 Увеличить |
V
Надежда Федоровна шла утром купаться, а за нею с кувшином,
медным тазом, с простынями и губкой шла ее кухарка Ольга. На рейде стояли два
каких-то незнакомых парохода с грязными белыми трубами, очевидно, иностранные
грузовые. Какие-то мужчины в белом, в белых башмаках ходили по пристани и
громко кричали по-французски, и им откликались с этих пароходов. В маленькой
городской церкви бойко звонили в колокола.
«Сегодня воскресенье!» — с удовольствием вспомнила Надежда
Федоровна.
Она чувствовала себя совершенно здоровой и была в веселом,
праздничном настроении. В новом просторном платье из грубой мужской чечунчи и в
большой соломенной шляпе, широкие поля которой сильно были загнуты к ушам, так
что лицо ее глядело как будто из коробочки, она казалась себе очень миленькой.
Она думала о том, что во всем городе есть только одна молодая, красивая,
интеллигентная женщина — это она, и что только она одна умеет одеться дешево,
изящно и со вкусом. Например, это платье стоит только 22 рубля, а между тем как
мило! Во всем городе только она одна может нравиться, а мужчин много, и потому
все они волей-неволей должны завидовать Лаевскому.
Она радовалась, что Лаевский в последнее время был с нею
холоден, сдержанно-вежлив и временами даже дерзок и груб; на все его выходки и
презрительные, холодные или странные, непонятные взгляды она прежде отвечала бы
слезами, попреками и угрозами уехать от него или уморить себя голодом, теперь
же в ответ она только краснела, виновато поглядывала на него и радовалась, что
он не ласкается к ней. Если бы он бранил ее или угрожал, то было бы еще лучше и
приятнее, так как она чувствовала себя кругом виноватою перед ним. Ей казалось,
что она виновата в том, во-первых, что не сочувствовала его мечтам о трудовой
жизни, ради которой он бросил Петербург и приехал сюда на Кавказ, и была она
уверена, что сердился он на нее в последнее время именно за это. Когда она
ехала на Кавказ, ей казалось, что она в первый же день найдет здесь укромный
уголок на берегу, уютный садик с тенью, птицами и ручьями, где можно будет
садить цветы и овощи, разводить уток и кур, принимать соседей, лечить бедных
мужиков и раздавать им книжки; оказалось же, что Кавказ — это лысые горы, леса
и громадные долины, где надо долго выбирать, хлопотать, строиться, и что
никаких тут соседей нет, и очень жарко, и могут ограбить. Лаевский не торопился
приобретать участок; она была рада этому, и оба они точно условились мысленно
никогда не упоминать о трудовой жизни. Он молчал, думала она, значит, сердился
на нее за то, что она молчит.
Во-вторых, она без его ведома за эти два года набрала в
магазине Ачмианова разных пустяков рублей на триста. Брала она понемножку то
материи, то шелку, то зонтик, и незаметно скопился такой долг.
— Сегодня же скажу ему об этом… — решила она, но тотчас
же сообразила, что при теперешнем настроении Лаевского едва ли удобно говорить
ему о долгах.
В-третьих, она уже два раза, в отсутствие Лаевского,
принимала у себя Кирилина, полицейского пристава: раз утром, когда Лаевский
уходил купаться, и в другой раз в полночь, когда он играл в карты. Вспомнив об
этом, Надежда Федоровна вся вспыхнула и оглянулась на кухарку, как бы боясь,
чтобы та не подслушала ее мыслей. Длинные, нестерпимо жаркие, скучные дни,
прекрасные томительные вечера, душные ночи, и вся эта жизнь, когда от утра до
вечера не знаешь, на что употребить ненужное время, и навязчивые мысли о том,
что она самая красивая и молодая женщина в городе и что молодость ее проходит
даром, и сам Лаевский, честный, идейный, но однообразный, вечно шаркающий
туфлями, грызущий ногти и наскучающий своими капризами, — сделали то, что
ею мало-помалу овладели желания, и она, как сумасшедшая, день и ночь думала об
одном и том же. В своем дыхании, во взглядах, в тоне голоса и в походке она
чувствовала только желание; шум моря говорил ей, что надо любить, вечерняя
темнота — то же, горы — то же… И когда Кирилин стал ухаживать за нею, она была
не в силах и не хотела, не могла противиться, и отдалась ему…
Теперь иностранные пароходы и люди в белом напомнили ей
почему-то огромную залу; вместе с французским говором зазвенели у нее в ушах
звуки вальса, и грудь ее задрожала от беспричинной радости. Ей захотелось
танцевать и говорить по-французски.
Она с радостью соображала, что в ее измене нет ничего
страшного. В ее измене душа не участвовала; она продолжает любить Лаевского, и
это видно из того, что она ревнует его, жалеет и скучает, когда он не бывает
дома. Кирилин же оказался так себе, грубоватым, хотя и красивым, с ним всё уже
порвано и больше ничего не будет. Что было, то прошло, никому до этого нет
дела, а если Лаевский узнает, то не поверит.
На берегу была только одна купальня для дам, мужчины же
купались под открытым небом. Войдя в купальню, Надежда Федоровна застала там
пожилую даму Марью Константиновну Битюгову, жену чиновника, и ее 15-летнюю дочь
Катю, гимназистку; обе они сидели на лавочке и раздевались. Марья
Константиновна была добрая, восторженная и деликатная особа, говорившая
протяжно и с пафосом. До 32 лет она жила в гувернантках, потом вышла за
чиновника Битюгова, маленького, лысого человека, зачесывавшего волосы на виски
и очень смирного. До сих пор она была влюблена в него, ревновала, краснела при
слове «любовь» и уверяла всех, что она очень счастлива.
— Дорогая моя! — сказала она восторженно, увидев
Надежду Федоровну и придавая своему лицу выражение, которое все ее знакомые
называли миндальным. — Милая, как приятно, что вы пришли! Мы будем
купаться вместе — это очаровательно!
Ольга быстро сбросила с себя платье и сорочку и стала
раздевать свою барыню.
— Сегодня погода не такая жаркая, как вчера, — не
правда ли? — сказала Надежда Федоровна, пожимаясь от грубых прикосновений
голой кухарки. — Вчера я едва не умерла от духоты.
— О, да, моя милая! Я сама едва не задохнулась. Верите
ли, я вчера купалась три раза… представьте, милая, три раза! Даже Никодим
Александрыч беспокоился.
«Ну можно ли быть такими некрасивыми?» — подумала Надежда
Федоровна, поглядев на Ольгу и на чиновницу; она взглянула на Катю и подумала:
«Девочка недурно сложена». — Ваш Никодим Александрыч очень, очень
мил! — сказала она. — Я в него просто влюблена.
— Ха-ха-ха! — принужденно засмеялась Марья
Константиновна. — Это очаровательно!
Освободившись от одёжи, Надежда Федоровна почувствовала
желание лететь. И ей казалось, что если бы она взмахнула руками, то непременно
бы улетела вверх. Раздевшись, она заметила, что Ольга брезгливо смотрит на ее
белое тело. Ольга, молодая солдатка, жила с законным мужем и потому считала
себя лучше и выше ее. Надежда Федоровна чувствовала также, что Марья
Константиновна и Катя не уважают и боятся ее. Это было неприятно и, чтобы
поднять себя в их мнении, она сказала:
— У нас в Петербурге дачная жизнь теперь в разгаре. У
меня и у мужа столько знакомых! Надо бы съездить повидаться.
— Ваш муж, кажется, инженер? — робко спросила
Марья Константиновна.
— Я говорю о Лаевском. У него очень много знакомых. Но,
к сожалению, его мать, гордая аристократка, недалекая…
Надежда Федоровна не договорила и бросилась в воду; за нею
полезли Марья Константиновна и Катя.
— У нас в свете очень много предрассудков, —
продолжала Надежда Федоровна, — и живется не так легко, как кажется.
Марья Константиновна, служившая гувернанткою в
аристократических семействах и знавшая толк в свете, сказала:
— О да! Верите ли, милая, у Гаратынских и к завтраку и
к обеду требовался непременно туалет, так что я, точно актриса, кроме
жалованья, получала еще и на гардероб.
Она стала между Надеждой Федоровной и Катей, как бы
загораживая свою дочь от той воды, которая омывала Надежду Федоровну. В
открытую дверь, выходившую наружу в море, было видно, как кто-то плыл в ста
шагах от купальни.
— Мама, это наш Костя! — сказала Катя.
— Ах, ах! — закудахтала Марья Константиновна в
испуге. — Ах! Костя, — закричала она, — вернись! Костя, вернись!
Костя, мальчик лет 14, чтобы похвастать своею храбростью
перед матерью и сестрой, нырнул и поплыл дальше, но утомился и поспешил назад,
и по его серьезному, напряженному лицу видно было, что он не верил в свои силы.
— Беда с этими мальчиками, милая! — сказала Марья
Константиновна, успокаиваясь. — Того и гляди, свернет себе шею. Ах, милая,
как приятно и в то же время как тяжело быть матерью! Всего боишься.
Надежда Федоровна надела свою соломенную шляпу и бросилась
наружу в море. Она отплыла сажени на четыре и легла на спицу. Ей были видны
море до горизонта, пароходы, люди на берегу, город, и всё это вместе со зноем и
прозрачными нежными волнами раздражало ее и шептало ей, что надо жить, жить…
Мимо нее быстро, энергически разрезывая волны и воздух, пронеслась парусная
лодка; мужчина, сидевший у руля, глядел на нее, и ей приятно было, что на нее
глядят…
Выкупавшись, дамы оделись и пошли вместе.
— У меня через день бывает лихорадка, а между тем я не
худею, — говорила Надежда Федоровна, облизывая свои соленые от купанья
губы и отвечая улыбкой на поклоны знакомых. — Я всегда была полной и
теперь, кажется, еще больше пополнела.
Это, милая, от расположения. Если кто не расположен к
полноте, как я, например, то никакая пища не поможет. Однако, милая, вы
измочили свою шляпу.
— Ничего, высохнет.
Надежда Федоровна опять увидела людей в белом, которые
ходили по набережной и разговаривали по-французски; и почему-то опять в груди у
нее заволновалась радость и смутно припомнилась ей какая-то большая зала, в
которой она когда-то танцевала или которая, быть может, когда-то снилась ей. И
что-то в самой глубине души смутно и глухо шептало ей, что она мелкая, пошлая,
дрянная, ничтожная женщина…
Марья Константиновна остановилась около своих ворот и
пригласила ее зайти посидеть.
— Зайдите, моя дорогая! — сказала она умоляющим
голосом и в то же время поглядела на Надежду Федоровну с тоской и с надеждой:
авось откажется и не зайдет!
— С удовольствием, — согласилась Надежда
Федоровна. — Вы знаете, как я люблю бывать у вас!
И она вошла в дом. Марья Константиновна усадила ее, дала
кофе, накормила сдобными булками, потом показала ей фотографии своих бывших
воспитанниц — барышень Гаратынских, которые уже повыходили замуж, показала
также экзаменационные отметки Кати и Кости; отметки были очень хорошие, но
чтобы они показались еще лучше, она со вздохом пожаловалась на то, как трудно
теперь учиться в гимназии… Она ухаживала за гостьей и, в то же время, жалела ее
и страдала от мысли, что Надежда Федоровна своим присутствием может дурно повлиять
на нравственность Кости и Кати, и радовалась, что ее Никодима Александрыча не
было дома. Так как, по ее мнению, все мужчины любят «таких», то Надежда
Федоровна могла дурно повлиять и на Никодима Александрыча.
Разговаривая с гостьей, Марья Константиновна всё время
помнила, что сегодня вечером будет пикник и что фон Корен убедительно просил не
говорить об этом макакам, то есть Лаевскому и Надежде Федоровне, но она
нечаянно проговорилась, вся вспыхнула и сказала в смущении:
— Надеюсь, и вы будете!
|
