 Увеличить |
XII
На другой день, в четверг, Марья Константиновна праздновала
день рождения своего Кости. В полдень все были приглашены кушать пирог, а
вечером пить шоколад. Когда вечером пришли Лаевский и Надежда Федоровна,
зоолог, уже сидевший в гостиной и пивший шоколад, спросил у Самойленка:
— Ты говорил с ним?
— Нет еще.
— Смотри же не церемонься. Не понимаю я наглости этих
господ! Ведь отлично знают взгляд здешней семьи на их сожительство, а между тем
лезут сюда.
— Если обращать внимание на каждый предрассудок, —
сказал Самойленко, — то придется никуда но ходить.
— Разве отвращение массы к внебрачной любви и
распущенности предрассудок?
— Конечно. Предрассудок и ненавистничество. Солдаты как
увидят девицу легкого поведения, то хохочут и свищут, а спроси-ка их: кто они
сами?
— Недаром они свищут. То, что девки душат своих
незаконноприжитых детей и идут на каторгу, и что Анна Каренина бросилась под
поезд, и что в деревнях мажут ворота дегтем, и что нам с тобой, неизвестно
почему, нравится в Кате ее чистота, и то, что каждый смутно чувствует
потребность в чистой любви, хотя знает, что такой любви нет, — разве всё
это предрассудок? Это, братец, единственное, что уцелело от естественного
подбора, и, не будь этой темной силы, регулирующей отношения полов, господа Лаевские
показали бы тебе, где раки зимуют, и человечество выродилось бы в два года.
Лаевский вошел в гостиную, со всеми поздоровался и, пожимая
руку фон Корену, заискивающе улыбнулся. Он выждал удобную минуту и сказал
Самойленку:
— Извини, Александр Давидыч, мне нужно сказать тебе два
слова.
Самойленко встал, обнял его за талию, и оба пошли в кабинет
Никодима Александрыча.
— Завтра пятница… — сказал Лаевский, грызя
ногти. — Ты достал, что обещал?
— Достал только двести десять. Остальные сегодня
достану или завтра. Будь покоен.
— Слава богу!.. — вздохнул Лаевский, и руки
задрожали у него от радости. — Ты меня спасаешь, Александр Давидыч, и,
клянусь тебе богом, своим счастьем и чем хочешь, эти деньги я вышлю тебе тотчас
же по приезде. И старый долг вышлю.
— Вот что, Ваня… — сказал Самойленко, беря его за
пуговицу и краснея. — Ты извини, что я вмешиваюсь в твои семейные дела,
но… почему бы тебе не уехать вместе с Надеждой Федоровной?
— Чудак, но разве это можно? Одному из нас непременно
надо остаться, иначе кредиторы завопиют. Ведь я должен по лавкам рублей
семьсот, если не больше. Погоди, вышлю им деньги, заткну зубы, тогда и она
выедет отсюда.
— Так… Но почему бы тебе не отправить ее вперед?
— Ах, боже мой, разве это возможно? — ужаснулся
Лаевский. — Ведь она женщина, что она там одна сделает? Что она понимает?
Это только проволочка времени и лишняя трата денег.
«Резонно»… — подумал Самойленко, но вспомнил разговор свой с
фон Кореном, потупился и сказал угрюмо:
— С тобой я не могу согласиться. Или поезжай вместе с
ней или же отправь ее вперед, иначе… иначе я не дам тебе денег. Это мое
последнее слово…
Он попятился назад, навалился спиною на дверь и вышел в
гостиную красный, в страшном смущении.
«Пятница… пятница, — думал Лаевский, возвращаясь в
гостиную. — Пятница…»
Ему подали чашку шоколаду. Он ожег губы и язык горячим
шоколадом и думал:
«Пятница… пятница…»
Слово «пятница» почему-то не выходило у него из головы, он
ни о чем, кроме пятницы, не думал, и для него ясно было только, но не в голове,
а где-то под сердцем, что в субботу ему не уехать. Перед ним стоял Никодим
Александрыч, аккуратненький, с зачесанными височками и просил:
— Кушайте, покорнейше прошу-с…
Марья Константиновна показывала гостям отметки Кати и
говорила протяжно:
— Теперь ужасно, ужасно трудно учиться! Так много
требуют…
— Мама! — стонала Катя, не зная куда спрятаться от
стыда и похвал.
Лаевский тоже посмотрел в отметки и похвалил. Закон божий,
русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали в его глазах, и всё это
вместе с привязавшейся к нему пятницей, с зачесанными височками Никодима
Александрыча, и с красными щеками Кати представилось ему такой необъятной,
непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил себя:
«Неужели, неужели я не уеду?»
Поставили рядом два ломберных стола и сели играть в почту.
Лаевский тоже сел.
«Пятница… пятница… — думал он, улыбаясь и вынимая из кармана
карандаш. — Пятница…»
Он хотел обдумать свое положение и боялся думать. Ему
страшно было сознаться, что доктор поймал его на обмане, который он так долго и
тщательно скрывал от самого себя. Всякий раз, думая о своем будущем, он не
давал своим мыслям полной свободы. Он сядет в вагон и поедет — этим решался
вопрос его жизни, и дальше он не пускал своих мыслей. Как далекий тусклый
огонек в поле, так изредка в голове его мелькала мысль, что где-то в одном из
переулков Петербурга, в отдаленном будущем, для того, чтобы разойтись с
Надеждой Федоровной и уплатить долги, ему придется прибегнуть к маленькой лжи;
он солжет только один раз, и затем наступит полное обновление. И это хорошо:
ценою маленькой лжи он купит большую правду.
Теперь же, когда доктор своим отказом грубо намекнул ему на
обман, ему стало понятно, что ложь понадобится ему не только в отдаленном
будущем, но и сегодня, и завтра, и через месяц, и, быть может, даже до конца
жизни. В самом деле, чтобы уехать, ему нужно будет солгать Надежде Федоровне,
кредиторам и начальству; затем, чтобы добыть в Петербурге денег, придется
солгать матери, сказать ей, что он уже разошелся с Надеждой Федоровной; и мать не
даст ему больше пятисот рублей, значит, он уже обманул доктора, так как будет
не в состоянии в скором времени прислать ему денег. Затем, когда в Петербург
приедет Надежда Федоровна, нужно будет употребить целый ряд мелких и крупных
обманов, чтобы разойтись с ней; и опять слезы, скука, постылая жизнь, раскаяние
и, значит, никакого обновления не будет. Обман и больше ничего. В воображении
Лаевского выросла целая гора лжи. Чтобы перескочить ее б один раз, а не лгать
по частям, нужно было решиться на крутую меру, например, ни слова не говоря,
встать с места, надеть шапку и тотчас же уехать без денег, не говоря ни слова,
но Лаевский чувствовал, что для него это невозможно.
«Пятница, пятница… — думал он. — Пятница…»
Писали записки, складывали их вдвое и клали в старый цилиндр
Никодима Александрыча, и, когда скоплялось достаточно записок, Костя,
изображавший почтальона, ходил вокруг стола и раздавал их. Дьякон, Катя и
Костя, получавшие смешные записки и старавшиеся писать посмешнее, были в
восторге.
«Нам надо поговорить», — прочла Надежда Федоровна на
записочке. Она переглянулась с Марьей Константиновной, и та миндально
улыбнулась и закивала ей головой.
«О чем же говорить? — подумала Надежда
Федоровна. — Если нельзя рассказать всего, то и говорить незачем».
Перед тем, как идти в гости, она завязала Лаевскому галстук,
и это пустое дело наполнило ее душу нежностью и печалью. Тревога на его лице,
рассеянные взгляды, бледность и непонятная перемена, происшедшая с ним в
последнее время, и то, что она имела от него страшную, отвратительную тайну, и
то, что у нее дрожали руки, когда она завязывала галстук, — всё это
почему-то говорило ей, что им обоим уже недолго осталось жить вместе. Она
глядела на него, как на икону, со страхом и раскаянием, и думала: «Прости, прости…»
Против нее за столом сидел Ачмианов и не отрывал от нее своих черных влюбленных
глаз; ее волновали желания, она стыдилась себя и боялась, что даже тоска и
печаль не помешают ей уступить нечистой страсти, не сегодня, так завтра, —
и что она, как запойный пьяница, уже не в силах остановиться.
Чтобы не продолжать этой жизни, позорной для нее и
оскорбительной для Лаевского, она решила уехать. Она будет с плачем умолять
его, чтобы он отпустил ее, и если он будет противиться, то она уйдет от него
тайно. Она не расскажет ему о том, что произошло. Пусть он сохранит о ней
чистое воспоминание.
«Люблю, люблю, люблю», — прочла она. — Это от
Ачмианова.
Она будет жить где-нибудь в глуши, работать и высылать
Лаевскому «от неизвестного» деньги, вышитые сорочки, табак, и вернется к нему
только в старости и в случае, если он опасно заболеет и понадобится ему
сиделка. Когда в старости он узнает, по каким причинам она отказалась быть его
женой и оставила его, он оценит ее жертву и простит.
«У вас длинный нос». — Это, должно быть, от дьякона или
от Кости.
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она
крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю,
всю жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она будет каждый день
думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый человек, чистый, благородный
и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.
«Если вы сегодня не назначите мне свидания, то я приму меры,
уверяю честным словом. Так с порядочными людьми не поступают, надо это понять». —
Это от Кирилина.
|
