 Увеличить |
Письмо девятое
Кадоганская терраса, I. Бирчеспуль,
21 мая 1882 г.
Неожиданности, мой милый старый Берти, так часто случаются в
моей жизни, что перестали заслуживать это название. Вы помните, что в последнем
письме я сообщал вам о моей отставке, и готовился ехать в город Стонвель,
посмотреть, есть ли там хоть какая-нибудь надежда устроиться с практикой.
Утром, перед завтраком, я только было начал укладываться, как кто-то тихонько
постучал в мою дверь, — это была миссис Колингворт, в капоте, с
распущенными волосами.
— Не сойдете ли вы вниз посмотреть Джемса, доктор
Монро? — сказала она. — С ним происходило что-то странное всю ночь, и
я боюсь, что он болен.
Я сошел вниз и увидел Колингворта. Лицо его было красно,
глаза дикие. Он сидел на кровати, голая шея и волосатая грудь выглядывала
из-под расстегнутой рубашки. Перед ним лежали на одеяле листок бумаги, карандаш
и термометр.
— Чертовски интересная вещь, Монро, — сказал
он. — Посмотрите-ка на запись температуры. Я отмечаю ее каждые четверть
часа с того момента, как убедился, что не могу уснуть, и она то поднимается, то
опускается, словно горы в географических книгах. Мы закатим лекарства — а, что,
Монро? — и черт побери, перевернем все их идеи о горячках. Я напишу на
основании личного опыта памфлет, после которого все их книги устареют, так что
им останется только разорвать их для завертывания сандвичей.
Он говорил быстро, как человек, у которого начинается бред.
Я взглянул на запись: температура была выше 102 градусов.[1] Пульс его колотился, как бешеный, под моими
пальцами, кожа горела.
— Какие симптомы? — спросил я, присев на постель.
— Язык точно терка для мускатного ореха, — ответил
он, высовывая его. — Головная боль в лобной части, боли в почках,
отсутствие аппетита, мурашки в левом локте. Пока мы на этом и остановимся.
— Я вам скажу, что это такое, Колингворт, — сказал
я. — У вас ревматическая горячка, и вам придется лечь в постель.
— Как же лечь! — заорал он. — Мне нужно
освидетельствовать сто человек сегодня. Милый мой, я должен быть там, что бы со
мной ни случилось. Я не для того создавал практику, чтобы уничтожить ее из-за
нескольких унций молочной кислоты.
— Джемс, милый, ты опять приобретешь ее, — сказала
его жена своим воркующим голосом. — Ты должен послушаться доктора Монро.
— Тут не может быть и вопроса, — подтвердил
я. — Вы сами знаете последствия. Вы схватите эндокардит, эмболию, тромбоз,
метастатические абсцессы, — вы знаете опасность не хуже меня.
Он откинулся на кровать и захохотал.
— Я буду приобретать эти недуги поодиночке, —
сказал он. Я не так жаден, чтобы забирать их себе все разом, — а, Монро,
что? — когда у иных бедняг нет даже боли в пояснице. — Кровать
заходила ходуном от его хохота. — Ну, ладно, будь по вашему,
парень, — но вот что: ежели что-нибудь случится, никаких памятников на
моей могиле. Если вы хоть простой камень положите, то, ей-богу, Монро, я явлюсь
к вам в полночь и швырну его вам в брюхо!..
Почти три недели прошло, прежде чем он мог снова явиться на
прием. Он был неплохой пациент, но осложнял мое лечение всевозможными
микстурами и пилюлями и производил опыты над самим собой. Невозможно было
угомонить его, и мы могли заставить его лежать в постели только разрешая ему
делать все, что было в силах. Он много писал, разрабатывал модель новой брони
для судов — и разряжал пистолеты в свой магнит, который велел принести и
поставить на камин.
Тем временем миссис Колингворт и я принимали больных. В
качестве его заместителя я потерпел жестокое поражение. Больные не верили мне ни
на волос. Я чувствовал, что после него кажусь пресным, как вода после
шампанского. Я не мог говорить им речи с лестницы, ни выталкивать их, ни
пророчествовать анемичным женщинам. Я казался слишком важным и сдержанным после
всего, к чему они привыкли. Как бы то ни было, я вел дело, как умел, и не
думаю, чтобы практика его сильно пострадала от моего заместительства. Я не
считал возможным уклоняться от профессиональных правил, но прилагал все
старания, чтоб вести дело как можно лучше.
В тот же вечер, когда был решен мой отъезд, я написал
матушке, сообщая ей, что теперь между нами не должно оставаться и тени разлада,
так как все улажено, и я решил немедленно уехать от Колингворта. Вслед за тем
мне пришлось написать ей, что мой отъезд откладывается на неопределенное время
и что я теперь принужден взять на себя всю практику. Милая старушка очень
рассердилась. По-видимому, она совершенно не поняла, что дело идет о временной
отсрочке и что я не мог бросить больного Колингворта. Она молчала три недели, а
затем прислала очень ядовитое письмо (она-таки умеет подбирать эпитеты, когда
захочет). Она дошла до того, что назвала Колингворта «обанкротившимся плутом» и
объявила, что я мараю фамильную честь. На последний день перед его возвращением
к практике, когда я вернулся с приема, он сидел в халате, внизу. Жена его,
которая оставалась в этот день дома, сидела рядом с ним. К моему удивлению,
когда я поздравил его с возвращением к деятельности, он отнесся ко мне так же
угрюмо, как накануне нашего объяснения (хотя в течение всей болезни был очень
весел). Жена его тоже избегала моего взгляда и говорила со мной почти
отвернувшись.
— Да, завтра примусь за дело, — сказал он. —
Ну, сколько же я вам должен за вашу работу?
— О, ведь это простая дружеская услуга, — сказал
я.
— Благодарю вас, но я предпочел бы отнестись к ней с
чисто деловой точки зрения. Это делает отношения более определенными. Во
сколько же вы цените свои услуги?
— Я никогда не думал об этом.
— Хорошо, подумаем же об этом теперь. Заместителю я
платил бы четыре гинеи в неделю. Четырежды четыре шестнадцать. Положим
двадцать. Я обещал выдавать вам по фунту в неделю с тем, что вы их мне вернете
со временем. Теперь я положу двадцать фунтов на ваше имя как ваши собственные
деньги, и вы будете получать их аккуратно по фунту в неделю.
— Благодарю вас, — сказал я. — Если уж вам
так хочется сделать из этого деловой вопрос, то устройте хоть так.
Я не мог понять, и до сих пор не могу понять, что вызвало
эту внезапную холодность с их стороны; думаю, что они переговорили между собой
и решили, что я держу себя слишком по-старому, и что надо напомнить мне о
прекращении нашего товарищества. Конечно, они могли бы сделать это с большим
тактом.
В тот самый день, когда Колингворт вернулся к больным, я
отправился в Стонвель, захватив с собой только саквояж, так как это была лишь
разведочная экспедиция, и я решил вернуться за багажом, если окажется хоть
какая-нибудь надежда. Увы! Не оказалось и малейшей. Вид этого местечка
повергнул бы в уныние самого сангвинического человека. Это один из тех
живописных английских городков, у которых нет ничего, кроме исторических
воспоминаний. Римский вал и Нормандский замок — его главные продукты. Но самая
поразительная особенность его — туча докторов. Двойной ряд медных пластинок
тянется вдоль всей главной улицы. Откуда они добывают пациентов, решительно не
понимаю, разве что лечат друг друга. Хозяин «Быка», куда я зашел подкрепить
свои силы скромным завтраком, до некоторой степени разъяснил мне эту тайну:
кругом, на двенадцать миль по всем направлениям, нет ни одной сколько-нибудь
крупной деревни, и обитатели разбросанных ферм обращаются за медицинской
помощью в Стонвель. Пока я болтал с ним, по улице проплелся какой-то средних
лет господин в пыльных сапогах.
— Это доктор Адам, — сказал хозяин. — Он еще
новичок, но говорят, что со временем он добьется успеха.
— Что вы подразумеваете под новичком? — спросил я.
— О, он здесь всего десять лет, — сказал хозяин.
— Покорнейше благодарю, — ответил я. — Не
можете ли вы сказать мне, когда отходит поезд в Бреджильд?
Так я вернулся назад, в довольно унылом настроении духа,
истратив понапрасну десять или двенадцать шиллингов. Впрочем, моя бесплодная
поездка кажется мне пустяком, когда я вспоминаю о начинающем стонвельце с его
десятью годами и пыльными сапогами. Я готов на какой угодно искус, лишь бы он
провел меня к цели; но да избавит меня судьба от тупиков!
Колингворты приняли меня не слишком ласково. Странное
выражение их лиц показало мне, что им неприятно, что не удалось отделаться от
меня. Когда я вспоминаю их абсолютно дружеское отношение ко мне несколько дней
тому назад, и явно неприязненное теперь, то решительно не понимаю, в чем дело.
Я прямо спросил Колингворта, что это значит, но он отвернулся с принужденным
смехом и пробормотал какую-то глупость насчет моей щепетильности.
Я менее, чем кто-нибудь, способен видеть обиду там, где ее
нет, но, как бы то ни было, решил уехать из Бреджильда немедленно. На обратном
пути из Стонвеля мне пришло в голову, что Бирчеспуль будет подходящим местом.
Итак, на следующий же день я забрал свой багаж и уехал, окончательно
распростившись с Колингвортом и его женой.
— Положитесь на меня, дружище, — сказал Колингворт
с выражением, напоминавшим о его прежнем дружелюбном отношении. — Наймите
хороший дом в центре города, приколачивайте доску и действуйте. Я позабочусь,
чтобы ваша машина не стала из-за недостатка угля.
С этим обнадеживающим напутствием он простился со мной на
платформе Бреджильдской станции. Слова дружеские, правда? А между тем брать от
него деньги для меня пуще ножа вострого. Как только буду зарабатывать столько,
чтоб прожить на хлебе и воде, откажусь от них. Но начать дело без них, это все
равно, что человеку, не умеющему плавать, выпустить спасательный круг.
Было около четырех, когда я приехал в Бирчеспуль,
находящийся в пятидесяти трех милях от Бреджильда. Я оставил багаж на станции и
сел в трамвай с намерением поискать комнату, так как думал, что она обойдется
дешевле гостиницы. Мне удалось нанять комнатку за десять шиллингов шесть
пенсов, и таким-то образом я водворился в Бирчеспуле, обеспечив себе базу для
операций. Я выглянул из маленького окна моей комнаты на дымящие трубы и серые
крыши, украшенные кое-где шпицами, и погрозил им чайной ложкой. «Или вы меня
одолеете, — сказал я, — или я окажусь достаточно мужчиной, чтобы
одолеть вас».
Ну, всего хорошего вам, и всем вашим, и вашему городу, и
вашему штату, и вашей великой стране.
неизменно ваш, Дж. Старк Монро .
|
