XVI
— Гуманитарные науки, о которых вы говорите, тогда
только будут удовлетворять человеческую мысль, когда в движении своем они
встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом. Встретятся ли они под
микроскопом, или в монологах нового Гамлета, или в новой религии, я не знаю, но
думаю, что земля покроется ледяной корой раньше, чем это случится. Самое
стойкое и живучее из всех гуманитарных знаний — это, конечно, учение Христа, но
посмотрите, как даже оно различно понимается! Одни учат, чтобы мы любили всех
ближних, и делают при этом исключение для солдат, преступников и безумных:
первых они разрешают убивать на войне, вторых изолировать или казнить, а
третьим запрещают вступление в брак. Другие толкователи учат любить всех ближних
без исключения, не различая плюсов и минусов. По их учению, если к вам приходит
бугорчатый, или убийца, или эпилептик и сватает вашу дочь — отдавайте; если
кретины идут войной на физически и умственно здоровых — подставляйте головы.
Эта проповедь любви ради любви, как искусства для искусства, если бы могла
иметь силу, в конце концов привела бы человечество к полному вымиранию, и таким
образом совершилось бы грандиознейшее из злодейств, какие когда-либо бывали на
земле. Толкований очень много, а если их много, то серьезная мысль не
удовлетворяется ни одним из них и к массе всех толкований спешит прибавить свое
собственное. Поэтому никогда не ставьте вопроса, как вы говорите, на
философскую, или так называемую христианскую, почву; этим вы только отдаляетесь
от решения вопроса.
Дьякон внимательно выслушал зоолога, подумал и спросил:
— Нравственный закон, который свойственен каждому из
людей, философы выдумали или же его бог создал вместе с телом?
— Не знаю. Но этот закон до такой степени общ для всех
народов и эпох, что, мне кажется, его следует признать органически связанным с
человеком. Он не выдуман, а есть и будет. Я не скажу вам, что его увидят
когда-нибудь под микроскопом, но органическая связь его уже доказывается
очевидностью: серьезное страдание мозга и все так называемые душевные болезни
выражаются прежде всего в извращении нравственного закона, насколько мне
известно.
— Хорошо-с. Значит, как желудок хочет есть, так
нравственное чувство хочет, чтобы мы любили своих ближних. Так? Но естественная
природа наша по себялюбию противится голосу совести и разума, и потому
возникает много головоломных вопросов. К кому же мы должны обращаться за
разрешением этих вопросов, если вы не велите ставить их на философскую почву?
— Обратитесь к тем немногим точным знаниям, какие у нас
есть. Доверьтесь очевидности и логике фактов. Правда, это скудно, но зато не
так зыбко и расплывчато, как философия. Нравственный закон, положим, требует,
чтобы вы любили людей. Что ж? Любовь должна заключаться в устранении всего
того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и
будущем. Наши знания и очевидность говорят вам, что человечеству грозит
опасность со стороны нравственно и физически ненормальных. Если так, то
боритесь с ненормальными. Если вы не в силах возвысить их до нормы, то у вас
хватит силы и уменья обезвредить их, то есть уничтожить.
— Значит, любовь в том, чтобы сильный побеждал слабого?
— Несомненно.
— Но ведь сильные распяли господа нашего Иисуса
Христа! — сказал горячо дьякон.
— В том-то и дело, что распяли его не сильные, а
слабые. Человеческая культура ослабила и стремится свести к нулю борьбу за
существование и подбор; отсюда быстрое размножение слабых и преобладание их над
сильными. Вообразите, что вам удалось внушить пчелам гуманные идеи в их
неразработанной, рудиментарной форме. Что произойдет от этого? Трутни, которых
нужно убивать, останутся в живых, будут съедать мёд, развращать и душить пчел —
в результате преобладание слабых над сильными и вырождение последних. То же
самое происходит теперь и с человечеством: слабые гнетут сильных. У дикарей,
которых еще не коснулась культура, самый сильный, мудрый и самый нравственный
идет впереди; он вождь и владыка. А мы, культурные, распяли Христа и продолжаем
его распинать. Значит, у нас чего-то недостает… И это «что-то» мы должны
восстановить у себя, иначе конца не будет этим недоразумениям.
— Но какой у вас есть критериум для различения сильных
и слабых?
— Знание и очевидность. Бугорчатых и золотушных узнают
по их болезням, а безнравственных и сумасшедших по поступкам.
— Но ведь возможны ошибки!
— Да, но нечего бояться промочить ноги, когда угрожает
потоп.
— Это философия, — засмеялся дьякон.
— Нисколько. Вы до такой степени испорчены вашей
семинарской философией, что во всем хотите видеть один только туман.
Отвлеченные науки, которыми набита ваша молодая голова, потому и называются
отвлеченными, что они отвлекают ваш ум от очевидности. Смотрите в глаза чёрту
прямо, и если он чёрт, то и говорите, что это чёрт, а не лезьте к Канту или к
Гегелю за объяснениями.
Зоолог помолчал и продолжал:
— Дважды два есть четыре, а камень есть камень. Завтра
вот у нас дуэль. Мы с вами будем говорить, что это глупо и нелепо, что дуэль
уже отжила свой век, что аристократическая дуэль ничем по существу не
отличается от пьяной драки в кабаке, а всё-таки мы не остановимся, поедем и
будем драться. Есть, значит, сила, которая сильнее наших рассуждений. Мы
кричим, что война — это разбой, варварство, ужас, братоубийство, мы без
обморока не можем видеть крови; но стоит только французам или немцам оскорбить
нас, как мы тотчас же почувствуем подъем духа, самым искренним образом закричим
ура и бросимся на врага, вы будете призывать на наше оружие благословение божие
и наша доблесть будет вызывать всеобщий и притом искренний восторг. Опять-таки,
значит, есть сила, которая если не выше, то сильнее нас и нашей философии. Мы
не можем остановить ее так же, как вот этой тучи, которая подвигается из-за
моря. Не лицемерьте же, не показывайте ей кукиша в кармане и не говорите: «ах,
глупо! ах, устарело! ах, несогласно с писанием!», а глядите ей прямо в глаза,
признавайте ее разумную законность, и когда она, например, хочет уничтожить
хилое, золотушное, развращенное племя, то не мешайте ей вашими пилюлями и
цитатами из дурно понятого Евангелия. У Лескова есть совестливый Данила,
который нашел за городом прокаженного и кормит, и греет его во имя любви и
Христа. Если бы этот Данила в самом деле любил людей, то он оттащил бы
прокаженного подальше от города и бросил его в ров, а сам пошел бы служить здоровым.
Христос, надеюсь, заповедал нам любовь разумную, осмысленную и полезную.
— Экой вы какой! — засмеялся дьякон. — В
Христа же вы не веруете, зачем же вы его так часто упоминаете?
— Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не
по-вашему. Ах, дьякон, дьякон! — засмеялся зоолог; он взял дьякона за
талию и сказал весело: — Ну, что ж? Поедем завтра на дуэль?
— Сан не позволяет, а то бы поехал.
— А что значит — сан?
— Я посвященный. На мне благодать.
— Ах, дьякон, дьякон, — повторил фон Корен,
смеясь. — Люблю я с вами разговаривать.
— Вы говорите — у вас вера, — сказал
дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит,
что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик
и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера!
Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд
плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да…
Вера горами двигает.
Дьякон засмеялся и похлопал зоолога по плечу.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите,
постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли
вызываете — и всё остается на своем месте, а глядите, какой-нибудь слабенький
старец святым духом пролепечет одно только слово или из Аравии прискачет на
коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас всё вверх тарамашкой, и в Европе
камня на камне не останется.
— Ну, это, дьякон, на небе вилами писано!
— Вера без дел мертва есть, а дела без веры — еще хуже,
одна только трата времени и больше ничего.
На набережной показался доктор. Он увидел дьякона и зоолога
и подошел к ним.
— Кажется, всё готово, — сказал он,
запыхавшись. — Секундантами будут Говоровский и Бойко. Заедут утром в пять
часов. Наворотило-то как! — сказал он, посмотрев на небо. — Ничего не
видать. Сейчас дождик будет.
— Ты, надеюсь, поедешь с нами? — спросил фон
Корен.
— Нет, боже меня сохрани, я и так замучился. Вместо
меня Устимович поедет. Я уже говорил с ним.
Далеко над морем блеснула молния, и послышались глухие
раскаты грома.
— Как душно перед грозой! — сказал фон
Корен. — Бьюсь об заклад, что ты уже был у Лаевского и плакал у него на
груди.
— Зачем я к нему пойду? — ответил доктор,
смутившись. — Вот еще!
До захода солнца он несколько раз прошелся по бульвару и по
улице, в надежде встретиться с Лаевским. Ему было стыдно за свою вспышку и за
внезапный порыв доброты, который последовал за этой вспышкой. Он хотел
извиниться перед Лаевским в шуточном тоне, пожурить его, успокоить и сказать
ему, что дуэль — остатки средневекового варварства, но что само провидение
указало им на дуэль как на средство примирения: завтра оба они, прекраснейшие,
величайшего ума люди, обменявшись выстрелами, оценят благородство друг друга и
сделаются друзьями. Но Лаевский ни разу не встретился.
— Зачем я к нему пойду? — повторил
Самойленко. — Не я его оскорбил, а он меня. Скажи на милость, за что он на
меня набросился? Что я ему дурного сделал? Вхожу в гостиную и вдруг, здорово
живешь: шпион! Вот те на! Ты скажи: с чего у вас началось? Что ты ему сказал?
— Я ему сказал, что его положение безвыходно. II я был
прав. Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а тот,
кто хочет в одно и то же время быть честным и мошенником, не имеет выхода.
Однако, господа, уж 11 часов, а завтра нам рано вставать.
Внезапно налетел ветер; он поднял на набережной пыль,
закружил ее вихрем, заревел и заглушил шум моря.
— Шквал! — сказал дьякон. — Надо идти, а то
глаза запорошило.
Когда пошли, Самойленко вздохнул и сказал, придерживая фуражку:
— Должно быть, я не буду нынче спать.
— А ты не волнуйся, — засмеялся зоолог. —
Можешь быть покоен, дуэль ничем не кончится. Лаевский великодушно в воздух
выстрелит, он иначе не может, а я, должно быть, и совсем стрелять не буду.
Попадать под суд из-за Лаевского, терять время — не стоит игра свеч. Кстати,
какая ответственность полагается за дуэль?
— Арест, а в случае смерти противника заключение в
крепости до трех лет.
— В Петропавловской?
— Нет, в военной, кажется.
— Хотя следовало бы проучить этого молодца!
Позади на море сверкнула молния и на мгновение осветила
крыши домов и горы. Около бульвара приятели разошлись. Когда доктор исчез в
потемках и уже стихали его шаги, фон Корен крикнул ему:
— Как бы погода не помешала нам завтра!
— Чего доброго! А дал бы бог!
— Спокойной ночи!
— Что — ночь? Что ты говоришь?
За шумом ветра и моря и за раскатами грома трудно было
расслышать.
— Ничего! — крикнул зоолог и поспешил домой.
|