XVI
Как-то
через несколько дней, под вечер, от умирающего Тихона прислали за Аглаидой Васильевной.
Она пошла с сыном. Карташев шел задумчивый, с какой-то пустотой в голове и
сердце. В белой хатке с желтой печкой, желтым полом лежал под образами Тихон.
Отец Даниил торопливо и угрюмо свертывал у окна дары.
– Позволил
себе обеспокоить для успокоения умирающего, – сказал он, угрюмо подходя к
Аглаиде Васильевне.
– Благословите,
отец, – ответила она и, когда священник сделал крест, приложилась к его
старой руке.
Отец
Даниил более мягко проговорил, понижая голос:
– Желает
повиниться перед вами… Прощайте ненавидящим вас…
У ног
Тихона стояла испуганная Таня с заплаканными глазами, подпершись рукой.
– Лишние
свидетели, удалитесь, – распорядился отец Даниил.
Карташев
нерешительно стоял, когда Аглаида Васильевна, подойдя к Тихону, поманила сына.
Тихон сделал движение, как бы желая освободиться или распустить что-то,
сжимавшее его шею. После этого движения он долго и неподвижно смотрел в глаза
Аглаиде Васильевне.
– Ты
хотел мне что-то сказать? – спросила она, наклоняясь к умирающему.
– Хотел, –
мучительно тихо прохрипел Тихон. Аглаида Васильевна поняла, что ему трудно
говорить.
– О
Тане не заботься: она всю жизнь у нас жила, и я не оставлю ее…
– Одна, –
прошептал Тихон.
– Знаю…
знаю, что негодяй обманул ее…
Тихон
тоскливо кивнул головой.
– Знаю,
что сын есть. Буду и о нем заботиться…
Аглаида
Васильевна выпрямилась и опять наклонилась.
– Будь
спокоен: господь слышит наш разговор.
Она
опять выпрямилась и как бы не то утверждала выражением лица, не то спрашивала:
«Все?» Тихон мучительно поднимал на нее глаза.
– Грешен, –
прошептал он.
– Все
мы грешны, – наклонилась опять Аглаида Васильевна.
– За
добродетель вашу… окаянный… – судорожно заметил Тихон, – сжег…
Глаза
Тихона с ужасом раскрылись и застыли на Аглаиде Васильевне. Она не то отшатнулась,
не то поднялась, чтобы лучше сообразить.
– Скирду
сжег? – спросила она жестко.
Аглаида
Васильевна, обводя сына ледяным взором, смотрела в окно.
– Что
тебя побудило? – Она с отвращением скользнула взглядом по жалкому лицу
Тихона.
Воцарилось
напряженное молчание. Тихон мучительно переводил глаза с потолка на пол и на
стены. Карташев съежился и испуганно смотрел на мать. «Прощайте ненавидящим
вас», – пронеслось в голове Аглаиды Васильевны, и горячий огонь боли и
протеста загорелся в ее глазах.
– Дьявол, –
прошептал Тихон, – всю жизнь смущал…
Тихон
тоскливо заметался и рвал ворот рубахи. Его желтая волосатая грудь, впалый
потный живот обнажились. «Умирает!» – мелькнуло в голове Аглаиды Васильевны.
– Прощаю
тебя… и пусть господь тебя простит.
Тихон
сделал нетерпеливую, судорожную, мучительную гримасу.
– Говори
за мной: не яко Иуда, но яко разбойник…
Тихон
рванулся, глаза его выпятились и замерли на Аглаиде Васильевне.
– Умер, –
оборвала Аглаида Васильевна.
Таня с
неестественным воплем бросилась к трупу…
Мать и
сын возвращались домой.
Карташев
в первый раз изменил своему обыкновению не критиковать матери.
– Это
была как будто совершенно чужая для меня женщина, – говорил он Корневу,
лежа с ним в своей комнате. – Ужасно странное и тяжелое впечатление… Какая
гадость, в сущности, весь этот материальный вопрос: мать и добрая, и честная, и
любящая… И его страх; кажется, чего бояться человеку? Все кончено, а точно вот
прокурор приехал… Одарка! – высунулся Карташев из окна, увидев Одарку.
– Конон
ни в чем не виноват… Тихон признался… Умер уже…
Одарка
остановилась на мгновенье, подняла на Карташева глаза, опять опустила и тихо пошла.
Но, пройдя немного, она остановилась, опять вскинула глазами на Карташева и,
скрыв охватившую ее радость, преодолевая стыдливость, спросила:
– А
чи то ж правда, панычку?
– Правда…
я сам слышал.
Одарка
ушла, а Карташев долго смотрел ей вслед. Корнев лежал и усиленнее обыкновенного
грыз свои ногти. Карташев тоже раскис и уныло, бесцельно смотрел в
пространство.
– Мы
через неделю в город едем, – заглянула Маня.
Корнев и
Карташев вскочили.
– Вот
как! – изумился Корнев.
– Это
вы виноваты, – тихо, с упреком бросила ему, убегая, Маня.
– Вот
как! – повторил, нахохлившись, Корнев.
– Экую
чушь Маня говорит, – сказал Карташев. – Я сейчас узнаю, в чем дело.
– Не
ходи к маме, – остановила Зина. – Мама расстроена.
– Правда,
что через неделю мы едем? Отчего?
– Оттого…
Мама говорила, – и от интонации сестры Карташеву сделалось вдруг
жутко, – что вы с Корневым в конце концов что-нибудь такое сделаете, что
совсем ее скомпрометируете.
– Какие
глупости! – с непонятной для него самого тревогой сказал Карташев.
– Вот
и глупости…
– Едем? –
спросил, подходя, Корнев.
– Едем, –
ответила Зина.
– Ну,
и тем лучше, – махнул рукой Корнев. – Какая же причина?
– Мама
хочет несколько морских ванн взять.
– Н-да…
– Это
Маня ему сказала, что он причина отъезда, – сказал Карташев.
– Какие
глупости!
Корнев
пытливо впился в Зину.
– Она
пошутила…
– Нет,
да, конечно, это ерунда, – поддержал Карташев, – мать так любит тебя.
– Наверно,
ерунда: я уж там была…
– Мне
самому странно, что я мог навлечь гнев… я, кажется…
– Ах,
какая эта Маня! и выдумает же… Постойте, я сейчас ее приведу…
– Да
нет, зачем…
Но Зина
ушла и возвратилась назад с Маней. Корнев уже издалека услышал ее «кар».
– Ну? –
говорила, входя, Зина и обращаясь к Мане.
– Я
ж вам сказала, что из-за вас.
Маня,
вытянув шейку, заглянула весело в глаза Корнева.
– Ну
что ж… очень жаль… – развел он руками, и в голосе его звучало искреннее
огорчение…
– Маня,
что же ты делаешь? – рассердилась Зина.
– Ну
что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, – ответила Маня и убежала.
– Капризничает…
на нее как найдет.
– Нет,
да я ведь не верю…
Часа
через два на дорожке в саду Корневу попалась Маня с заплаканными глазами и
быстро скрылась…
Через
неделю – за три недели до назначенного раньше срока – в лунную, яркую ночь длинный
ряд экипажей, повозок, тарантасов двигался в ровной степи, поспевая к поезду.
Корнев и
Карташев добровольными изгнанниками ехали в тарантасе в ворохе свежего сена.
Звенит и
побрякивает тарантас, летит пыль из-под высоких колес, садится на лицо, шею и
спину, садится на сено, забивается в глубь его и пыльным сухим ароматом щекочет
ноздри; тянет в степь, и рисуется она в последний раз неподвижной, безмолвной,
приникшей к дороге: собралась вся и смотрит, задумчивая, вслед убегающим экипажам.
Теплом
ласкает золотая луна и далекую степь и дорогу. Дремлет высокая тополь и смотрит
в край пыльной дороги; скрипят ее старые корни и поют старые песни. Разгоняя
тоску, запел и Корнев:
Гей выводите та и выводите
Тай на ту высоку могилу…
И Карташев
затянул.
– Можно
к вам? – тоскливо просится Наташа из переднего экипажа.
– Можно, –
кричит Корнев.
Лошади
остановились, и Корнев хлопнул Карташева по плечу.
– Эх,
Тёмка, не тужи.
|
