 Увеличить |
Письмо четвертое
Мертон на Мурсе, 5 марта
1882 г.
Из адреса в заголовке этого письма вы увидите, Берти, что я
уехал из Шотландии и нахожусь в Йоркшире. Я пробыл здесь два месяца, и теперь
уезжаю при самых странных обстоятельствах и с самыми курьезными перспективами.
Молодчина Колингворт вывернулся-таки из тисков, как я и ожидал. Но я по
обыкновению начал не с того конца; надо дать вам понятие о том, что произошло.
В моем последнем письме я сообщал вам о моих похождениях с
сумасшедшим и бесславном отъезде из Лохтолли Кастоль. Когда я расплатился за
фланелевые фуфайки, которые так расточительно заказала матушка, у меня осталось
от жалования только пять фунтов. На эти деньги, первые заработанные деньги в
моей жизни, я купил ей золотой браслет, и таким образом вернулся к своему обычному
состоянию безденежья. Но все-таки, сознание, что я зарабатывал деньги,
что-нибудь да значит. Оно давало мне уверенность, что то же самое может и
повториться.
Я прожил дома всего несколько дней, когда мой отец однажды
после завтрака отвел меня в свой кабинет, чтобы поговорить серьезно о нашем
финансовом положении. Он начал с того, что расстегнул жилет, и предложил мне
послушать у него под пятым ребром на два дюйма влево от средней линии груди. Я
повиновался и был неприятно поражен, услышав крайне подозрительный шум.
— Это давнишнее, — сказал он, — но в
последнее время некоторые симптомы показывают мне, что дело идет на ухудшение.
Я было хотел выразить сожаление и сочувствие, но он перебил
меня довольно резко.
— Дело в том, — сказал он, — что ни одно общество
не согласится застраховать мою жизнь, а вследствие конкуренции и возрастающих
расходов я не мог ничего отложить. Если я скоро умру (что, между нами будь
сказано, вещь вполне вероятная), то на твоих руках останется мать и дети. Моя
практика до такой степени личная, что я не могу рассчитывать передать ее тебе в
размерах, достаточных для существования.
Я вспомнил, что Колингворт, после своего опыта, советовал
отправляться туда, где вас не знают.
— Я думаю, — сказал я, — что у меня больше
шансов на успех где-нибудь в другом месте, чем здесь.
— В таком случае ты не должен терять времени, —
ответил он.
— Твое положение будет очень ответственным, если со
мной что-нибудь случится. Я надеялся, что для тебя откроется прекрасная карьера
через Салтайров; но боюсь, что тебе не добиться успеха в свете, милый мой, если
ты будешь оскорблять политические и религиозные взгляды своего патрона за его
же столом.
Спорить было бы неуместно, и потому я промолчал. Отец со
стола взял номер «Ланцета» и показал мне объявление, которое он отметил синим
карандашом. «Прочти это!» — сказал он.
Оно лежит передо мной сейчас. Вот его содержание: «Ассистент
врач. Требуется немедленно для обширной практики в сельском и каменноугольном
округе. Основательное знание обстетрики необходимо. 70 фунтов в год. Обратиться
к д-ру Гортону, Мертон на Мурсе, Йоркшир».
— Там, может быть, можно устроиться, — сказал
он, — Я знаю Гортона и уверен, что могу устроить тебя у него. По крайней
мере у тебя будет возможность оглядеться и узнать, есть ли там какие-нибудь
шансы на успех. Что ты об этом думаешь?
Разумеется, я мог только ответить, что готов взяться за
всякое дело. Но впечатление от этого разговора осталось в моей душе в виде
тяжелого предчувствия, которое не оставляет меня даже в те моменты, когда забываю
о его причине. Мысль, что судьба матери, сестер и маленького Поля зависит от
меня, когда я и себя-то не могу прокормить, — это кошмар…
Ну, дело устроилось, и я отправился в Йоркшир. Неважно я
себя чувствовал, а по мере приближения к месту окончательно упал духом. Как
могут люди жить в таких местах — для меня просто непостижимо. Чем может жизнь
вознаградить их за это изуродование лика природы? Ни лесов, ни лужаек, —
дымные трубы, бурая вода, горы кокса и шлака, огромные колеса и водокачки.
Дороги, усыпанные пеплом и каменноугольной пылью, черные, точно запачканные
усталыми углекопами, плетущимися по ним, ведут среди угрюмых полей к
закопченным дымом коттеджам.
Итак, мое настроение становилось все мрачнее и мрачнее, и я
совсем повесил нос на квинту, когда в наступающих сумерках прочел при свете
ламп грязной маленькой станции надпись «Мертон». Я вышел из вагона и стоял с
чемоданом и картонкой для шляпы, поджидая носильщика, когда какой-то малый с
открытым веселым лицом подошел ко мне и спросил, не я ли доктор Старк
Монро. — Я Гортон — сказал он, и мы дружески пожали друг другу руки.
В этой угрюмой местности он был для меня точно огонь в
морозную ночь. Наружность его пришлась мне очень по душе: краснощекий,
черноглазый, стройный, с милой, веселой улыбкой. Я чувствовал, пожимая ему руку
на окутанной туманом, угрюмой станции, что встретил человека и друга.
Экипаж его дожидался у крыльца, и мы отправились в его
местопребывание. — Мирты, где я живо познакомился с его семьей и с его
практикой. Первая была мала, вторая громадна. Жена его умерла, но ее мать,
миссис Уайт, вела его хозяйство; были у него также две девочки, пяти и семи
лет. Был еще не дипломированный ассистент, студент ирландец, который с тремя
служанками, кучером и мальчиком, состоявшим при конюшне, составляли весь
служебный персонал. Если я прибавлю, что мы давали четверке лошадей столько
работы, сколько они могли вынести, то вы будете иметь понятие о районе, который
захватывала наша практика.
Мы работали с утра до ночи, и тем не менее я с удовольствием
вспоминаю эти три месяца.
Я попытаюсь дать вам понятие о нашей работе в течение дня.
Мы завтракали около девяти утра, и тотчас затем начинали являться утренние
пациенты. Многие из них были очень бедные люди, принадлежавшие к горнозаводским
клубам, устроенным на таком основании, что каждый член платит полпенни в неделю
круглый год, невзирая на то, здоров ли он или болен, а зато в случае болезни
пользуется бесплатно медицинской помощью и лекарствами. «Немного поживы для
врача», скажете вы, но поразительно, какая конкуренция существует между ними
из-за этой практики. Важно то, что тут есть нечто определенное, верное, а кроме
того косвенно эта практика влечет за собой и другую. Впрочем, и доходы не так
уж малы; и я не сомневаюсь, что Гортон получает пятьсот или шестьсот фунтов в
год от одних только клубов. С другой стороны, как вы можете себе представить,
клубные пациенты, раз им все равно приходится платить, не запускают своих
болезней прежде чем явиться в приемную врача.
Итак, в половине десятого работа идет вовсю. Гортон
исследует лучших пациентов в кабинете, я осматриваю беднейших в приемной, а
ирландец Мак Карти пишет рецепты. По клубным правилам пациент обязан приносить
свою бутылочку и пробку. О бутылочке они помнят, но пробку обыкновенно
забывают. «Платите пенни или затыкайте пальцем», — говорит Мак Карти. Они
уверены, что вся сила лекарства выдохнется, если бутылочка будет открыта, и
потому затыкают ее пальцем как можно старательнее. Вообще, у них курьезные
представления о медицине. Всего больше им хочется получить две бутылочки: одну
с раствором лимонной кислоты, другую с углекислым натром. Когда смесь начинает
шипеть, они уверены, что здесь-то и сидит настоящая врачебная наука.
Эта работа, а также прививка оспы, перевязки, мелкая
хирургия продолжается до одиннадцати часов, когда мы собираемся в комнате
Гортона, чтобы распределить между собой пациентов, которых нужно навестить.
Затем, около половины двенадцатого отправляемся: Гортон в карете, запряженной
парой, к патронам; я в кабриолете к служащим, а Мак Карти на своих крепких
ирландских ногах к таким хроникам, которым дипломированный врач не может
помочь, а недипломированный не может повредить. К двум часам мы возвращаемся
домой, где нас дожидается обед. Если посещения не кончены, мы продолжаем их
после обеда. Если кончены, Гортон диктует свои предписания, лежа на постели с
черной глиняной трубкой в зубах. Я еще не встречал такого отчаянного
курильщика. Затем он уходил вздремнуть, а мы с Мак Карти принимались составлять
лекарства. Приходилось составить номеров пятьдесят: пилюль, мазей и проч. К
половине пятого мы кончали работу и расставляли лекарства с пометками — кому
какое назначается — на полке. Затем отдыхали час или около того: курили, читали
или боксировали с кучером в сарае. После чая начиналась вечерняя работа. От
шести до девяти являлись пациенты за лекарствами или новые за советом.
Управившись с ними, мы снова отправлялись навестить серьезных больных, и часам
к десяти освобождались настолько, что могли покурить или даже перекинуться в
карты перед сном. Редкая ночь проходила без того, что кому-нибудь из нас не
приходилось отправляться к больному, ввиду экстренной надобности, которая может
отнять у вас два часа, может отнять и десять часов. Работа тяжелая, как видите,
но Гортон такой милый человек и сам так усердно работает, что работы и не
замечаешь. Да и живем мы, как братья, наш разговор всегда веселая болтовня,
пациенты тоже чувствуют себя как дома, так что труд превращается в
удовольствие.
Да, Гортон действительно хороший малый. Сердце у него широкое,
отзывчивое и великодушное. Ничего мелочного нет в этом человеке. Он любит
видеть вокруг себя Довольные лица, и вид его бодрой фигуры и румяного лица
много способствует этому. Не думайте, впрочем, что он кроткий человек. Он так
же быстро воспламеняется, как утихает. Ошибка в составлении лекарства выводит
его из себя; он влетает в комнату, как порыв восточного ветра. Стекла звенят,
склянки дребезжат, конторка ходит ходуном, затем он вылетает обратно, хлопая
дверьми, одна за другой. По этому хлопанью мы можем следить за ходом его
пароксизмов. Видно, Мак Карти отпустил микстуру от кашля для примочки глаз или
прислал пустую коробочку от пилюль с предписанием принимать по одной каждые
четыре часа. Во всяком случае циклон налетает и улетает, и минуту спустя водворяется
мир.
Теперь перехожу к самой главной новости, которая меняет всю
мою жизнь. От кого бы вы думали получил я на днях письмо? От Колингворта, ни
более ни менее. Письмо было без начала и конца, с перевранным адресом,
нацарапанное испорченным пером на клочке рецепта. Удивляюсь, как оно дошло до
меня. Вот его содержание:
«Основался здесь, в Бреджильд с июня. Колоссальный успех.
Мой пример должен революционизировать всю медицинскую практику. Быстро наживаю
состояние. Придумал изобретение, которое стоит миллионы. Если наше
Адмиралтейство не возьмет, сделаю Бразилию господствующей морской державой.
Приезжайте с ближайшим поездом. Дела полные руки».
Вот все письмо; подписи не было, да и надобности в ней не
было, так как кто, кроме Колингворта, мог написать такое письмо. Зная
Колингворта, я отнесся к письму сдержанно. Как мог он завоевать такой быстрый и
полный успех в городе, где был совершенно чужим? Это казалось с невероятным. С
другой стороны, в письме должна была заключаться и правда, иначе бы он не пригласил
меня приехать и проверить его. В конце концов, я решил, что это дело требует
большой осмотрительности; так как здесь я чувствовал себя счастливо и уютно, и
понемногу приобретал то, что мне казалось ядром моей будущей практики. Пока еще
она составляла несколько фунтов, но спустя год или два может сформироваться
нечто. Итак, я написал Колингворту, благодаря его за память обо мне и объясняя
положение моих дел. «Мне крайне трудно было приобрести положение, —
говорил я, — и теперь, когда оно есть, мне не хотелось бы отказываться от
него иначе, как для чего-нибудь верного».
Прошло десять дней, в течение которых Колингворт молчал.
Затем пришла телеграмма:
«Письмо получил. Почему не назвать меня прямо лжецом? Говорю
вам, что освидетельствовал тридцать тысяч пациентов в этом году. Доход более
четырех тысяч фунтов. Все пациенты рвутся ко мне. Вам могу предоставить все
визиты, всю хирургию, все акушерство. Делайте с ними что хотите. Гарантирую
триста фунтов в первый же год».
Ну, это больше походило на дело, особенно последняя фраза. Я
обратился за советом к Гортону. Его мнение было то, что я ничего не терял и мог
все выиграть. Итак, в конце концов я телеграфировал, что принимаю
предложение, — и вот завтра утром я отправляюсь в Бреджильд, с маленьким
багажом, но с большими надеждами.
Покойной ночи, старина. Моя нога на пороге успеха.
Поздравьте меня.
|
