 Увеличить |
Письмо шестое
Бреджильд, 9 марта 1882 г.
Как видите, я верен моему слову, Берти, и вот вам подробный
отчет об этом странном образчике реальной жизни.
Проснувшись утром, и видя вокруг себя голые стены и
умывальную чашку на ящике, я с трудом сообразил, где я нахожусь. Колингворт,
впрочем, не замедлил явиться, в халате, и заставил меня встать, упершись руками
в заднюю спинку кровати и перекувыркнувшись через нее, так что его пятки
очутились на моей подушке. Он был в самом веселом настроении духа и, усевшись
на корточки на кровати, принялся развивать свои планы, пока я одевался.
— Я скажу вам, что я намерен прежде всего сделать,
Монро, — начал он. — Мне нужно иметь собственную газету. Мы откроем
еженедельную газету, вы да я, и распространим ее по всей округе. У нас будет
свой собственный орган, как у каждого французского политика. Если кто-нибудь
выступит против нас, мы зададим ему такого трезвона, что он жизни не рад будет.
А, что, парень? Что вы об этом думаете? Такую умную, Монро, что всякий будет
обязан прочесть ее, и такую ядовитую, чтобы пальцы жгла. Что вы думаете, не
сумеем?
— Какая же политическая программа? — спросил я.
— О, к черту политику! Перцу побольше, перцу, —
вот моя идея газеты. Назовем ее «Скорпион». Будем пробирать мэра и
муниципальный совет, пока они не созовут собрания и не решат повеситься. Я буду
писать боевые статьи, а вы рассказы и стихи, Я думал об этом всю ночь и поручил
Гетти написать в типографию, узнать, во что обойдется печатание. Через неделю
мы можем выпустить номер.
— Час от часу не легче! — пробормотал я.
— Начните повесть сегодня же. В первое время у вас
будет немного пациентов, так что досуга окажется достаточно.
— Но я в жизнь свою не написал ни строчки.
— Нормальный человек может сделать все, за что ни
возьмется. Он носит в себе задатки всевозможных способностей, и нужно только
желание развить их.
— Вы можете сами написать повесть? — спросил я.
— Разумеется, мог бы. Такую повесть, Монро, что когда
читатели кончат первую главу, то будут изнывать от нетерпенья прочесть вторую.
Они будут толпиться у моих дверей в надежде услышать, что случится дальше. Черт
побери, пойду и начну немедленно!
И, перекувыркнувшись снова через спинку кровати, он ринулся
вон из комнаты.
Боюсь, что вы пришли к заключению, что Колингворт просто
интересный патологический объект, — человек на первой стадии
помешательства или паралича мозга. Вы не подумали бы этого, если б имели с ним
дело. Он оправдывает свои самые сумасбродные выходки своими делами. Это кажется
нелепым, когда написано черным по белому, но год тому назад показалось бы
нелепым, если б он сказал, что создаст себе колоссальную практику менее чем в
год. И однако же он ее создал. Нет, вы не должны выводить из моего письма
ложного мнения о его способностях, действительно исключительных. С другой
стороны было бы нечестно с моей стороны отрицать, что я считаю его человеком
совершенно беззастенчивым и полным зловещих черт. Он может как подняться на
высоту, так и свалиться в пропасть.
После завтрака мы уселись в карету и отправились в место
приема больных.
— Вас, вероятно, удивляет, что Гетти отправилась с
нами, — сказал Колингворт, хлопнув меня по колену. — Гетти, Монро
удивляется, за каким чертом ты торчишь здесь, только он слишком вежлив, чтобы
спросить об этом.
В самом деле мне показалось странным, что она сопровождает
нас на практику.
— Увидите, когда придем, — сказала она,
смеясь. — Мы ведем это дело сообща.
Ехать было недалеко, и мы вскоре очутились перед квадратным
выбеленным зданием с надписью «Доктор Колингворт» на большой медной доске над
подъездом. Внизу было напечатано «Дает советы бесплатно от десяти до четырех».
Дверь была открыта, и заглянув в нее, я увидел в приемной толпу народа.
— Много ли сегодня? — спросил Колингворт у лакея.
— Сто сорок, сэр.
— Все комнаты полны?
— Да, сэр.
— И двор?
— Да, сэр.
— И конюшня?
— Да, сэр
— И сарай?
— В сарае еще есть место, сэр.
— Эх, жаль, что вы не видали, какая тут была толпа за
день до вашего приезда, Монро. Конечно, это не от нас зависит, остается
принимать то, что есть. Ну, ну, дайте дорогу, вы! (Это относилось к пациентам).
Идите сюда и посмотрите приемную. Фу! Что за атмосфера! Неужели вы не можете
отворить окно? Что за народ! Тридцать человек в комнате, Монро, и ни один не
догадается отворить окно, чтоб избавиться от духоты.
— Я пробовал, сэр, да задвижки не отодвигаются. —
крикнул один из посетителей.
— Э, милейший, вы ничего не добьетесь в свете, если не
умеете отворить окно иначе, как отодвинуть задвижку, — сказал Колингворт,
хлопнув его по плечу. Он взял у него зонтик и разбил два стекла в окне.
— Вот вам способ! — сказал он. — Ну, Монро,
идем, и за работу.
Мы поднялись, наверх по деревянной лестнице, оставляя за
собой комнаты, переполненные, насколько я мог видеть, народом. Вверху оказался
коридор, на одном конце которого были две комнаты, одна против другой, на
другом же только одна комната.
— Вот мой кабинет, — сказал он, — введя меня
в одну из комнат.
Это была большая квадратная комната, почти пустая; в ней
находились только пара простых деревянных стульев и некрашеный стол, на котором
лежали две книги и стоял стетоскоп.
— Это не похоже на четыре или пять тысяч фунтов в год,
а? Ну, вот, напротив совершенно такая же комната для вас. Я буду посылать к вам
таких пациентов, которым потребуется хирургическая помощь. Сегодня, однако, мне
кажется, вам лучше посидеть со мной, посмотреть, как я обделываю дела.
— Мне бы очень хотелось видеть это, — сказал я.
— В отношении пациентов необходимо соблюдать одно или
два элементарных правила, — заметил он, сидя на столе и болтая
ногами. — Первое и самое очевидное: ни под каким видом не давать им
заметить, что вы нуждаетесь в них. Вы принимаете их единственно из снисхождения;
и чем больше вы затрудняете им доступ к вам, тем более высокого мнения они
будут о вас. Роковая ошибка — быть вежливыми с ними. Многие молодые люди
впадают в нее и терпят фиаско. Вот моя манера…
Он бросился к двери, приставил ко рту ладони и гаркнул:
— Вы, там, перестаньте болтать. Точно подо мной
курятник! Видите, — прибавил он, обращаясь ко мне, — это возвысит их
мнение обо мне.
— Но разве они не обижаются? — спросил я.
— Боюсь, что нет. Мои манеры уже известны, и они знают,
на что идут. Но оскорбленный пациент — я подразумеваю серьезно оскорбленный —
лучшая реклама в мире. Если это женщина, она будет трещать у своих знакомых,
пока ваше имя не сделается почти родным для них, и все они будут сочувствовать
ей; а между собой говорить, что вы замечательно проницательный человек. Я
повздорил с одним субъектом из-за состояния его желчного протока и в конце
концов спустил его с лестницы. Что же вышло? Он наболтал обо мне столько, что
вся его деревня, больные и здоровые, перебывали у меня. Такова человеческая природа,
и вы не в силах переделать ее. А, что? Вы цените себя дешево — и другие будут
ценить вас дешево. Вы цените себя высоко — и другие оценят вас высоко.
— На доске написано, что вы даете советы бесплатно.
— Да, но пациенты должны платить за лекарство. Если же
пациент желает быть освидетельствован вне очереди, он должен заплатить
полгинеи. Таких бывает человек двадцать ежедневно. Только, Монро, не впадайте в
недоразумение. Все бы это ни к чему не повело, если б не было солидной основы:
я вылечиваю их. В этом суть. Я берусь за таких больных, от которых отказываются
другие, и вылечиваю их. Все остальное имеет целью заманить их сюда. Но раз они
здесь, я отношусь к ним серьезно. Без этого все вздор. Теперь пойдем, посмотрим
отделение Гетти.
Мы прошли по коридору в другую комнату. Она была превращена
в аптеку, и в ней сидела в шикарном переднике миссис Колингворт и делала
пилюли. Засучив рукава, среди склянок и бутылочек, она забавлялась, как ребенок
среди игрушек.
— Лучший фармацевт в мире! — воскликнул Колингворт,
ударив ее по плечу. — Видите, как мы действуем, Монро. Я пишу рецепты и
ставлю на нем значок, показывающий, сколько нужно взять за лекарство. Пациент
отправляется с этим рецептом через коридор и подает его в окошечко. Гетти
выдает лекарство и получает деньги. Теперь пойдем очищать дом от этих господ…
Я не сумею дать вам представление о веренице пациентов, один
за другим проходивших через кабинет и направлявшихся — одни веселые, другие
испуганные — через коридор, с рецептами в руках. Приемы Колингворта были вне
всякого вероятия. Я хохотал так, что боялся, как бы стул не развалился подо
мною. Он рычал, бесновался, ругался, выталкивал пациентов, хлопал их по спине,
стучал ими об стену, а по временам выбегал на лестницу и обращался к ним en
masse. В то же время, следя за его предписаниями, я не мог не заметить быстроты
диагноза, проницательности ученого, смелого и необычного применения лекарств, и
должен был согласиться, что он был прав, утверждая, что его прикрывают солидные
основания успеха.
Некоторым из пациентов он и сам не говорил ни слова, и им не
позволял молвить слово. С громогласным «цыц» он бросался на них, хватал их за
шиворот, выслушивал, писал рецепт, а затем, схвативши их за плечи, выталкивал в
коридор. Одну бедную старушку он совсем оглушил своим криком. «Вы пьете слишком
много чаю! — орал он. — Вы страдаете чайным отравлением». Затем, не
дав ей сказать слова, потащил ее к столу и положил перед ней «Врачебное
законодательство» Тайлора. «Кладите вашу руку на эту книгу, — гремел он —
и клянитесь, что вы две недели не будете пить ничего, кроме какао». Она
поклялась, возведя очи горе, и тотчас была выпровожена с рецептом. Я могу себе
представить, что эта старушка до конца дней своих будет рассказывать о том, как
она была у Колингворта; и понимаю, что деревня, в которой она живет, пришлет к
нему новых пациентов.
Другой грузный субъект был схвачен за шиворот, вытащен из
комнаты, потом вниз по лестнице, и в заключение на улицу, к великой потехе
остальных пациентов. «Вы едите слишком много, пьете слишком много и спите
слишком много, — крикнул ему вслед Колингворт. — Сшибите с ног
полисмена, и когда вас выпустят, приходите обратно».
Когда в половине пятого был выпровожен последний пациент и
мы подсчитали в аптеке сбор, всего оказалось тридцать два фунта восемь
шиллингов и шесть пенсов.
Мы отправились домой, и это возвращение показалось мне самой
экстраординарной частью этого экстраординарного дня. Колингворт торжественно
шествовал по главным улицам, держа в вытянутой руке полный кошелек. Жена его и
я шли по бокам, словно двое служак, поддерживающих жреца. Прохожие
останавливались поглазеть на наше шествие.
— Я всегда прохожу через докторский квартал, —
сказал Колингворт. — Теперь мы идем через него. Они все сбегаются к окнам,
скрежещут зубами и беснуются.
— Зачем же ссориться с ними? Почему не наживать деньги
своей практикой, оставаясь в то же время в добрых отношениях с своими
собратьями по профессии? — спросил я. — Или вы думаете, что эти две
вещи несовместимы?
— Несовместимы. Зачем играть комедию? Мои приемы все
непрофессиональны, и я нарушаю правила медицинского этикета так часто, как
только могу. Весь этот этикет придуман только для того, чтобы удерживать всю
практику в руках стариков, — чтобы оттереть молодежь и не дать ей
протиснуться вперед. А, Монро, что вы скажете на это?
Я мог ответить только, что, по моему мнению, он слишком
низко ценит свою профессию, и что я совершенно не согласен с ним?
— Ну, дружище, вы можете не соглашаться, сколько вам
угодно, но если вы хотите работать со мной, то должны послать этику к черту.
— Этого я не могу сделать.
— Ну, если вы такой белоручка, то можете и отчаливать.
Мы не можем удерживать вас насильно.
Я ничего не ответил; но вернувшись домой, уложил чемодан,
решив вернуться в Йоркшир с ночным поездом. Колингворт вошел в мою комнату и,
увидав мои сборы, рассыпался в извинениях, которые удовлетворили бы и более
щекотливого человека, чем я.
— Действуйте, как вам заблагорассудится, дружище. Если
вам не нравится мой путь прокладывайте свой.
Таким образом дело уладилось, но я очень опасаюсь, Берги,
что это только начало целой вереницы столкновений. Я предчувствую, что рано или
поздно мое положение здесь станет невыносимым. Во всяком случае попытаюсь
выдержать как можно дольше. Вечером случилось маленькое происшествие, настолько
характерное, что я должен рассказать вам о нем. У Колингворта есть духовое
ружье, стреляющее маленькими стрелками. С ним он практикуется на расстоянии
двадцати футов: длина задней комнаты. Мы стреляли в цель, и он спросил меня,
согласен ли я держать полпенни между большим и указательным пальцем, с тем,
чтобы он выстрелил в него. Так как полпенни не оказалось под рукой, то он
достал из жилетного кармана бронзовую медаль, и я стал держать ее вместо цели.
«Клинг»! — последовал выстрел, и медаль покатилась по полу.
— В самый центр, — сказал он.
— Напротив, — ответил я, — вы совсем не
попали в нее.
— Совсем не попал? Должен был попасть.
— Уверяю вас, нет.
— Где же стрела в таком случае?
— Вот она, — сказал я, показывая ему окровавленный
палец, из которого торчала стрелка.
Я никогда в жизни не видел человека в таком отчаянии. Он
осыпал себя такими упреками, точно отстрелил мне руку. Миссис Колингворт
побежала за теплой водой, стрелка была извлечена щипцами и палец перевязан.
Пока шла возня с пальцем (Колингворт все время стонал и
корчился), взгляд мой случайно упал на медаль валявшуюся на ковре. Я поднял ее
и прочел надпись: «Джэмсу Колингворту за спасение погибающих. Янв. 1879».
Он в ту же минуту вернулся к своим чудачествам.
— Что? Медаль? Разве у вас нет? Я думал, у каждого есть
такая. Это был маленький мальчик. Вы не можете себе представить сколько хлопот
мне было бросить его в воду.
— Вы хотите сказать, вытащить из воды.
— Милейший, вы и впрямь не понимаете, в чем дело!
Всякий может вытащить из воды ребенка. Бросить в воду, — вот в чем
затруднение. За это выдают медаль. Затем нужны свидетели, которым приходится
платить четыре шиллинга в день и кварту пива по вечерам. Нельзя же просто
схватить ребенка, притащить его на мост, и швырнуть в воду. Приходится водиться
с родителями. Приходится вооружаться терпением и ждать подходящего случая, Я
схватил ангину, прогуливаясь взад и вперед по Авонмутскому мосту, прежде чем
подвернулся удобный случай. Это был глупый толстый мальчишка, сидел он на самом
краю и удил рыбу. Я поддал ему сзади ногой, и он отлетел на невероятное
расстояние. Вытащить его было трудно, потому что его удочка дважды обвернулась
вокруг моих ног. Однако все обошлось благополучно. Мальчик явился ко мне на
другой день благодарить и сказал, что он нисколько не пострадал, если не
считать синяка на пояснице. Родители его посылают мне домашнюю птицу каждое
Рождество.
Я сидел, опустив палец в теплую воду, и слушал его болтовню.
Кончив, он побежал за табаком, и мы слышали раскаты его хохота на лестнице. Я
все еще рассматривал медаль, которая, судя по оставшимся на ней следам, часто
служила мишенью, когда почувствовал, что кто-то тихонько дергает меня за рукав;
это была миссис Колингворт, которая серьезно смотрела на меня с очень грустным
выражением на лице.
— Вы слишком серьезно относитесь к тому, что говорит
Джэмс, — сказала она. — Вы не вполне знаете его, мистер Монро. Вы не
хотите посмотреть на вещи с его точки зрения, а без этого вы никогда не поймете
его. Не то чтобы он говорил неправду, но фантазия его возбуждается, и
юмористическая сторона идеи увлекает его, — все равно, говорит ли он
против себя, или против других. Мне грустно видеть, мистер Монро, что
единственный человек в мире, к которому он питает дружбу, до такой степени
неверно понимает его, так как часто, когда вы молчите, ваше лицо ясно говорит о
том, что вы думаете.
Я мог только ответить, что очень сожалею, если неправильно
сужу о ее муже в каком бы то ни было отношении, и что вряд ли кто выше меня
ценит некоторые его качества.
— Я видела выражение вашего лица, когда он рассказывал
нелепую историю о мальчике, которого будто бы сбросил в воду, — продолжала
она, и с этими словами протянула мне клочок газеты. — Вот, прочтите это,
мистер Монро.
Это была газетная вырезка с описанием случая с ребенком.
Достаточно сказать, что все произошло совершенно случайно, и что Колингворт
действительно вел себя геройски, и был вытащен из воды без чувств вместе с
ребенком, которого держал так крепко, что освободить его удалось только после
того, как его привели в чувство. Я доканчивал чтение, когда мы услышали его
шаги на лестнице, и она выхватила у меня листок, спрятала его на груди, и
мгновенно превратилась в прежнюю безмолвную, осторожную женщину.
|
