XXII
Смерть
Беренди произвела потрясающее впечатление между учениками и в их семьях. Шли
жаркие, страстные дебаты. Аглаида Васильевна жалела искренне Берендю, но видела
во всем недостойную слабость и бессилье его слабой натуры.
– Все,
все фальшиво от начала до конца! Несвоевременное развитие, нравственное напряжение
и упадок сил – все должно было привести к этому. Ах, это такой наглядный пример
той ошибки, в какую дало увлечь себя общество всеми этими скороспелыми учениями
Добролюбова, Чернышевского, Писарева. Они, титаны, потянули за собой этих
маленьких пигмеев… и сами не справились, и этих изуродовали.
Сердце
Аглаиды Васильевны обливалось кровью, когда она вдумывалась, обобщала и связывала
в одно все непонятные и печальные явления тогдашней русской жизни.
– Боже
мой, люди совсем потеряли голову! Господи, спаси и пожалей бедную Россию!
Новый
генерал-губернатор, двоюродный брат Аглаиды Васильевны, приехав, отнесся к ней
с той родственной любезностью, на какую она и не рассчитывала.
Товарищ
ее мужа, отчасти антагонист с ним по службе, он одно время было совсем отдалился
от своей двоюродной сестры. Но теперь обстоятельства переменились – муж умер,
судьба свела их в одном городе, где жила Аглаида Васильевна, та самая Аглаида
Васильевна, которая когда-то так умела кружить головы, – умная,
обаятельная, свободная и неприступная, – и генерал-губернатора потянуло к
ней, как тянет всех нас к светлым уголкам нашей молодости.
И
Аглаида Васильевна была и тронута и польщена таким вниманием и родственным радушием.
– Ах,
какой симпатичный, – твердила она, проводив дорогого гостя. – Ах,
какой умница! Вот этакого давно надо было! О-о! с этим пойдет дело!
То, что
Аглаида Васильевна только прозревала, то оказалось понятым и выясненным. В общей
связи событий ей стало многое ясно из того, что ускользало раньше. Взгляд ее на
реформу образования переменился. Аглаида Васильевна точно помолодела и
воскресла духом.
– Россия
спасена! – говорила она таинственно и радостно.
Когда
приехал из деревни на выборы Неручев, она строго накинулась на него:
– Отчего
вы не служите? Как вам не стыдно? Вы молоды, полны сил, ваш отец был выдающийся
человек, природа не обидела и вас…
Неручев,
довольный, улыбался, разводил руками, а Аглаида Васильевна твердила:
– Стыдно,
стыдно.
– Сегодня
вечером, – провожая его, приказала Аглаида Васильевна, – извольте
пожаловать на чай к нам – я вас познакомлю с этим человеком, и вы сами увидите.
– Если
к этому и Зинаида Николаевна осчастливит игрой, то, конечно, буду.
– Ну,
уж это ваше дело, – усмехнулась Аглаида Васильевна и, ласково кивнув
уходившему гостю, повторила: – Так ждем.
– Непременно-с…
Хотя от всякой службы вперед отказываюсь.
– Ну,
ну, хорошо…
И,
оставшись одна с дочерью, она сказала:
– Нет,
необходимо вытащить его из деревни: молодой человек, с здравым смыслом… Нет, я
заставлю Бориса Платоновича скрутить его.
Борис
Платонович, новый генерал-губернатор, невысокий, плотный, красный, в своем генеральском
мундире смотрел так, как смотрят люди его положения, власть имеющие: просто, спокойно
и в то же время так, что чувствовалось каждую секунду, что он умеет смотреть и
иначе и для этого разрешения ни у кого спрашивать не будет. Вся его выправка,
вся его фигура ясно говорили одно: поменьше рассуждений, – время
разведения бобов прошло безвозвратно и навсегда, и каждому, осмеливающемуся
сомневаться, я сумею доказать это круто и скоро.
О
строгости и решительности нового начальства ходили целые легенды по городу.
Попробовали было оказать противодействие ему – и противодействие было сломано
очень скоро. Смена одних другими шла во всех сферах административных и
общественных. Генерал всем и всегда твердил:
– Нельзя-с
служить и богу и мамоне. Если ты того лагеря, и иди туда, а если же ты присягу
принял и являешься представителем существующего порядка, то и будь им не только
с виду, – продолжая там где-то сзади выводить свою линию, – но и в
действительности: не токмо за долг, но и за совесть… Тогда только и может идти
стройно государственная машина… А хочешь фальшить… у меня не нафальшивишь: рта
не откроешь, а я уж знаю, и кто ты, и что ты, и где твоя заноза.
Генерал
и Неручеву за чаем у Аглаиды Васильевны повторил ту же тираду и, махнув своим
широким на белой подкладке рукавом, небрежно принялся намазывать себе кусок
хлеба маслом.
– Я,
конечно, тоже, – продолжал он, – разделяю взгляд кузины, что
общественная деятельность в вашем положении, – генерал вскинул глаза на
Неручева, – необходима… Отчего вы не идете в предводители?
Это был
очень затруднительный для Неручева вопрос. Неручев не шел, во-первых, потому,
что никогда об этом не думал, не шел потому, что никто его не звал, не шел
наконец просто потому, что как же так пойти? заявить? Ну, а не выберут? сразу
очутишься в глупом положении. В гласные не выбрали… Положим, он знал, почему не
выбрали: чтоб насолить за его нежелание якшаться со всякими чумазыми.
– Из
предводителей дорога открытая…
– Конечно,
ваше превосходительство, но наше время… – Неручев замялся. –
Откровенно говоря, время чумазых… и таких, как я, не любят.
– Пустяки, –
махнул на него рукой генерал.
Неручев
только вздохнул.
– Пустяки, –
повторил авторитетно генерал. – Приезжайте завтра ко мне.
– Я,
ваше превосходительство, и без того счел бы своей обязанностью.
– Ну
вот и отлично.
Генерал
после чая уехал, а Неручев остался.
– Ну,
как вы его нашли? – спросила Аглаида Васильевна.
– Просто
прелесть, – ответил весело, разводя руками, Неручев, – если б я был
женщина – я уж был бы влюблен в него.
– Ну,
я очень рада… сумейте устроить, – таинственно дружески сказала Аглаида
Васильевна, – а теперь вы меня извините, вот вам молодая хозяйка, а я
пойду с своей кашей возиться: один – латинский, другая – задачи, третья –
педагогика, иной раз сяду и думаю: господи, кажется, потребуйся китайский язык,
и по-китайскому стану репетировать.
Аглаида
Васильевна ушла и по дороге думала: Неручев значительно изменился с тех пор,
как узнал, что Борис Платонович двоюродный брат… «Люди всегда – люди!..» –
снисходительно вздохнула она.
|
