|
|
VIII
Шумит и ревет река в скалистых берегах. Нависли над ней мшистые
скалы, точно сторожат ее заветные думы, прислушиваясь к немолчному говору седых
волн. Седые волны несутся внизу в глубине, строптивые, сердитые, хмурые. О чем
ропщут они? Какие мысли уносят с собой в этой мрачной глубине? О чем сердито
переговариваются между собой? Глядит на них сверху царевна, и кажется ей, что
они думают такую же мрачную и безотрадную думу, что и она.
Уже давно царевна не гуляет в веселых, светлых своих садах, где
листва деревьев бросает на зеленую мураву сквозную отрадную тень, где
благоухают цветущие кусты. Постылы стали ей и сады царские, и хоромы светлые,
людской говор, людские речи, смех ее сенных девушек, рассказы старых мамушек.
Уходит она сюда, на дикий, угрюмый яр, садится на мшистую скалу, глядит на
темные волны реки, и под их ропот и гул она думает, сжимая до боли свою бедную
голову.
С тех пор как поведала ей Афимьюшка ей тайну великую, стала она ко
всем присматриваться да приглядываться. Точно… не так люди живут, как она.
Кругом нее– которые живут себе беспечно, весело, которые счастливы, а которые и
горем каким-нибудь маются – и все они точно близки друг другу, словно друг
друга понимают. Лишь она одна будто в стороне. Недоступно ей то, что доступно
другим, чем живут другие. Глядела она на красоту поднебесную, но в груди у нее
не шевелилось то, что другие называли отрадой и сладостным умилением. Слышала
она вокруг себя веселый говор и смех, ее не влекло принять в них участие.
Видала она чужое горе, она не рвалась душой подсобить ему, она только иногда, и
то по привычке, обдумывала, как проявить свою царскую милость или щедрость. Она
видела, что другие живет иначе и что это дает им такое полное великое счастье,
которого она никогда сама не испытывала.
Она стала всматриваться, как другие относятся к ней. Это не стала
делать впервые. И приметила царевна, что от всех окружающих она видит только
почет и уважение, и больше ничто… За что же превозносят, величают ее все? За
красоту? Но что стоит ее красота, если под такой прекрасной оболочкой кроется
такое ужасное убожество. За ум? Но к чему он ей, когда при помощи его она все
же не в состоянии постигнуть многого того, что доступно другим, совсем неумным,
неученым. Царевне стало казаться, что вся слава, гремевшая о ней по всему
царству, пуста, как умолкнувший звук, безжизненна, как поблекший цвет. Когда
теперь она слышала хвалы себе, она не принимала их более со спокойную
уверенностью, как прежде; теперь они вселяли в нее неизвестную дотоле
мучительную тревогу и казались тяжелой, обидной насмешкой.
Несколько раз она призывала Афимьюшку, даже сама ходила к ней и
допрашивала ее. Ей хотелось бы убедиться, Что Афимьюшка сказала все с обиды и
досады. Но старушка не могла отпираться от своих слов перед пытливым взглядом
царевны, и царевна каждый раз выслушивала повторение грустной повести.
Что такое значит иметь сердце живое, человеческое? И Афимьюшка ей
говорила, что такое сердце откликается на людское горе и страдание, и людскую
радость, и веселье, что от этого самому человеку тепло живется на свете и
другим возле него тепло становиться. Царевна наблюдала и стала понимать, что и
ей не живется тепло и около нее не тепло никому, что ее все превозносят,
величают, ценят, но что никто ее не любит.
Как же добыть себе настоящее сердце, чтобы быть, как другие люди?
Как избавиться от своего убожества? Ведь она сделала все, на все пошла бы,
чтобы вызвать к жизни свое каменное сердечко, у нее нашлось бы достаточно сил.
Лишь бы кто-нибудь указал ей на средство! Но Афимьюшка не могла дать ей на это
ответ; она только грустно поникала головой и плакала безутешными слезами.
Просить совет у отца? Но он, по словам старушки-горбуньи, ничего
не знал. Ведали эту тайну одна только Афимьюшка да царица-матушка. От этой
тайны ужасной и горестной рано слегла в могилу царица: сердце в груди не
выдержало и разбилось. Если царевна могла надеяться, что у нее разобьется
сердце и покончиться ее существование, она была бы рада, до того казалось оно
ей невыносимым. Но у нее в груди ничего не билось, не страдало, не болело,
только мучительная мысль невыносимо жгла мозг. А сказать родимому? Но у него
также может разбиться от горя сердце. Нечего делать, надо про себя
держать-таить свое лихо великое, надо молчать.
И надумала наконец царевна: в целом мире есть только один человек,
которому она может поведать свою тайну и от которого может ждать совета и
утешения; этот старец-инок, который был призван царем ей в наставники, который
руководил ее детством и годами ранней юности и который, наконец, почитая свое
дело оконченным, удалился от двора царского далеко в лесную пустыню.
IX
Сгущаются сумерки в высоких царских хоромах. Скользят, плывут тени
по бревенчатым стенам, по узорчатой резьбе, борясь со светом и побеждая его.
Далеко за огнем гаснет на бледно-голубом небе алая зоренька, бледнеет с каждым
мгновением ее золотисто-багряное одеяние: вот-вот набросит дымчатую фату свое
румяное девичье личико. Вот уж одна звездочка на небе затеплилась, а там
засветила лампаду другая ее сестрица, третья… И льется в открытое окно вместе с
вечерней свежестью благовоние цветущих яблонь, черемухи и жимолости.
Сидит царь-старик у открытого окошечка, смотрит в поднебесную ширь
и высоту, и умиляется его сердце старческое, радость сердечная покойней
делается, грусть-тоска душевная усмиряется.
Но не властен тихий вечерний вечер над царевной. Сидит она рядом с
отцом на низенькой скамеечке, голову подперла похудевшей рукой; черная коса
упала ей на грудь, бросая тень на побледневшее лицо. Дрожащие губы, померкшие
взоры, устремленные вдаль, выдают ее мучительные, неослабные думы.
Промолвила она наконец дрогнувшим голосом:
– Родимый, скажи мне, можно ли жить человеку без живого сердца?
Сказала, а сама замерла в несказанной тревоге,. Но старый царь
улыбнулся добродушной старческой улыбкой.
– Не можно, доченька. Как бы мог жить человек, кабы не билось у
него в груди сердца живого, человеческого? Такого человека, поди, не сыскать ни
у нас, ни в заморских краях.
Побледнела пуще царевна. Сомнения нет, не солгала Афимьюшка: не
знает ничего родимый. И она должна молчать.
– Да как же и жить-то стал бы такой человек? – продолжал царь. –
Чем бы стал он познавать красу Божьего мира? Чем бы доходить стал до людского
горя? Чем бы откликаться на чужое счастье? Ведь умом всего не поймешь, всего не
познаешь. Оттого и хорошо живется человеку промеж других людей, что сердце у
него в груди живое, отзывчивое.
Притихла царевна. А сумерки все ползут да ползут по бревенчатым
стенам, кутают во мрак украшенные резьбою верхи, толпятся, сгущаются по углам.
Глядит царь-отец на родную, любимую дочь, и растет у него в сердце тревога. Что
с ней сталось? Что за перемена дивная произошла? Куда девался яркий румянец
ланит, блеск разумных, ясных очей, поступь гордая, речь смелая? Или пришла пора
ее, и девичье сердце стосковалось, места не найдет себе, доколе не отыщет друга
милого, кому бы думы заветные пересказать, думы легкие девичьи, грезы
сладостные, трепет сердечный, кому бы отдать себя на всю жизнь, чтобы век
вековать в любви и согласии.
Вдруг в тишине раздался голос царевны… Звучала в нем затаенная
тоска:
– Родимый мой, отпусти ты меня на богомолье! Хочется повидать мне
моего наставника старого, старого инока, принять от него благословение!
Всполошился царь.
– Ох, доченька, куда это ты собралась? Путь туда далек и труден.
Далеко в пустыне скрылся твой наставник. Лесами дремучими идти туда надобно, не
проехать коню лесными тропами. Мало ли что на пути встретится: дикий зверь,
лихой человек.
Но царевна не отступала в своих просьбах:
– Отпусти меня, родимый, надо мне видеть старого инока. Не перечь
моему желанию. Дашь ты мне провожатых людей, и ни страшно нам будет ни лихого
человека, ни зверя!
Говорит тихо, но настойчиво, и уста побледневшие дрожат, глаза
туманятся тяжкой заботой.
Проведало чуткое сердце родительское, что напало на царевну лихо
нелегкое. Не знало оно только с чего это приключилось: от сердечной ли
заботы-зазнобы, или от людского наговора лихого, или от иного чего. И сказал
царь:
– Хорошо, доченька. Снаряжу я тебя в дорогу дальнюю, повидай
своего старого наставника, прими от него благословение, речей его мудрых
послушай.
– И еще, родимый, – немного погодя, вымолвила еле слышно царевна,
– не сетуй на меня, не печалься, коль останусь я долго в отлучке…
Привстал в испуге старый царь, сердце у него захолонуло, глядит на
царевну. А та сидит перед ним бледна, словно цвет черемухи, что при легком
ветерке, подобно снежным хлопьям, с дерева валится, и очи ее смотрят тоскливо,
что сердце, глядя на них, от боли сжимается.
– Уж не в обитель ли ты Божью надумала?..
– Нет, родимый, нет… хочу я жить с людьми и как все люди живут!
– Ну, то-то же, то-то же,– проговорил наполовину успокоенный
отец.– Было уже думал, как же мне на свете без тебя, моей доченьки, прожить?..
– А на сердце его все же таилась тревога.
– Вернусь я к тебе, родимый, что бы мне не стоило! – твердо
сказала царевна. – Коли жить без меня, как же оставлю я тебя?
– Слушай, – промолвил царь, наклоняясь к любимой дочери,– бывает
это опостылет все, что вокруг нас, не глядел бы ни на кого и ни на что. Сердцу
нужны мир и тишина. Все, что в сердце волнуется и мятется, тогда уляжется, и
снова делается краше Божий мир.
Тихо сказала царевна, опустив голову, не могла она открыться
родному батюшке:
– Может, родимый, и у меня то же, так отпусти меня лучше от себя
на время.
– Отпущу, отпущу, доченька, на сколько хочешь времени. Возвращайся
только прежней ко мне, чтобы на щеках у тебя горел, переливался румянец яркой
зоренькой, очи сияли бы как звездочки ясные.
Прежней! Нет, она или вернется другой: такой, как все люди, и
внесет в свою жизнь, в жизнь отца и в жизнь окружающих радость, свет и счастье,
или вернется лишь затем, чтобы успокоить последние дни родимого, а там… яр за
царским садом высок и крут, и мрачные быстрые волны реки унесут за собой всякую
тайну.
Но она не высказал своих мыслей, только молвила:
– Спасибо тебе, что отпустил меня на вольную волюшку.
Низко поклонилась и ушла, словно тень выскользнула из горницы.
|
