X
В дремучем лесу, куда едва доходили глухие лесные тропы, спасался
старый инок. Не смущался его дух страхом и смутной тревогой, которыми
охватывают слабого и немощного человека одиночество, затишье и глушь. С юных
лет он был закален в пустынножительстве: ходил он в святую землю, жил на Синае
и Святых горах Афона; спасался он и во многих монастырях родной земли. Суровый
к себе, он отыскивал все более и более строгие уставы для иноков, опытных уже в
борьбе со страстями. Вдался он также в книжную мудрость. Он искал и тут
богатства знаний, которые помогли бы духу бороться успешнее с вечным врагом его
– плотью. И просветил господь его разум свыше обыкновенной меры, и просиял он
как светоч премудрости и знания в своем родном краю.
Печать величия лежала на его спокойном лице, на его суровом челе
была начертана вечно глубокая дума. Мысль была далека от всего земного: он весь
ушел в изучение божественного Писания, в борьбу со змием страсти. И так жил
долго, чуждый всего мирского, пока, наконец, внезапно, как внезапно
всколыхнется под порывом вдруг налетевшего вихря зеркальная гладь озера, на
него напала тоска и тревога. И говорил себе в смущении старец:
– Близок уж час отшествия моего. С чем предстану перед Вышним
Судией? Накопил я годами и усердным трудом богатство великое – знание, а никому
не передал его. Умру я, и погибнет оно со мной. И буду я в глазах
нелицеприятного Владыки моего и Господа яко раб ленивый, который схоронил в
земле талант свой.
И тосковал старец, и ужасался, впадая в уныние.
Но вскоре отыскали его посланцы царские: царь просил его сделаться
воспитателем своей единственной дочери.
Возвеселился духом старец и возблагодарил из глубины сердца
Промысел Божий, взыскавший его такой милостью.
– Господи! – взывал он, – внял ты сокрушенной душе моей. Спокойно
умру я, если ты даруешь мне с честью выполнить великое дело. Царевна призвана
со временем править своим народом, от нее зависит часть и сила родной земли.
Слава Тебе, творцу моему, что Ты сподобил меня поработать на этой почве!
Прилежно занялся старый инок обучением царской дочери, всю душу,
все силы свои, все знания вложил в нее. Радовался всем сердцем старец на свою
разумную и понятливую ученицу, ему казалось, что она озарена свыше светом
премудрости на благо своему народу. Она была его гордостью, светлым лучом,
озарявшим его старость. С любовью взращивал он этот прекрасный цветок, который
впоследствии призван был дать роскошный плод. Он лелеял и оберегал ее ум от
всяких дурных впечатлений, он будил в ней стремление ко всему светлому и
прекрасному, к правдивому и разумному, учил ее пуще всего не бояться
правды-истины и щедро осыпать всех царскими милостями.
Когда царевна достигла полного возраста, он счел свое дело
оконченным. Он сознавал, что его трудовой день не прошел даром. Тогда он
удалился в пустыню, чтобы последние годы своей жизни провести в молчании, вдали
от людей, от мирского шума, перед лицом Всевидящего Бога.
***
Сидят в тесной комнате друг против друга старый инок и царевна. В
крохотное окошечко еле льется свет. Давит низкий потолок. И тихо, тихо все.
Сидят оба и молчат. Опустил низко свою седую голову черноризец. Не ожидала
царевна, что ее повествование так удручающе подействует на старца.
Прошептал он наконец еле слышно, с великой горестью, качая седой
головой:
– Тяжко согрешил я, Господи! Как часто видишь роскошный плод,
любуешься на него, а он подточен червем. И дерево видишь иной раз зеленеющее и
цветущее, а внутри оно уже давно сгнило.
Дрогнули уста царевны, потупила она очи: слова эти поразили ее
своей правдой.
– Согрешил я, царевна, гордость во мне была: высоко я мнил о себе,
что воспитал тебя, такое совершенное существо, а меж тем…
– И я прежде высоко мнила о себе, – тихо сказала царевна, – а
теперь уже ничем не горжусь. Чем и гордиться мне! Ведь на свете нет большего
убожества, чем мое.
Взглянул на нее старец. Перед ним сидело его любимое дитя, его
гордость и утеха… Но как она переменилась. До боли ему стало жаль ее и
захотелось помочь ей во что бы то не стало. Поднял голову и проговорил:
– Постой, царевна. Видишь, солнце уже закатиться хочет, скоро и
ночь на землю спуститься. Отошли на ночлег своих провожатых, и проведем всю
ночь с тобой на молитве. Может быть и наставит нас Господь.
Но царевна медленно покачала головой:
– Помолись ты за меня, – ответила она, – а я не могу молиться. С
тех пор как узнала я, что нет во мне сердца живого, я много думала. С детства я
молилась, как учили меня, но выходит, что говорила я лишь слова заученные.
Другие молятся не так, я приглядывалась: другие молитву свою орошают слезами, а
у меня их нет, они встают после молитвы иными, ободренными и успокоенными, а я
этого не испытываю!
Испугался старец за царевну и воскликнул, взяв ее за руку:
– Отбрось эти мысли, царевна! Не поддавайся искушению! Неужто ты
дерзаешь отвечать за Господа, творца твоего, Его неисчерпаемое милосердие
измерять своим малым человеческим умом? Неси Ему, что можешь дать, хоть
словесную молитву, если не можешь дать сердечной. Он знает, как принять твою
жертву.
Тихо все кругом. На стоянке близко от сруба кельи догорают огни
ночлежников. Люди спят. Спит и лес. Сквозь темную сеть сосновых макушек мерцают
звезды. Тихо все… Только в келье инока слышится вперемешку пение, возглас,
чтение. Стоит старец перед аналоем и мерно вычитывает молитвы, прерывая себя,
чтобы от себя вставить еще более горячие моления, которые подсказывает ему его
сокрушенное сердце. Лежит ниц царевна с воспаленным взором сухих очей, с
горящей головой, с словами молитвы на устах, с холодной пустотой в груди. Бьется
она, трепещет молодым своим телом, разметала по дощатому полу свои чудные
черные волосы.
Затихла она наконец. Оглянулся старец и видит: не выдержали
молодые силы и забылась сном царевна. Стало жаль ему девушки, он не стал ее
будить, только удвоил молитвы. Молился он и за царевну и за себя, просил
простить ему его грех: что. Ослепленный внешней красотой и благообразием, не
приметил он тяжкого внутреннего недуга царевны, и молил наставить его и открыть
ему пути исцелить ее.
Ночь прошла. Белый туман заколыхался между деревьями. Внизу еще
стояла мгла, но вершины сосен уже посветлели. В оконце кельи забрезжил едва
заметный свет.
Над царевной стоял, наклонившись, старый инок и бережно и ласково
будил ее.
– Вставай, вставай, царевна! Скоро взойдет солнышко… Проснись,
касатка! Выслушай меня, детище мое любимое: не смущай духа своего унынием… Есть
средство, испытай его… Может, и даст тебе Господь Бог просимое… Ведь ты готова
все исполнить? Ни от чего не отступишься?
Глядела на него царевна молча, но с таким упованием, с такой
решимостью, что он и ответа не стал ждать.
– Покинь свое платье царское, уйди на время из палат и хором
царских, отрекись от почестей и иди, послужи миру. Иди в селения убогие, входи
в дома бедные, отыскивай сирых и горюющих. Где бы не нашла ты бедного,
страждущего, обиженного, послужи ему. Не считай ни одного дела недостойным тебя
и малым: малое пред взором человеческим несовершенным – велико в очах Господа.
Может быть, от вида людских страданий и горестей растопится наконец твое сердце
каменное и забьется оно, подобно другим сердцам.
Молча сложила с себя царевна богатый венец, жемчугами и каменьями
вышитый, сняла ожерелье жемчужное – ему и цены не было, сняла с себя запястья и
запоны самоцветные.
– Не кручинься, – продолжал старец, – если спервоначала дело у
тебя не будет ладится. Если найдет на тебя смущение, страх, уныние, не
поддавайся им. Моли смиренно Бога поддержать тебя, дать тебе силы совершать
свой подвиг. Не размышляй, ведет ли он тебя к цели или нет, не рассуждай о
своих делах – пусть о них сам рассудит Бог… Вот тебе завет мой… Год целый прими
на себя этот подвиг, а там приди ко мне… Да не убивайся ты, девушка милая.
Смотри, вон и солнышко на небо всплывает, свет и радость принесет всем, может,
и твоей душе полегчает.
Точно, на посветлевших верхушках деревьев загорелся вдруг золотой
луч. И, словно приветствую все оживляющее, все согревающее солнце,
встрепенулись на ветках птицы веселым сонмом – понеслась к небу стоустая
хвалебная песнь.
|