XI
— У тебя такой вид, как будто ты идешь арестовать
меня, — сказал фон Корен, увидев входившего к нему Самойленка в парадной
форме.
— А я иду мимо и думаю: дай-ка зайду, зоологию проведаю, —
сказал Самойленко, садясь у большого стола, сколоченного самим зоологом из
простых досок. — Здравствуй, святой отец! — кивнул он дьякону,
который сидел у окна и что-то переписывал. — Посижу минуту и побегу домой
распорядиться насчет обеда. Уже пора… Я вам не помешал?
— Нисколько, — ответил зоолог, раскладывая по
столу мелко исписанные бумажки. — Мы перепиской занимаемся.
— Так… Ох, боже мой, боже мой… — вздохнул Самойленко;
он осторожно потянул со стола запыленную книгу, на которой лежала мертвая сухая
фаланга, и сказал: — Однако! Представь, идет по своим делам какой-нибудь
зелененький жучок и вдруг по дороге встречает такую анафему. Воображаю, какой
ужас!
— Да, полагаю.
— Ей яд дан, чтобы защищаться от врагов?
— Да, защищаться и самой нападать.
— Так, так, так… И всё в природе, голубчики мои,
целесообразно и объяснимо, — вздохнул Самойленко. — Только вот чего я
не понимаю. Ты, величайшего ума человек, объясни-ка мне, пожалуйста. Бывают,
знаешь, зверьки, не больше крысы, на вид красивенькие, но в высочайшей степени,
скажу я тебе, подлые и безнравственные. Идет такой зверек, положим, по лесу,
увидал птичку, поймал и съел. Идет дальше и видит в траве гнездышко с яйцами;
жрать ему уже не хочется, сыт, но все-таки раскусывает яйцо, а другие вышвыривает
из гнезда лапкой. Потом встречает лягушку и давай с ней играть. Замучил
лягушку, идет и облизывается, а навстречу ему жук. Он жука лапкой… И всё он
портит и разрушает на своем пути… Залезает и в чужие норы, разрывает зря
муравейники, раскусывает улиток… Встретится крыса — он с ней в драку; увидит
змейку или мышонка — задушить надо. И так целый день. Ну, скажи, для чего такой
зверь нужен? Зачем он создан?
— Я не знаю, про какого зверька ты говоришь, —
сказал фон Корен, — вероятно, про какого-нибудь из насекомоядных. Ну, что
ж? Птица попалась ему, потому что неосторожна; он разрушил гнездо с яйцами,
потому что птица не искусна, дурно сделала гнездо и не сумела замаскировать
его. У лягушки, вероятно, какой-нибудь изъян в цветовой окраске, иначе бы он не
увидел ее, и так далее. Твой зверь сокрушает только слабых, неискусных,
неосторожных, одним словом, имеющих недостатки, которые природа не находят
нужным передавать в потомство. Остаются в живых только более ловкие,
осторожные, сильные и развитые. Таким образом, твой зверек, сам того не
подозревая, служит великим целям усовершенствования.
— Да, да, да… Кстати, брат, — сказал Самойленко
развязно, — дай-ка мне взаймы рублей сто.
— Хорошо. Между насекомоядными попадаются очень
интересные субъекты. Например, крот. Про него говорят, что он полезен, так как
истребляет вредных насекомых. Рассказывают, что будто какой-то немец прислал
императору Вильгельму I шубу из кротовых шкурок и будто император приказал
сделать ему выговор за то, что он истребил такое множество полезных животных. А
между тем крот в жестокости нисколько не уступит твоему зверьку и к тому же
очень вреден, так как страшно портит луга.
Фон Корен отпер шкатулку и достал оттуда сторублевую
бумажку.
— У крота сильная грудная клетка, как у летучей
мыши, — продолжал он, запирая шкатулку, — страшно развитые кости и
мышцы, необыкновенное вооружение рта. Если бы он имел размеры слона, то был бы
всесокрушающим, непобедимым животным. Интересно, когда два крота встречаются
под землей, то они оба, точно сговорившись, начинают рыть площадку; эта
площадка нужна им для того, чтобы удобнее было сражаться. Сделав ее, они
вступают в жестокий бой и дерутся до тех пор, пока не падает слабейший. Возьми
же сто рублей, — сказал фон Корен, понизив тон, — но с условием, что
ты берешь не для Лаевского.
— А хоть бы и для Лаевского! — вспыхнул
Самойленко. — Тебе какое дело?
— Для Лаевского я не могу дать. Я знаю, ты любишь
давать взаймы. Ты дал бы и разбойнику Кериму, если бы он попросил у тебя, но,
извини, помогать тебе в этом направлении я не могу.
— Да, я прошу для Лаевского! — сказал Самойленко,
вставая и размахивая правой рукой. — Да! Для Лаевского! И никакой ни чёрт,
ни дьявол не имеет права учить меня, как я должен распоряжаться своими
деньгами. Вам не угодно дать? Нет?
Дьякон захохотал.
— Ты не кипятись, а рассуждай, — сказал
зоолог. — Благодетельствовать г. Лаевскому так же неумно, по-моему, как
поливать сорную траву или прикармливать саранчу.
— А по-моему, мы обязаны помогать нашим ближним! —
крикнул Самойленко.
— В таком случае помоги вот этому голодному турку, что
лежит под забором! Он работник и нужнее, полезнее твоего Лаевского. Отдай ему
эти сто рублей! Или пожертвуй мне сто рублей на экспедицию!
— Ты дашь или нет, я тебя спрашиваю?
— Ты скажи откровенно: на что ему нужны деньги?
— Это не секрет. Ему нужно в субботу в Петербург ехать.
— Вот как! — сказал протяжно фон Корен. —
Ага… Понимаем. А она с ним поедет или как?
— Она пока здесь остается. Он устроит в Петербурге свои
дела и пришлет ей денег, тогда и она поедет.
— Ловко!.. — сказал зоолог и засмеялся коротким
теноровым смехом. — Ловко! Умно придумано.
Он быстро подошел к Самойленку и, став лицом к лицу, глядя
ему в глаза, спросил:
— Ты говори откровенно: он разлюбил? Да? Говори:
разлюбил? Да?
— Да, — выговорил Самойленко и вспотел.
— Как это отвратительно! — сказал фон Корен, и по
лицу его видно было, что он чувствует отвращение. — Что-нибудь из двух,
Александр Давидыч: или ты с ним в заговоре или же, извини, ты простофиля.
Неужели ты не понимаешь, что он проводит тебя, как мальчишку, самым
бессовестным образом? Ведь ясно, как день, что он хочет отделаться от нее и
бросить ее здесь. Она останется на твоей шее, и ясно, как день, что тебе
придется отправлять ее в Петербург на свой счет. Неужели твой прекрасный друг
до такой степени ослепил тебя своими достоинствами, что ты не видишь даже самых
простых вещей?
— Это одни только предположения, — сказал
Самойленко, садясь.
— Предположения? Но почему он едет один, а не вместе с
ней? И почему, спроси его, не поехать бы ей вперед, а ему после? Продувная
бестия!
Подавленный внезапными сомнениями и подозрениями насчет
своего приятеля, Самойленко вдруг ослабел и понизил тон.
— Но это невозможно! — сказал он, вспоминая ту
ночь, когда Лаевский ночевал у него. — Он так страдает!
— Что ж из этого? Воры и поджигатели тоже страдают!
— Положим даже, что ты прав… — сказал в раздумье
Самойленко. — Допустим… Но он молодой человек, на чужой стороне… студент,
мы тоже студенты, и кроме нас тут некому оказать ему поддержку.
— Помогать ему делать мерзости только потому, что ты и
он в разное время были в университете и оба там ничего не делали! Что за вздор!
— Постой, давай хладнокровно рассудим. Можно будет,
полагаю, устроить вот как… — соображал Самойленко, шевеля пальцами. — Я,
понимаешь, дам ему деньги, но возьму с него честное, благородное слово, что
через неделю же он пришлет Надежде Федоровне на дорогу.
— И он даст тебе честное слово, даже прослезится и сам
себе поверит, но цена-то этому слову? Он его не сдержит, и когда через год-два
ты встретишь его на Невском под ручку с новой любовью, то он будет
оправдываться тем, что его искалечила цивилизация и что он сколок с Рудина.
Брось ты его, бога ради! Уйди от грязи и не копайся в ней обеими руками!
Самойленко подумал минуту и сказал решительно:
— Но я всё-таки дам ему денег. Как хочешь. Я не в
состоянии отказать человеку на основании одних только предположений.
— И превосходно. Поцелуйся с ним.
— Так дай же мне сто рублей, — робко попросил
Самойленко.
— Не дам.
Наступило молчание. Самойленко совсем ослабел: лицо его
приняло виноватое, пристыженное и заискивающее выражение, и как-то странно было
видеть это жалкое, детски-сконфуженное лицо у громадного человека с эполетами и
орденами.
— Здешний преосвященный объезжает свою епархию не в
карете, а верхом на лошади, — сказал дьякон, кладя перо. — Вид его,
сидящего на лошадке, до чрезвычайности трогателен. Простота и скромность его
преисполнены библейского величия.
— Он хороший человек? — спросил фон Корен, который
рад был переменить разговор.
— А то как же? Если б не был хорошим, то разве его
посвятили бы в архиерея?
— Между архиереями встречаются очень хорошие и
даровитые люди, — сказал фон Корен. — Жаль только, что у многих из
них есть слабость — воображать себя государственными мужами. Один занимается
обрусением, другой критикует науки. Это не их дело. Они бы лучше почаще в
консисторию заглядывали.
— Светский человек не может судить архиереев.
— Почему же, дьякон? Архиерей такой же человек, как и
я.
— Такой да не такой, — обиделся дьякон, принимаясь
за перо. — Ежели бы вы были такой, то на вас почила бы благодать и вы сами
были бы архиереем, а ежели вы не архиерей, то, значит, не такой.
— Не мели, дьякон! — сказал Самойленко с
тоской. — Послушай, вот что я придумал, — обратился он к фон
Корену. — Ты мне этих ста рублей не давай. Ты у меня до зимы будешь
столоваться еще три месяца, так вот дай мне вперед за три месяца.
— Не дам.
Самойленко замигал глазами и побагровел; он машинально
потянул к себе книгу с фалангой и посмотрел на нее, потом встал и взялся за шапку.
Фон Корену стало жаль его.
— Вот извольте жить и дело делать с такими
господами! — сказал зоолог и в негодовании швырнул ногой в угол какую-то
бумагу. — Пойми же, что это не доброта, не любовь, а малодушие,
распущенность, яд! Что делает разум, то разрушают ваши дряблые, никуда не
годные сердца! Когда я гимназистом был болен брюшным тифом, моя тетушка из
сострадания обкормила меня маринованными грибами, и я чуть не умер. Пойми ты
вместе с тетушкой, что любовь к человеку должна находиться не в сердце, не под
ложечкой и не в пояснице, а вот здесь!
Фон Корен хлопнул себя по лбу.
— Возьми! — сказал он и швырнул сторублевую
бумажку.
— Напрасно ты сердишься, Коля, — кротко сказал
Самойленко, складывая бумажку. — Я тебя отлично понимаю, но… войди в мое
положение.
— Баба ты старая, вот что!
Дьякон захохотал.
— Послушай. Александр Давидыч, последняя
просьба! — горячо сказал фон Корен. — Когда ты будешь давать тому
прохвосту деньги, то предложи ему условие: пусть уезжает вместе со своей
барыней или же отошлет ее вперед, а иначе не давай. Церемониться с ним нечего.
Так ему и скажи, а если не скажешь, то, даю тебе честное слово, я пойду к нему
в присутствие и спущу его там с лестницы, а с тобою знаться не буду. Так и
знай!
— Что ж? Если он уедет вместе с ней или вперед ее
отправит, то для него же удобнее, — сказал Самойленко. — Он даже рад
будет. Ну, прощай.
Он нежно простился и вышел, но, прежде чем затворить за
собою дверь, оглянулся на фон Корена, сделал страшное лицо и сказал:
— Это тебя, брат, немцы испортили! Да! Немцы!
|