XII. Страх
Я
намеревался взять пальто и трость и пойти поужинать в маленький ресторан, где
Цвак, Фрисландер и Прокоп каждый вечер проводили время до поздней ночи,
рассказывая друг другу необыкновенные истории, но как только я переступил порог
моей комнаты, это намерение от меня отпало, точно упала с меня одежда,
сорванная чьей-то рукой.
В
воздухе чувствовалось напряжение, я не отдавал себе в нем отчета, но оно
существовало, как нечто ощутимое, и через несколько секунд так сильно мною
овладело, что я от беспокойства не знал, что и сделать: зажечь ли свет,
захлопнуть ли дверь, или сесть, или начать ходить по комнате.
Не
проник ли кто-нибудь сюда в мое отсутствие и не спрятался ли? Не передался ли
мне его страх быть обнаруженным? Быть может, Вассертрум приходил сюда?
Я
приподнял гардины, открыл шкаф, заглянул в соседнюю комнату: никого.
И
шкатулки никто не сдвинул с места.
Не лучше
ли без всяких промедлений сжечь письма, чтоб раз и навсегда освободиться от
тревоги?
Я уже
полез в жилетный карман за ключом… – но разве необходимо сейчас же это
сделать? У меня есть еще время до завтрашнего утра.
Прежде
всего зажечь огонь!
Я не мог
найти спичек.
Запер ли
я дверь? Я сделал несколько шагов назад. И остановился опять.
Откуда
вдруг этот страх?
Я хотел
упрекнуть себя в трусости: но мысль вдруг остановилась. Сумасшедшая мысль пришла
мне в голову: как можно быстрее вскочить на стол, схватить кресло, поднять его
и раздробить череп тому, кто там ползет по полу… когда… когда он подойдет
ближе.
«Но ведь
здесь никого нет, – сказал я себе громко и раздраженно, – разве ты
был когда-нибудь трусом?»
Это не
помогло. Воздух, которым я дышал, становился разреженным и острым, как эфир.
Хоть бы
что-нибудь реальное увидеть, даже самое страшное, и тотчас исчез бы мой страх.
Но не
было ничего.
Я
осматривал все углы.
Ничего.
Всюду
хорошо знакомые предметы: мебель, сундук, лампа, картина, стенные часы – безжизненные,
старые, верные друзья.
Я
надеялся, что они преобразятся в моих глазах и дадут мне повод объяснить себе
давившую меня тревогу каким-нибудь обманом зрения.
И этого
не случилось. Они остались верны своей форме. Даже слишком неподвижны для
господствовавшей кругом полутьмы.
«Их
гнетет то же самое, что и меня, – почувствовал я. Они не решаются сделать
малейшее движение».
Почему
не тикают часы?
Обступившая
напряженность поглощает все звуки.
Я потряс
стол и удивился, услышав все же шум.
Хоть бы
ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или дрова затрещали бы в
печке, – но огонь погас.
И
неизменно все та же напряженность в воздухе – без пауз, без перерывов, как
струя воды.
Напрасно
все мои чувства свернулись в клубок, как бы перед прыжком! Мне казалось, что я
этого не вынесу. Во всем пространстве метались чьи-то взоры, но я не мог их
уловить, повсюду блуждали чьи-то руки, которых я не мог схватить.
«Это
ужас, который сам себя порождает, парализующий ужас перед непостижимым. Ничто,
которое не имеет формы и превышает границы нашей мысли», – смутно понял я.
С
упорством пригвоздился я к месту и ждал.
Ждал
добрых четверть часа: не обмануть ли это невидимое существо, подвести его ближе
ко мне и схватить?!
Я
стремительно обернулся назад: снова ничего.
Все то
же опустошающее Ничто, – его не было, и все же комната была полна его
гнетущим существованием.
Не
убежать ли? Что мне мешает?
«Оно
пойдет за мной», – с отчетливой уверенностью понял я в тот же миг. Я
понял, что и свет мне не поможет, и все-таки я продолжал искать спички, пока их
не нашел.
Но
фитиль свечки не разгорался и все тлел: маленький огонек не мог ни жить, ни
умереть, и когда он, наконец, уже завоевал себе чахоточное существование, он
засветился, как грязная желтая жесть. Нет, уж лучше темнота.
Я
потушил свет и, не раздеваясь, бросился на постель. Считал удары своего сердца:
раз, два, три, четыре – до тысячи, и опять сначала – часы, дни, недели, как мне
казалось, пока мои губы не высохли, и волосы не встали дыбом: ни секунды
облегчения.
Ни единой.
Я начал
произносить первые попадавшиеся слова: «принц», «дерево», «дитя», «книга». Я судорожно
повторял их, пока они не стали раздаваться во мне бессмысленными, страшными звуками
из каких-то доисторических времен, и я должен был напрягать все свои умственные
способности, чтоб вновь осмыслить их значение: п-р-и-н-ц?… к-н-и-г-а?
Не сошел
ли я с ума? Не умер ли я?.. Я ощупывал все вокруг.
Встать!
Сесть на
стул!
Я
бросился в кресло…
Хоть бы
смерть, наконец, пришла!
Только
бы не чувствовать этого бескровного страшного напряжения!
«Я-не-хочу…
я-не-хочу, – кричал я. – Слышите?!»
Бессильно
я откинулся назад.
Я не мог
ощутить себя живым.
Не
будучи в состоянии ни думать, не действовать, я уставился взором вперед.
«Почему
он так настойчиво предлагает мне зерна?» – нахлынула на меня мысль, исчезла,
вернулась. Исчезла, опять вернулась.
Постепенно
становилось ясно, что передо мною странное существо: он тут, может быть, уже
все время, пока я здесь сижу… Вот он протягивает мне руку.
Некто в
сером, широкоплечий, ростом в среднего, плотно сложенного человека, стоит, опираясь
на спирально выточенную трость светлого дерева.
Там, где
должна была быть его голова, я мог различить только туманный шар из сизого дыма.
Тяжелый
запах сандалового дерева и сырости исходил от призрака.
Чувство
совершенной беззащитности едва не лишило меня сознания. Вся давняя, разъедавшая
меня мука превратилась теперь в смертельный ужас и приняла форму этого
существа.
Инстинкт
самосохранения подсказывал мне, что я сойду с ума от ужаса и отвращения, если
увижу лицо призрака, предостерегал меня, кричал мне в уши, – и все же
притягивал меня, как магнитом, и я не мог отвести глаз от сизого туманного
шара, и в нем искал глаза, нос и рот.
Я
напрягал все свои силы: туман оставался неподвижным. Правда, мне удавалось
приставлять мысленно разные головы к этому туловищу, но каждый раз я знал, что
это плод моего воображения.
Они
расплывались в тот самый миг, как я создавал их. Только форма египетского ибиса
еще удерживалась.
Очертания
призрака неуверенно рисовались в темноте, едва заметно сжимаясь и снова расширяясь,
точно от медленного дыхания, пробегающего по всему телу: единственное движение,
которое можно было уловить.
Вместо
ног в пол упирались обрубки костей. А мясо, серое, бескровное, выпячивалось своими
краями на высоте перехвата.
Неподвижное
существо протягивало мне свою руку.
В ней
лежали зернышки. Величиной с горошину, красного цвета, с черными пятнышками по
краям.
Что я
должен был сделать с ними?
Я смутно
сознавал, что на мне лежала огромнейшая ответственность, –
ответственность, выходящая за пределы всего земного, – если я сейчас не
сделаю все то, что нужно.
Две
чашки весов – на каждой половина вселенной – колеблются где-то в царстве
первопричины, мерещилось мне, – на какую я брошу пылинку, та и опустится.
Так вот
она, эта страшная напряженность, окружающая меня! – догадался я, –
«Не шевели пальцем!» – советовал мне рассудок. – Даже если смерть никогда
не придет за тобой и не избавит тебя от этой муки».
«Но и
этим ты произвел бы выбор: ты, значит, о т к аж е ш ь с я от зерен, –
шептало что-то внутри. – Тут нет выхода».
В
поисках защиты я оглянулся вокруг, не увижу ли знака, указующего, как быть.
Ничего.
И во мне
самом ни решения, ни выбора, – все мертво, – умерло.
Жизнь
мириадов людей в это страшное мгновение легче пеперышка, – понял я…
Уже
давно, должно быть, наступила ночь, я не различал стен моей комнаты.
Рядом, в
ателье, слышались шаги, кто-то передвигал шкапы, выдвигал ящики, со стуком бросал
их на пол, – мне показалось, что я узнал голос Вассертрума, произносившего
хриплым басом дикие проклятия. Я не стал прислушиваться. Это имело для меня не
большее значение, чем шорох мышей.
Я закрыл
глаза.
Длинным
рядом потянулись предо мной человеческие лица. Веки опущены… неподвижные
мертвые маски… мой собственный род, мои предки.
Все одна
и та же форма черепа, хотя тип заметно менялся. Предки вставали из могил с волосами,
гладко причесанными, распущенными, подстриженными, в париках и в косичках. Века
за веками, все ближе ко мне, их черты становились мне все более и более
знакомыми, и, наконец, слились в одно лицо…. в лицо Голема, которым и
оборвалась цепь моих предков…
Затем
тьма обратила мою комнату в беспредельное пустое пространство, в середине которого,
как я знал, я сижу в кресле. Предо мной снова появилась серая тень с протянутой
рукой.
Когда я
открыл глаза, около нас двумя пересекающимися кругами стояли октоидально какие-то
странные существа.
В одном
круге они были облачены в одежды, отливавшие фиолетовым цветом, а в другом –
красно-черным. Люди неведомой расы, высокого роста, неестественно худые. На
лица их были наброшены светящиеся покрывала.
Усилившееся
сердцебиение подсказало мне, что час решения настал. Мои пальцы протянулись к
зернам: – тут я увидел, что дрожь пробежала по лицам красноватого круга.
Не брать
зерен? – дрожь охватила синеватый круг, – я пристально взглянул на
человека без головы. Он стоял – в той же позе, неподвижно, как прежде.
Даже
дышать он перестал.
Я поднял
руку, все еще не зная, что сделать… ударил по протянутой руке призрака, и зерна
рассыпались по полу.
На одно
мгновение точно электрический разряд отнял у меня сознание, и мне показалось,
что я лечу в бездну, – но потом я снова почувствовал себя на ногах.
Серая
фигура исчезла. С ней и существа красного круга.
Синеватые
же лица окружили меня, на груди у них были надписи из золотых иероглифов, между
поднятыми и сжатыми указательными и толстыми пальцами, точно заклиная, они
держали красные зерна, которые я выбил из руки безголового призрака.
Я
слышал, как снаружи град бил в стекла, и оглушительный гром потряс воздух.
Зимняя
гроза во всей ее бессмысленной ярости проносилась над городом. С реки сквозь завывания
ветра доносились, через равные промежутки времени, глухие пушечные выстрелы, возвещавшие
вскрытие льда на Молдаве. Комната пылала в огне беспрерывных молний. Я вдруг почувствовал
такую слабость, что у меня задрожали колени, и я должен был сесть.
«Будь
спокоен, – ясно произнес чей-то голос возле меня, – будь совершенно
спокоен, сегодня lelschimurim – ночь защиты».
Мало-помалу
гроза стихла, и оглушительный грохот перешел в монотонное постукивание града по
крышам.
Физическая
слабость дошла до такой степени, что я смутно, точно в полусне, воспринимал
все, происходившее кругом.
Кто-то
из круга произнес слова:
«Тот,
кого вы ищите, тот не здесь».
Другие ответили ему что-то на непонятном мне языке.
Затем
тот же голос произнес какую-то фразу, в которой было имя «Henoch», но
остального я не понял. Шум трескающегося льда, доносимый ветром, был слишком
оглушителен.
Потом
один из круга выделился, подошел ко мне, указал на иероглифы на своей груди –
это были те же буквы, что и у других – и спросил меня, могу ли я их прочесть.
И когда
я запинающимся от усталости языком ответил отрицательно, он протянул мне ладонь,
и буквы засветились на моей груди, сперва латинские: Chabrat zereh aur bocher.[6]
потом
медленно обратившиеся в совершенно мне незнакомые.
…И я
впал в глубокий сон без сновидений, какого не знал с той ночи, когда Гиллель
отверз мои уста.
|
