Увеличить |
Письмо восьмое
Бреджильд, 23 апреля 1882 г.
Я припоминаю, дорогой Берги, что в бестолковом письме,
которое я написал вам недели три тому назад, я выразил надежду, что в следующем
письме сообщу вам что-нибудь более интересное. Так оно и вышло! Все мои здешние
начинания лопнули, и я перехожу на новый путь. Колингворт пойдет своей дорогой,
я своей; но я рад, что между нами не произошло ссоры.
Прежде всего я должен рассказать вам о своей практике.
Неделя, последовавшая за моим письмом, была не совсем удачной; я получил только
два фунта. Зато следующая разом подняла мой заработок до трех фунтов семи
шиллингов, а за последнюю неделю я получил три фунта десять шиллингов. Так что,
в общем, дело неизменно подвигалось вперед, и мне казалось, что мой путь ясен,
как вдруг все разом сорвалось. Были причины, впрочем, которые избавили меня от
слишком сильного разочарования, когда это случилось: их я должен вам объяснить.
Я, кажется, упоминал, когда писал вам о моей милой старой
матушке, что у нее очень высокое понятие о фамильной чести. Я часто слышал от
нее (и убежден, что она действительно так думает), что она скорее бы
согласилась видеть любого из нас в гробу, чем узнать, что он совершил
бесчестный поступок. Да, при всей своей мягкости и женственности, она
становится жесткой как сталь, если заподозрит кого-нибудь в низости; и я не раз
видел, как кровь приливала к ее лицу, когда она узнавала о каком-нибудь
скверном поступке.
Так вот, относительно Колингворта она слышала кое-что,
пробудившее в ней антипатию к нему в то время, когда я только что познакомился
с ним. Затем произошло Авонмутское банкротство, и антипатия матушки усилилась.
Она была против моего переселения к нему в Бреджильд, и только моим быстрым
решением и переездом я предупредил формальное запрещение. Когда я водворился
здесь, ее первый вопрос (после того, как я сообщил ей об их процветании) был:
уплатили ли они Авонмутским кредиторам. Когда я ответил, она написала мне,
умоляя вернуться и прибавляя, что как ни бедна наша семья, но еще ни один из ее
членов не падал так низко, чтобы входить в деловое товарищество с человеком
бессовестного характера и с сомнительным прошлым. Я отвечал, что Колингворт
говорит иногда об расплате с кредиторами, что миссис Колингворт тоже за нее, и
что мне кажется неразумным требовать, чтобы я пожертвовал хорошей карьерой
из-за обстоятельств, которые меня не касаются, В ответ на это матушка написала
мне довольно резкое письмо, в котором высказывала свое мнение о Колингворте,
что в свою очередь вызвало с моей стороны письмо, в котором я защищал его и
указывал на некоторые глубокие и благородные черты в его характере. На это она
опять-таки отвечала еще более резкими нападками; и, таким образом, завязалась
переписка, в которой она нападала, я защищал, и в конце концов между нами,
по-видимому, произошел серьезный разлад.
Отец, судя по содержанию коротенького письма, которое я
получил от него, считал все дело абсолютно несостоятельным и отказывался верить
моим сообщениям о практике и рецептах Колингворта. Вот эта-то двойная оппозиция
со стороны тех именно людей, чьи интересы я главным образом имел в виду во всем
этом деле, была причиной того, что мое разочарование, когда дело лопнуло, было
не слишком сильно. Правду сказать, я готов был и сам покончить с ним, когда
судьба сделала это за меня.
Теперь о Колингвортах. Мадам приветлива по-прежнему, и тем
не менее, если я не обманываюсь, в ее чувствах ко мне произошла какая-то
перемена. Не раз, внезапно взглянув на нее, я подмечал далеко не дружелюбное выражение
в ее глазах. В двух-трех мелких случаях я встретил с ее стороны сухость, какой
не замечал раньше. Не оттого ли это, что я вмешивался в их семейную жизнь? Не
стал ли я между мужем и женой? Разумеется, я всячески старался избежать этого с
помощью той небольшой дозы такта, которой обладаю. Тем не менее, я часто
чувствовал себя в ложном положении.
Со стороны Колингворта я замечал иногда то же самое: но он
такой странный человек, что я никогда не придавал особенного значения переменам
в его настроении. Иногда он глядит на меня разъяренным быком, а на мой вопрос,
в чем дело, отвечает: «О, ничего!» — и поворачивается спиной. Иногда же он
дружелюбен и сердечен почти до излишества, так что я невольно спрашиваю себя,
не играет ли он роль.
Однажды вечером мы зашли в Центральный Отель сыграть партию
на бильярде. Мы играем почти одинаково и могли бы провести время весело, если б
не его странный характер. Он весь день был в мрачном настроении духа, делал
вид, что не слышит моих вопросов, или давал отрывистые ответы, и смотрел тучей.
Я решил не заводить ссоры, и потому игнорировал все его задирания, что однако
не умиротворило его, а подстрекнуло к еще более грубым выходкам. Под конец игры
он придрался к одному моему удару, находя его неправильным. Я обратился к маркеру,
который согласился со мной. Это только усилило его раздражение, и он внезапно
разразился самыми грубыми выражениями по моему адресу. Я сказал ему: «Если вы
имеете что-нибудь сказать мне, Колингворт, выйдем на улицу. Не совсем удобно
вести такой разговор в присутствии маркера». Он поднял кий, и я думал — ударит
меня; однако он с треском швырнул его на пол и бросил маркеру полкроны. Когда
мы вышли на улицу, он начал говорить в таком же оскорбительном тоне, как
раньше.
— Довольно, Колингворт, — сказал я. — Я уже
выслушал больше, чем могу вынести.
Мы стояли на освещенном месте перед окном магазина. Он
взглянул на меня, потом взглянул вторично, в нерешимости. Каждую минуту я мог
оказаться в отчаянной уличной драке с человеком, который был моим товарищем по
медицинской практике. Я не принимал вызывающей позы, но держался наготове.
Вдруг, к моему облегчению, он разразился хохотом (таким громогласным, что
прохожие на другой стороне улицы останавливались) и, схватив меня под руку,
потащил по улице.
— Чертовский у вас характер, Монро, — сказал
он. — Ей богу, с вами небезопасно ссориться. Я никогда не знаю, что вы
будете делать в следующую минуту. А, что? Но вы не должны сердиться на меня;
ведь я искренне расположен к вам, и вы в этом сами убедитесь.
Я рассказал вам эту вульгарную сцену, Берти, чтоб показать
странную манеру Колингворта затевать со мной ссоры: внезапно, без малейшего
вызова с моей стороны, он принимает со мной самый оскорбительный тон, а затем,
когда видит, что мое терпение истощилось, обращает все в шутку. Это повторялось
уже не раз в последнее время, и в связи с изменившимся отношением ко мне миссис
Колингворт, заставляет меня думать, что есть какая-нибудь причина этой
перемени. Какая — об этом я, ей-богу, знаю столько же, сколько вы. Во всяком
случае, это охлаждение с одной стороны, а с другой моя неприятная переписка с
матушкой часто заставляла меня сожалеть, что я не принял места, предлагавшегося
Южно-Американской компанией.
Теперь сообщу вам о том, как произошла великая перемена в
моем положении.
Странное, угрюмое настроение Колингворта по-видимому
достигло кульминационного пункта сегодня утром. По дороге на прием я не мог
добиться от него ни единого слова. Дом был буквально битком набит пациентами,
но на мою долю пришлось меньше обыкновенного. Покончив с ними, я стал
дожидаться обычного шествия с кошельком.
Прием у него кончился только в половине четвертого. Я слышал
его шаги по коридору, спустя минуту он вышел в мою комнату и с треском
захлопнул дверь. С первого же взгляда я понял, что произошел какой-то кризис.
— Монро, — крикнул он, — практика идет к
черту!
— Что? — сказал я. — Каким образом?
— Она мельчает, Монро. Я сравнивал цифры, и знаю, что
говорю. Месяц тому назад я получал шестьсот фунтов в неделю. Затем цифра упала
до пятисот восьмидесяти; затем до пятисот семидесяти пяти, а сегодня до пятисот
шестидесяти. Что вы думаете об этом?
— Сказать по правде, думаю очень мало, — отвечал
я. — Настает лето. Вы теряете все кашли, и простуды, и воспаления горла.
Всякая практика терпит ущерб в это время года.
— Все это очень хорошо, — сказал он, шагая взад и
вперед по комнате, засунув руки в карманы и нахмурив свои густые косматые
брови. — Вы можете так объяснить, но я приписываю это совершенно иной
причине.
— Какой же?
— Вам.
— Как так? — спросил я.
— Ну, — сказал он, — вы должны согласиться,
что это весьма странное совпадение — если это совпадение: с того самого дня,
как мы прибили доску с вашей фамилией, моя практика идет на убыль.
— Мне очень прискорбно думать, что я тому
причиной, — отвечал я. — Чем же могло повредить вам мое присутствие?
— Скажу вам откровенно, дружище, — сказал он с той
принужденной улыбкой, в которой мне всегда чудилась насмешка. — Как вы
знаете, многие из моих пациентов простые деревенские люди, полуидиоты в
большинстве случаев, но ведь полукрона идиота не хуже всякой другой полукроны.
Они являются к моему подъезду, видят два имени и говорят друг другу: «Теперь их
тут двое. Мы идем к доктору Колингворту, но коли мы войдем, то нас, пожалуй,
предоставят доктору Монро». И кончается это иной раз тем, что они вовсе не
входят. Затем — женщины. Женщинам решительно нет дела до того, Соломон ли вы
или беглый из сумасшедшего дома. С ними все личное. Или вы обработаете их, или
не обработаете. Я-то умею их обрабатывать, но они не станут приходить, если
будут думать, что их передадут другому. Вот почему мои доходы падают.
— Ну, — сказал, — это нетрудно поправить.
Я вышел из комнаты и спустился с лестницы в сопровождении
Колингворта и его жены. На дворе я достал большой молоток и направился ко входной
двери, причем парочка следовала за мной по пятам. Я подсунул тонкий конец
молотка под свою доску и сильным движением оторвал ее от стены, так что она со
звоном упала на тротуар.
— Вот и все, Колингворт, — сказал я. — Я
очень обязан вам и вам, миссис Колингворт, за всю вашу любезность и добрые
желания. Но я приехал сюда не для того, чтобы лишать вас практики, и после
того, что вы сказали мне, я нахожу невозможным оставаться здесь.
— Ну, дружище, — сказал он, — я и сам склонен
думать, что вам лучше уехать; то же думает и Гетти, только она слишком вежлива,
чтобы сказать это.
— Пора уже объясниться откровенно, — отвечал
я, — и мы можем, я думаю, понять друг друга. Если я повредил вашей
практике, то, поверьте, искренно сожалею об этом, и готов сделать все, что
могу, чтобы поправить дело. Больше мне нечего сказать.
— Что же вы намерены предпринять? — спросил
Колингворт.
— Я или отправлюсь в плавание, или попытаюсь начать
практику на свой риск.
— Но у вас нет денег.
— У вас тоже не было, когда вы начинали.
— Ну, это совсем другое дело. Впрочем, вы может быть
правы. Трудненько вам будет вначале.
— О, я вполне приготовлен к этому.
— Но все же, Монро, я чувствую себя до некоторой
степени ответственным перед вами, так как ведь это я убедил вас отказаться от
места на корабле.
— Это было прискорбно, но что же поделаешь!
— Мы должны сделать, что можем. Я вам скажу, что я
намерен сделать. Я говорил об этом с Гетти сегодня утром, и она согласна со
мной. Если бы мы выдавали вам по фунту в неделю, пока вы встанете на свои ноги,
то это помогло бы вам начать собственную практику, а затем вы уплатите нам,
когда дело пойдет на лад.
— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал
я. — Если вы согласны подождать, то я немного пройдусь и подумаю обо всем
этом.
Итак, Колингворты на этот раз совершали свое шествие с
кошельком без меня, а я прошел в парк, сел на скамейку, закурил сигару и
обдумал все дело. В глубине души я не верил, что Колингворт поднял тревогу
из-за такой пустой убыли. Это не могло быть причиной его желания отделаться от
меня. Без сомнения, я стеснял их в домашней жизни, и он придумал предлог. Но
какова бы ни была причина, ясно было одно, — что всем моим надеждам на
хирургическую практику, которая должна была развиваться параллельно общей,
пришел конец навсегда.
Затем я обсудил вопрос, могу ли принять деньги от
Колингворта. Поддержка была невелика, но безумием было бы начинать практику без
нее, — так как я отослал семье все, что сберег у Гортона. У меня было
всего-навсего шесть фунтов. Я рассудил, что эти деньги не составляют расчета
для Колингворта с его огромными доходами, для меня же имеют большое значение. Я
верну их ему через год, самое большее два. Быть может дело пойдет так успешно,
что я в состоянии буду обойтись без них в самом начале. Без сомнения, только
посулы Колингворта насчет моей будущей практики в Бреджильде заставили меня
отказаться от места на «Деции». Следовательно, мне нечего стесняться принять от
него временную помощь. По возвращении домой я сказал ему, что принимаю
предложение и благодарю за великодушие.
— Отлично, — сказал он. — Гетти, милочка,
раздобудь-ка нам бутылочку шипучего. Мы выпьем за успех нового предприятия
Монро.
Давно ли, кажется, мы пили за мое вступление в долю, и вот
уже пьем за успех моего отказа от нее! Боюсь, что при второй выпивке обе
стороны были искренни.
— Теперь мне надо решить, где я начну дело, —
заметил я. — Мне бы хотелось найти хорошенький городок, где все жители
богаты и больны.
— Я полагаю, что вы не думаете основаться здесь, в
Бреджильде? — спросил Колингворт.
— Конечно, нет, если я мешал вам как дольщик, то тем
более буду мешать как соперник. Ведь, если я буду иметь успех, то только за
счет вашей практики.
— Ну, — сказал он, — выбирайте же ваш город.
Мы достали атлас и открыли карту Англии. Она была усеяна
городами и местечками густо, точно веснушками, но у меня не было никакой
руководящей нити для выбора.
— Мне кажется, надо выбирать довольно большой город,
чтоб было место для расширения практики, — сказал я.
— Не слишком близко от Лондона, — прибавила миссис
Колингворт.
— А главное, такое место, где я никого не знаю. —
заметил я. — Сам я хочу пренебречь удобствами, но мне трудно будет
сохранить конвенасы перед посетителями.
— Что вы думаете о Стонвеле? — сказал Колингворт,
указывая мандштуком своей трубки на городок милях в тридцати от Бреджильда.
Я никогда не слыхивал об этом местечке, но тем не менее
поднял стакан.
— Итак, за Стонвель! — воскликнул я, — Завтра
отправляюсь туда и посмотрю.
Мы чокнулись и таким образом дело было решено, и вы можете
быть уверены, что я не замедлю прислать вам полный и подробный отчет о
результатах.
|