнь
по закону Христа, а молиться уж о том, чтобы были суды, казни, войны, если они
так нужны для нашего блага.
И я понял, откуда возникло мое заблуждение. Оно возникло из
исповедания Христа на словах и отрицания его на деле.
Положение о непротивлении злому есть положение, связующее
всё учение в одно целое, но только тогда, когда оно не есть изречение, а есть
правило, обязательное для исполнения, когда оно есть закон.
Оно есть точно ключ, отпирающий всё, но только тогда, когда
ключ этот просунут до замка. Признание этого положения за изречение,
невозможное к исполнению без сверхъестественной помощи, есть уничтожение всего
учения. Каким же, как не невозможным, может представляться людям то учение, из
которого вынуто основное, связующее всё положение? Неверующим же оно даже прямо
представляется глупым и не может представиться иным.
Поставить машину, затопить паровик, пустить в ход, но не
надеть передаточного ремня — это самое сделано с учением Христа, когда стали
учить, что можно быть христианином, не исполняя положения о непротивлении злу.
Я недавно с еврейским раввином читал V главу Матфея. Почти
при всяком изречении раввин говорил: это есть в Библии, это есть в Талмуде, и
указывал мне в Библии и Талмуде весьма близкие изречения к изречениям нагорной
проповеди. Но когда мы дошли до стиха о непротивлении злу, он не сказал: и это
есть в Талмуде, а только спросил меня с усмешкой: — И христиане исполняют это?
подставляют другую щеку? — Мне нечего было отвечать, тем более, что я знал, что
в это самое время христиане не только не подставляли щеки, но били евреев по
подставленной щеке. Но мне интересно было знать, есть ли что-нибудь подобное в
Библии или Талмуде, и я спросил его об этом. Он сказал: — Нет, этого нет, но вы
скажите, исполняют ли христиане этот закон? — Вопросом этим он говорил мне, что
присутствие такого правила в христианском законе, которое не только никем не
исполняется, но которое сами христиане признают неисполнимым, есть признание
неразумности и ненужности этого правила. И я не мог ничего отвечать ему.
Теперь, поняв прямой смысл учения, я вижу ясно то странное
противоречие с самим собой, в котором я находился. Признав Христа богом и
учение его божественным и вместе с тем устроив свою жизнь противно этому
учению, что же оставалось, как не признавать учение неисполнимым? На словах я
признал учение Христа священным, на деле я исповедывал совсем не христианское
учение и признавал и поклонялся учреждениям не христианским, со всех сторон
обнимающим мою жизнь.
Весь Ветхий Завет говорит, что несчастия народа иудейского
происходили оттого, что он верил в ложных богов, но не в истинного бога. Самуил
в первой книге, в главах 8-й и 12-й, обвиняет народ в том, что ко всем прежним
своим отступлениям от бога он прибавил еще новое: на место бога, который был их
царем, поставил человека-царя, который, по их мнению, спасет их. Не верьте в
«тогу», в пустое, говорит Самуил народу (XII, 21 стих). Оно не поможет вам и не
спасет вас, потому что оно «тогу», пустое. Чтобы не погибнуть вам с царем
вашим, держитесь одного бога.
Вот вера в эти «тогу», в эти пустые кумиры и заслоняла от
меня истину. На дороге к ней, заграждая ее свет, стояли предо мной те «тогу»,
от которых я не в силах был отречься.
На днях я шел в Боровицкие ворота; в воротах сидел старик,
нищий-калека, обвязанный по ушам ветошкой. Я вынул кошелек, чтобы дать ему
что-нибудь. В это время с горы из Кремля выбежал бравый молодой румяный малый,
гренадер в казенном тулупе. Нищий, увидав солдата, испуганно вскочил и в
прихромку побежал вниз к Александровскому саду. Гренадер погнался было за ним,
но, не догнав, остановился и стал ругать нищего за то, что он не слушал
запрещения и садился в воротах. Я подождал гренадера в воротах. Когда он
поровнялся со мной, я спросил его: знает ли он грамоте?
— Знаю, а что? — Евангелие читал? — Читал. — А читал: «и кто
накормит голодного?..»— Я сказал ему это место. Он знал его и выслушал. И я
видел, что он смущен. Два прохожие остановились, слушая. Гренадеру, видно,
больно было чувствовать, что он, отлично исполняя свою обязанность, — гоняя
народ оттуда, откуда велено гонять, — вдруг оказался неправ. Он был смущен и,
видимо, искал отговорки. Вдруг в умных черных глазах его блеснул свет, он
повернулся ко мне боком, как бы уходя. — А воинский устав читал? — спросил он.
Я сказал, что не читал. — Так и не говори, — сказал гренадер, тряхнув
победоносно головой, и, запахнув тулуп, молодецки пошел к своему месту.
Это был единственный человек во всей моей жизни, строго
логически разрешивший тот вечный вопрос, который при нашем общественном строе
стоял передо мной и стоит перед каждым человеком, называющим себя христианином.
|