V
Много новых, неведомых доселе дум зародилось теперь в голове
царевны. Она часто уходила в чащу царских садов и думала о словах инока. Но
сколько она ни раздумывала, она не могла понять, что он хотел сказать, что
значат, очевидно, простые для него и понятные слова «сердце горит», «сердце
чует», которых она не могла постичь. Обидно было царевне, пришлось ей бросать,
не доведя до конца дело, за которое она взялась; не далось же ей оно оттого,
очевидно, что чего-то она не могла понять. А царевна не привыкла, чтобы ее
светлому хваленому уму что-либо было недоступно.
Раз царевна сидела одна в тени густых кустов, глубоко задумавшись,
а сенные девушки между тем в отдаление завели веселые игры: которые хоровод
водили, которые качались на качелях, а которые и просто сидели на лужайке с
разговорами. Случилось вдруг пройти мимо царевны горбунье Афимьюшке. Афимьюшка
и сама была не рада, что попалась на глаза царевне, да идти назад уже не
приходиться. Она подошла ближе и низко поклонилась:
– Здравствуй, царевна, наша красавица!
Вскочила царевна на резвые ноги, словно пробудили ее от сна,– так
крепко она задумалась. Разгневалась она, что ей помешали ей думушку ее думать.
Да еще видит, стоит перед ней Афимьюшка, горбунью уродливая. Вспылила вовсе
царевна, себя не вспомнила.
– Как смеешь ты мне на глаза попадаться! – крикнула она. – Ведь
велела я, приказывала на глаза мои тебя не пускать!
А горбунья Афимьюшка вся трясется с испуга, лепечет:
– Бог с тобой, сударушка моя, раскрасавица, камешек мой
самоцветный…
Но царевну еще пуще досадует то, что кланяется она да лепечет, да
ее ласковыми именами называет.
– Пошла прочь! – воскликнула она и брезгливо отвернулась.– Родится
же на свет Божий такие уроды!
– Матушка моя царевна, – слезливо проговорила Афимьюшка.–
Помилосердуй, не гневайся! Не обойди ласковым взглядом свою старую матушку!
Но царевна и уши заткнула и уши зажмурила.
– Уйди, уйди! Никакого убожества я видеть не могу! Гадка ты мне
давно, презренная! Коли обделила тебя судьба-матушка, лучше бы тебе и на свете
не жить, добрым людям не показываться!
Взяла тут обида лютая Афимьюшку. Не сдержала она своего ретивого
сердца – недаром в нем точно капля по капле собиралась и затаивалась глухая
обида досады от холодной жестокости царевны. Подняла она высоко свою седую
голову, заблестели потускневшие глаза, и заговорила она, задыхаясь:
– Добро, добро, царевна, не пощадила ты моей старости, не
вспомнила, как я тебя нянчила, по ночам не спала, тебя, дитя малое, укачивала,
с царицей-матушкой тебя слезами обливала. Так не пощажу и я тебя. Смеешься ты
над моим убожеством, а сама не знаешь, не ведаешь, что пуще меня обездолена: не
ведаешь, что не такая ты, как все люди, что сердечко у тебя не живое,
человеческое, не бьется оно, не чувствует, а каменное оно, как бы мертвое!
Проговорила все это единым духом Афимьюшка, остановилась наконец,
взглянула на царевну – и обмерла вся: стоит царевна ни жива ни мертва, лицо
точно белым снегом подернулось, глаза широко раскрылись, губы слегка дрожат.
Опомнилась Афимьюшка; все бы отдала, чтобы вернуть слова поспешные.
– Красавица моя, раскрасавица, – зашептала она.– Опомнись, со зла
сболтнула я, дура старая, не слушай меня, глупую!
Но у царевны глаза уже заблестели, точно молния в них сверкнула.
Схватила она за руку маму свою старую.
– Что ты сказала? Объясни, объясни свои речи непонятные! Сердца
нет во мне живого, человеческого?.. что это значит? – И она держала за руку
Афимьюшку и глядела на нее так, как будто всю душу ее хотела взглядом прожечь.
И поднималось у нее в душе что-то смутное, роковое и страшное, словно сознание
какой-то неотвратимой беды, собиравшейся над ее головой.
Напрасно стала отнекиваться Афимьюшка, напрасно ссылалась она на
свою злобу-обиду… Где ей было устоять против упорной воли царевны узнать всю
правду-истину!
И рассказала ей все Афимьюшка, поведала про ее лихо-несчастие.
Слушала ее бедная царевна, бледная, как вешний снег, слушала,
уронив руки на колени, и голова у нее шла кругом, и светлый разум ее мутился.
– И перед Богом говоришь ты так? – наконец с трудом молвили ее
бледные дрожащие уста.
Заплакала в ответ Афимьюшка слезами горькими старческими – никакой
клятвы и не потребовалось.
Другая бы на месте царевны заплакала, облегчила б душу слезами, но
царевна плакать не могла; она только схватилась обеими руками за голову,
стиснула ими свой белый лоб. Стояла перед ней Афимьюшка, роняла на землю
горячие слезы, не успевала утирать их фатою узорчатой. И молчали обе… А
издалека доносился громкий девичий смех, пересмешки, переговоры девичьи.
– О чем же ты плачешь? – наконец спросила царевна. Она еще ничего
не могла понять, понимала только одно, что горе ее безысходное пало на ее
голову.
– Ох, царевна моя раскрасавица, – залилась еще пуще Афимьюшка, –
как же мне не плакать, как не жалеть тебя! Да разве можно на свете жить без
сердца? Какое же это житие? Ох, недаром сказал старец– калика перехожий: не
забьется сердце ее от людских страданий, зато и от радости не пошевельнется! А
без этого нет на земле счастья. Недаром, о тебе плакамши, царица-матушка так
рано в гроб легла.
И сказала царевна, помолчав:
– Иди себе теперь, мама, дай подумать.
Хотела она еще попросить ее хранить тайну, как хранила ее до сей
поры, но горда она была, не хотела поклониться старушке. Да нечего ей было и
просить: недаром Афимьюшка клялась и божилась царице, что никогда никому не
проговориться.
|
