 Увеличить |
XVIII
Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и
тихо вышел из дому. Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице,
не видел даже своей белой палки; на небе не было ни одной звезды, и походило на
то, что опять будет дождь. Пахло мокрым песком и морем.
«Пожалуй, не напали бы чеченцы», — думал дьякон,
слушая, как его палка стучала о мостовую и как звонко и одиноко раздавался в
ночной тишине этот стук.
Выйдя за город, он стал видеть и дорогу и свою палку; на
черном небе кое-где показались мутные пятна и скоро выглянула одна звезда и
робко заморгала своим одним глазом. Дьякон шел по высокому каменистому берегу и
не видел моря; оно засыпало внизу, и невидимые волны его лениво и тяжело
ударялись о берег и точно вздыхали: уф! И как медленно! Ударилась одна волна,
дьякон успел сосчитать восемь шагов, тогда ударилась другая, через шесть шагов
третья. Так же точно не было ничего видно, и в потемках слышался ленивый,
сонный шум моря, слышалось бесконечно далекое, невообразимое время, когда бог
носился над хаосом.
Дьякону стало жутко. Он подумал о том, как бы бог не наказал
за то, что он водит компанию с неверующими и даже идет смотреть на их дуэль.
Дуэль будет пустяковая, бескровная, смешная, но, как бы то ни было, она —
зрелище языческое и присутствовать на ней духовному лицу совсем неприлично. Он
остановился и подумал: не вернуться ли? Но сильное, беспокойное любопытство
взяло верх над сомнениями, и он пошел дальше.
«Они хотя неверующие, но добрые люди и спасутся», —
успокаивал он себя. — Обязательно спасутся! — сказал он вслух,
закуривая папиросу.
Какою мерою нужно измерять достоинства людей, чтобы судить о
них справедливо? Дьякон вспомнил своего врага, инспектора духовного училища,
который и в бога веровал, и на дуэлях не дрался, и жил в целомудрии, но
когда-то кормил дьякона хлебом с песком и однажды едва не оторвал ему уха. Если
человеческая жизнь сложилась так немудро, что этого жестокого и нечестного
инспектора, кравшего казенную муку, все уважали и молились в училище о здравии
его и спасении, то справедливо ли сторониться таких людей, как фон Корен и
Лаевский, только потому, что они неверующие? Дьякон стал решать этот вопрос, но
ему вспомнилось, какая смешная фигура была сегодня у Самойленка, и это прервало
течение его мыслей. Сколько завтра будет смеху! Дьякон воображал, как он
засядет под куст и будет подсматривать, а когда завтра за обедом фон Корен
начнет хвастать, то он, дьякон, со смехом станет рассказывать ему все
подробности дуэли.
«Откуда вы всё знаете?» — спросит зоолог. — «То-то вот
и есть. Дома сидел, а знаю».
Хорошо бы описать дуэль в смешном виде. Тесть будет читать и
смеяться, тестя же кашей не корми, а только расскажи или напиши ему что-нибудь
смешное.
Открылась долина Желтой речки. От дождя речка стала шире и
злее, и уж она не ворчала, как прежде, а ревела. Начинался рассвет. Серое
тусклое утро, и облака, бежавшие на запад, чтобы догнать грозовую тучу, и горы,
опоясанные туманом, и мокрые деревья — всё показалось дьякону некрасивым и
сердитым. Он умылся из ручья, прочел утренние молитвы, и захотелось ему чаю и
горячих пышек со сметаной, которые каждое утро подают у тестя к столу.
Вспомнилась ему дьяконица и «Невозвратное», которое она играет на фортепиано.
Что она за женщина? Дьякона познакомили, сосватали и женили на ней в одну неделю;
пожил он с нею меньше месяца и его командировали сюда, так что он и не разобрал
до сих пор, что она за человек. А все-таки без нее скучновато.
«Надо ей письмишко написать»… — думал он.
Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан с мокрой
крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей стояла арба;
Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена
или дочь Кербалая, выносили из духана мешки с чем-то и клали их в арбу на
кукурузовую солому. Около арбы, опустив головы, стояла пара ослов. Уложив
мешки, абхазцы и татарка стали накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся
поспешно запрягать ослов. «Контрабанда, пожалуй», — подумал дьякон.
Вот поваленное дерево с высохшими иглами, вот черное пятно
от костра. Припомнился пикник со всеми его подробностями, огонь, пение
абхазцев, сладкие мечты об архиерействе и крестном ходе… Черная речка от дождя
стала чернее и шире. Дьякон осторожно прошел по жидкому мостику, до которого
уже дохватывали грязные волны своими гривами, и взобрался по лесенке в
сушильню.
«Славная голова! — думал он, растягиваясь на соломе и
вспоминая о фон Корене. — Хорошая голова, дай бог здоровья. Только в нем
жестокость есть…»
За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут
драться на дуэли? Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы
они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы,
попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и
отрыгивающих за обедом и во время молитвы, если бы они с детства не были
избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей, то как бы они
ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы
то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на
свете! Правда, Лаевский шалый, распущенный, странный, но ведь он не украдет, не
плюнет громко на пол, не попрекнет жену: «лопаешь, а работать не хочешь», не
станет бить ребенка вожжами или кормить своих слуг вонючей солониной — неужели
этого недостаточно, чтобы относиться к нему снисходительно? К тому же, ведь он
первый страдает от своих недостатков, как больной от своих ран. Вместо того,
чтобы от скуки и но какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения,
вымирания, наследственности и прочего, что мало понятно, не лучше ли им
спуститься пониже и направить ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые
улицы от грубого невежества, алчности, попреков, нечистоты, ругани, женского
визга…
Послышался стук экипажа и прервал мысли дьякона. Он выглянул
в дверь и увидел коляску, а в ней троих: Лаевского, Шешковского и начальника
почтово-телеграфной конторы.
— Стоп! — сказал Шешковский.
Все трое вылезли из коляски и посмотрели друг на друга.
— Их еще нет, — сказал Шешковский, стряхивая с
себя грязь. — Что ж? Пока суд да дело, пойдем поищем удобного места. Здесь
повернуться негде.
Они пошли дальше вверх по реке и скоро скрылись аз виду.
Кучер-татарин сел в коляску, склонил голову на плечо и заснул. Подождав минут
десять, дьякон вышел из сушильни и, снявши черную шляпу, чтобы его не заметили,
приседая и оглядываясь, стал пробираться по берегу меж кустами и полосами
кукурузы; с деревьев и с кустов сыпались на него крупные капли, трава и
кукуруза были мокры.
— Срамота! — бормотал он, подбирая свои мокрые и
грязные фалды. — Знал бы, не пошел.
Скоро он услышал голоса и увидел людей. Лаевский, засунув
руки в рукава и согнувшись, быстро ходил взад и вперед по небольшой поляне; его
секунданты стояли у самого берега и крутили папиросы.
«Странно… — подумал дьякон, не узнавая походки
Лаевского. — Будто старик».
— Как это невежливо с их стороны! — сказал
почтовый чиновник, глядя на часы. — Может быть, по-ученому, и хорошо
опаздывать, но, по-моему, это свинство.
Шешковский, толстый человек с черной бородой, прислушался и
сказал:
— Едут!
|
