Вера Харузина «Царевна-каменное сердечко»

XII

 Прошел год. Снова сидит царевна в келье у старца. Похудела она, нежные ланиты запеклись от лучей солнца, но на них сквозь смуглый загар горит здоровый румянец, загрубели белые руки, но всех движениях видны сила и бодрость. Глаза ее умные, светлые, больше опущенные в землю или устремленные вдаль, светятся новым светом: точно сияют две большие лучезарные звезды, тихие, покойные и радостные.

 Повествует царевна старцу все, что видела, что пережила за год. Говорит она ему все больше не про то убожество, которому она так старательно приходила на помощь, не про те слезы людские, явные и тайные, что она утешала, а про то, как хорош и прекрасен мир Божий, как прекрасно солнышко ясное, небо лазоревое, зори алые, звездочки ясные, и как хороши люди, и как хорошо жить среди них, их жизнью, их горем, их радостью.

 – И не бьется еще у тебя сердце? – спрашивает старец.

 – Не бьется, – печально отвечает царевна. И рассказывала она ему, как иной раз и померещиться ей, что забилось оно, ожило – а приложит она руку к груди, вспомнит про собственное горе, там опять все точно вымерло.

 Трепещет радостной надеждой старое сердце инока, давно отвыкшее от сладостного трепета, но он молвит сурово:

 – Знать, еще не довольно ты поработала Господу. Слушай же меня, царевна: дам я тебе завет великий, наложу я на тебя правило монастырское – правь его смиренно и с усердием; не отвлекайся от молитвы, не смущайся наваждениями вражескими, худыми помыслами, страхом и робостью.

 Дал он ей, кроме того, службу тяжелую и великую. Он велел ей идти на берег грозной большой реки, что катила свои мощные мутные волны неподалеку отсюда. В этот месте не было ни переезда, ни перевоза, и сильно терпел от этого люд: река перерезывала прямую дорогу и крещеным приходилось ездить далеко в объезд. Велел старец царевне поселиться на берегу реки и править перевоз, чтобы служила она по мере сил крещеному люди.

 – Но помни, царевна, – сурово кончил он, – больше всего о возложенном на тебя правиле. Попусту не отвращайся от молитвы. Даже служба твоя миру пусть не отвлекает тебя. Попросит кто тебя о перевозе, рассуди прежде, сильно ли торопиться тот человек, и только в крайней нужде оставляй из-за него молитву. Помни же слова мои, царевна: кто преступит завет старца, погубит душу свою.

 И пошла царевна, куда повелел ей старец. Поселилась она на берегу реки, завела себе ладью крепкую. Начала она творить правило монастырское по положению: утреню, вечерню и полунощницу, и находила она силы молиться горячо, неослабно и неотступно, видя в строгом исполнении завета старца залог обретения того, что составляло предмет ее постоянной мольбы. Не щадила она себя и не знала утомления, и хорошо ей было молиться перед лицом всевидящего неба, с душой, полной упования.

 Прошел скоро слух в народе, что на реке стал перевоз, и начали стекаться к царевне крещение со всех сторон: кто по торговым, кто по своим делам. Расспрашивала всех царевна, кто по какому делу идет или едет, и старалась рассудить она каждый раз, стоит ли или нет прерывать для него свою молитву; но, знать, помутился ее светлый ум, затуманился: не могла она ничего рассудить. Все казалось ей, что велика нужда у прохожего или проезжего, что нельзя задержать его, – и она садилась в свою ладью крепкую, бралась за весла и перевозила его на другую сторону. И кланялись ей земно проезжие и прохожие, Божию милость на нее призывали.

 И случилось однажды, творила она свое правило и молилась, лежа ниц на зеленой траве, отрешившись от всего окружающего, думая только об исполнении своей всегдашней мольбы, как вдруг слышит она за собой тоненький детский голосок:

 – Перевези меня, а? перевези!

 Обернулась она и видит: стоит на берегу небольшой мальчик, лет пяти младенец, беловолосый и голубоглазый, в одной рубашечке, с голыми ножками. Стоит и смотрит на нее, ручонкой показывает на тот берег:

 – Туда, – говорит, – мамка там.

 Подумала царевна:

 – Надо ли прерывать свою молитву, чтобы отвезти малыша?

 И рассудила она:

 – Нет, не надо. Что нужно младенцу на том берегу? Мать, наверное, оставила его нарочно дома, а он соскучился и пришел.

 – Поди лучше домой, – сказала она, – мать скоро вернется.

 А сама продолжала творить свое правило. Но мальчик не уходил. Он стоял возле и жалобно твердил:

 – Перевези, слышь, перевези!

 Она с тоской заметила, что мысль ее рассеивается и молитвенный дух отлетает от нее: ведь она привыкла откликаться на всякую жалобу по первому зову. Но она вспомнила слова старого инока: «Не отвращайся от исполнения правила твоему попусту» – и стала успокаивать младенца:

 – Погоди немного, вот мать придет, возьмет тебя.

 А он все твердит свое упорно и настойчиво:

 – Хочу туда, к мамке хочу, сейчас, – и тащит за платье, и тормошит ее.

 Подумала царевна:

 – Уж не искушение ли это врага, чтобы погубить душу мою? – и начала она класть поклоны и читать вслух молитвы, отвернувшись от ребенка. Но сколько ни старалась она привести себя снова в молитвенное настроение, все слышится ей и отвлекает ее жалобу несмысленного младенца:

 – Мамка там, хочу к мамке, хочу!

 Оглянулась на него опять царевна и говорит:

 – Повремени хоть малость, дай мне окончить молитву. Поиграй тут на бережку.

 Но мальчик глядит на нее своими невинными глазками и просит:

 – Свези через реку, свези!

 И вдруг закапали из его глаз светлые слезы и потекли по загорелым щекам, и залился он душу надрывающим детским плачем:

 – Мамка оставила… Мамка, где ты? А? мамка, где ты?

 И не устояла царевна перед детским горем несмысленным, задрожало у нее что-то в груди, и сказала она:

 – Ну, не плачь, не плачь, я тебя отвезу сейчас. – оставила она свою молитву, взяла, подняла с земли мальчика и понесла его к ладье, сама прижимает к груди его белую головку, утирает его глаза заплаканные. Прижался к ней младенец и затих.

 А царевна все приговаривает, усаживая его в ладью, берясь за весла, отчаливая от берега:

 – Ну, смотри, вот сейчас оттолкнемся, вот уж и отъехали, вот смотри, как скоро до мамки доедем.

 Но доехать оказалось вовсе не так легко. Привычны к тяжелой работе руки царевны, свыклась она с греблей – а сегодня ей кажутся что-то тяжелее и течение быстрей, так что трудно справляться ей с волнами, уносящими ладью.

 Старается изо всех сил царевна, а тут еще, откуда ни возмись, поднадвинулись грозные тучи и налелет вихрь. Взбороздил он и без того неспокойные волны реки, увенчал их белыми гребнями. Вспенились, зашумели волны, грозной грядой мчатся на ладью царевны, подкатываются под нее, сдают на соседнем валу. И колышется ладья, и часто заглядывают в нее злобные волны.

 Испугался ребенок и заплакал снова, кричит, хватается за края ладьи.

 – Ничего, ничего, – твердит царевна, стараясь улыбаться ему и успокоить его. – Не бойся, ничего с нами не станется. – А сама борется с волнами. И невольно приходит ей в думу:

 – Откуда бы взяться такой непогоде? Давеча все небо чистое, ясное было, не шелохнулось в воздухе.

 И вдруг мелькнула ей страшная мысль: а вдруг это Божие наказание за то, что преступила она завет старца, прервала свою молитву попусту? Не сказал ли старец: преступишь завет мой, душу свою погубишь?

 И воззвала царевна из глубины души:

 – Господи, хоть погуби мою душу, но младенца спаси. Дай довезти мне его до берега, а там карай меня.

 – А что, – шепчет ей чей-то голос, – если младенец этот вражье наваждение, если послан он тебе на погибель души твоей?

 Ребенок же в это время подполз к ней, хватается за нее, ищет в ней защиту себе. И задрожало снова что-то в груди у царевны, и забыла она все, чтобы успокоить слабую младенческую душу, утешить детское горе. Целует она его в его белую головку, говорит ему речи ласковые:

 – Не бойся, не страшны вовсе волны речные. Посмотри, ведь я не боюсь; посмотри, как легко грести… – А сама вся дрожит, и руки еле двигают тяжелые весла.

 А волны все сердитей и сердитей подкатываются под ладью, хотят опрокинуть ее, разбить в щепы, понатешиться над своими жертвами. Из последних сил выбивается царевна, но не перестает говорить речи ласковые младенцу, прижавшему к ней; сама же повторяет про себя:

 – Господи, спаси душу младенческую, спаси только ее!

 – А свою душу погубила, – шепчет ей чей-то голос, – преступила ты завет старца и погибла навеки.

 Но царевна не жалеет об этом. И дивно ей самой на себя, что она об этом не жалеет. Чувствует она, всем существом чувствует, что иначе не поступила бы ни за что. И дивиться она, отчего не могла она иначе, когда ее светлый ум так ясно говорил ей еще там, на берегу, что неразумно слышать пустые детские жалобы, из-за них нарушать завет старца. Но то чувство, что не позволило ей поступить иначе, что не дает ей и теперь жалеть об этом, охватывает ее такой великой, мощной радостью, какой она никогда не испытывала.

 Вдруг, совершенно внезапно, стихла буря. Улеглись мятежные волны, словно по чьему-нибудь мановению, а поголубевшие воды реки тихо и нежно несут ладью царевны к берегу.

 – Ну что? Не страшно больше? Не боишься? – спрашивает царевна, наклоняясь к младенцу.

 И видит вдруг царевна: не прежний ребенок перед ней, белоголовый и белоглазый, с загорелым личиком, с босыми ножками – сидит против нее дивный Младенец, несказанной красоты Его лик, в очах светится целый мир благости, премудрости и любви. И простер Младенец свою руку и коснулся груди царевны. И вдруг совершилось в ней что-то неведомое ей до сей поры, что-то неизъяснимо сладостное. В груди что-то заныло, затрепеталось, забилось… Да, то наконец свободно взмахнула крыльями та бедная, плененная птичка, которая так давно ждала своего освобождения. В то же время в груди царевны что-то всколыхнулось могучей, широкой волной, и из глаз ее впервые полились светлые и крупные слезы. Она плакала от неизмеримого счастья, которое ощущала впервые, и от этого слезы делались для нее еще более сладостными.

 Взор ее затуманился, а, когда она наконец отерла глаза, дивное видение исчезло, ладья стояла, врезавшись носом в мягкую песчаную отмель низкого берега, и белоголовый, голубоглазый, загорелый малыш, которого она перевезла, не простясь с ней, уже вылез и бежал по лугу, радостно махая ручонками, зовя:

 – Мамка, мамка!

 И вышла царевна из ладьи и оглянулась кругом. И казалось ей, что весь Божий мир озарился новой красотой: солнце сияло, небо улыбалось ей, птички звонко пели, волны реки вторили их песне тихим ропотом. А на другом берегу, на крутом яре, стоял старый инок: он радостно взирал на небо и осенял ее издали крестом.

 И поклонилась ему издали в землю царевна, и пошла она, пошла по роскошному лугу – и все цветы склонялись перед ней, приветствуя ее, и из-под ног ее вылетали жаворонки и поднимались высоко к небу, и в песне своей говорили Богу то, что она чувствовала, но не сумела бы передать словами… И пошла она домой, полная неведомого ей доселе чувства, которое горело жарче огня и светило ярче солнца. Это было дивное чувство любви к Божьему миру и ко всем людям. И в груди ее билось что-то ровно и мерно, торжественно и радостно: то билось в ней ее ожившее каменное сердечко, сердце живое, человеческое.