 Увеличить |
8. MOBILIS IN
MOBILE
Столь
бесцеремонное похищение свершилось с быстротой молнии. Мы буквально не успели
опомниться. Не знаю, что чувствовали мои спутники, очутившись в плавучей
тюрьме, но у меня мороз пробежал по коже. С кем мы имели дело? Несомненно, с
пиратами новой формации, которые разбойничали на морях по вновь изобретенному
ими способу.
Едва
крышка узкого люка захлопнулась, я оказался в полной темноте. Глаза, привыкшие
к дневному свету, отказывалась служить в этом мраке. Я ощупью шел, ступая
босыми ногами по ступенькам железной лестницы. Вслед за мной вели Неда Ленда и
Конселя. Внизу лестницы находилась дверь, которая распахнулась и, пропустив
нас, со звоном захлопнулась.
Мы
остались одни. Куда мы попали? Что можно было сказать? Я представить себе не
мог, где мы находимся. Все было погружено во мрак. Мрак был настолько полный,
что даже спустя несколько минут нельзя было уловить ни малейшего проблеска
света, мерцание которого чувствуется в самую темную ночь.
Нед
Ленд, взбешенный грубостью обращения, дал волю своему негодованию.
– Тысяча
чертей! – кричал он. – Эти люди превзошли в гостеприимстве
каледонских дикарей! Недостает только, чтобы они оказались людоедами. Меня это
нисколько не удивит, но я заранее заявляю, что добровольно на съедение не
отдамся!
– Полноте,
друг Нед, полноте! – говорил невозмутимый Консель. – Не кипятитесь
раньше времени. Мы еще не на сковороде!
– Не
на сковороде, – отвечал канадец, – но в печке-то уж наверно! И тьма
кромешная. К счастью, мой «bowie-knife»[7]
при мне, и не требуется много света, чтобы его пустить в ход! Пусть только хоть
один бандит тронет меня…
– Не
волнуйтесь, Нед, – сказал я гарпунеру, – и не ставьте нас в
неприятное положение своей напрасной горячностью. Кто знает, не подслушивают ли
нас? Попытаемся лучше выяснить, где мы находимся!
Я пошел
ощупью. Пройдя шагов пять, я уперся в стену, обитую листовым железом. Двинувшись
вдоль стены, я наткнулся на деревянный стол, возле которого стояло несколько
скамеек. Пол нашей тюрьмы покрыт был толстой циновкой из формиума, заглушавшей
шаги. На голых стенах не было и признака двери или окна. Консель, пустившийся в
обход в другую сторону, столкнулся со мной, и мы оба вышли на середину камеры,
имевшей в длину примерно футов двадцать, а в ширину футов десять. Что касается
высоты, то Нед Ленд, несмотря на свой рост, не мог дотянуться рукой до потолка.
Прошло
полчаса, а все оставалось по-прежнему. И вдруг наши глаза, привыкшие к полной
темноте, ослепил яркий свет. Наша тюрьма внезапно осветилась. Свет был
настолько ярок, что в первый момент я невольно зажмурил глаза. Я узнал этот
беловатый слепящий свет, заливавший в ту страшную ночь все пространство вокруг
подводного корабля, свет, который мы принимали за великолепное явление фосфоресценции
морских организмов! Когда я открыл глаза, я увидел, что живительный свет
исходил из электрической арматуры в виде полушария, вделанного в потолок
кабины.
– Наконец-то
стало светло! – вскричал Нед Ленд, стоявший в оборонительной позе, с ножом
в руке.
– Да,
но положение наше не прояснилось! – отвечал я.
– Пусть
господин профессор запасется терпением, – сказал невозмутимый Консель.
При
электрическом освещении можно было разглядеть кабину в мельчайших подробностях.
Обстановка состояла из стола и пяти скамеек. Потайная дверь, видимо,
закрывалась герметически. Ни единого звука извне не доносилось до наших ушей.
Казалось, все умерло на этом судне. Плыли ли мы по поверхности океана?
Погрузились ли в морские пучины? Этого нельзя было угадать.
Но не
напрасно же зажегся светоносный шар! У меня блеснула надежда, что кто-нибудь из
экипажа судна не замедлит появиться. Если хотят забыть о людях, не освещают
подземные темницы!
Я не
обманулся в ожиданиях. Послышался лязг затворов, дверь открылась, вошли два человека.
Один был
невысок ростом, мускулист, широкоплеч, с большой головой, всклокоченными черными
волосами, усатый, остроглазый. Все его обличие южанина носило на себе отпечаток
чисто французской живости, выдававшей в нем провансальца. Дидро справедливо
сказал, что характер человека сказывается в его движениях, а этот крепыш мог
служить тому живым доказательством. Чувствовалось, что язык его красочен, щедр
на прибаутки, образные выражения, на своевольные обороты речи. Впрочем, я не
мог в этом убедиться, потому что в нашем присутствии они изъяснялись на
странном неизвестном мне наречии.
Второй
незнакомец заслуживает более подробного описания. Для ученика Грасиоле и Энгеля
его лицо было открытой книгой. Я не колеблясь признал основные черты характера
этого человека: уверенность в себе, о чем свидетельствовали благородная посадка
головы, взгляд черных глаз, исполненный холодной решимости, спокойствие, ибо
бледность его кожи говорила о хладнокровии, непреклонность воли, что выдавало
быстрое сокращение надбровных мышц, – наконец, мужество, ибо его глубокое
дыхание изобличало большой запас жизненных сил.
Прибавлю,
что это был человек гордый, взгляд его, твердый и спокойный, казалось, выражал
возвышенность мысли; и во всем его облике, в осанке, движениях, в выражении его
лица сказывалась, если верить наблюдениям физиономистов, прямота его натуры.
В его
присутствии я «невольно» почувствовал себя в безопасности, и свидание с ним предвещало
благополучное разрешение нашей участи.
Сколько
было лет этому человеку? Ему можно было дать и тридцать пять и пятьдесят! Он
был высокого роста; резко очерченный рот, великолепные зубы, рука, тонкая в
кисти, с удлиненными пальцами, в высшей степени «психическая», заимствуя
определение из словаря хиромантов, то есть характерная для натуры возвышенной и
страстной, все в нем было исполнено благородством. Словом, этот человек являл
собою совершенный образец мужской красоты, какой мне не доводилось встречать.
Вот еще примечательность его лица: глаза, широко расставленные, могли объять
взглядом целую четверть горизонта! Эта способность, – как я узнал позднее, –
сочеталась с остротой зрения, превосходившей зоркость Неда Ленда. Когда незнакомец
устремлял на что-либо свой взгляд, брови его сдвигались; он прищуривал глаза,
ограничивая поле зрения, и смотрел! Что за взгляд! Он пронизывал душу! Он
проникал сквозь водные слои, непроницаемые для наших глаз, вскрывал тайны морских
глубин!..
Оба
незнакомца были в беретах из меха морской выдры, обуты в высокие морские сапоги
из тюленьей кожи. Одежда из какой-то особой ткани мягко облегала их стан, не
стесняя свободы движений.
Высокий, –
по-видимому, командир судна, – оглядел нас с величайшим вниманием, не
произнося ни слова. Затем, оборотясь к своему спутнику, он заговорил на языке,
о существовании которого я совершенно не подозревал. Это был благозвучный,
гибкий, певучий язык с ударениями на гласных.
Тот
кивнул головой и обронил два-три слова на том же языке. Потом он вопросительно
посмотрел на меня.
Я
ответил ясным французским языком, что не понимаю его вопроса. Но он,
по-видимому, тоже не понял меня. Положение становилось довольно
затруднительным.
– А
все же пусть господин профессор расскажет им нашу историю, – сказал мне
Консель. – Авось эти господа поймут хоть кое-что!
Я стал
рассказывать о наших приключениях, отчетливо, по слогам, выговаривая каждое
слово, не упуская ни единой подробности. Я назвал наши имена, указал звание и,
с соблюдением всех правил этикета, представился лично, в качестве профессора
Аронакса. Затем представил своего слугу Конселя и гарпунера, мистера Неда
Ленда.
Человек
с прекрасными добрыми глазами слушал меня спокойно, даже учтиво, и чрезвычайно
внимательно, но я не мог прочесть на его лице, понял ли он хоть что-нибудь из
моего рассказа. Я окончил повествование. Он не произнес ни слова.
Оставалась
возможность объясниться с ними по-английски. Может быть, они говорят на языке,
который стал почти общепринятым. Я бегло читал и по-английски и по-немецки, но
свободно изъясняться не мог. А тут требовалась прежде всего ясность изложения.
– Ну-с,
теперь ваш черед, – сказал я гарпунеру. – Извольте-ка, мистер Ленд,
тряхнуть стариной и вступить в переговоры, как подобает англосаксу, на чистейшем
английском языке! Как знать, не повезет ли вам больше, чем мне.
Нед не
заставил себя просить и повторил по-английски мой рассказ. Вернее, он передал
сущность, но совершенно в другой форме. Канадец, увлекаемый своим
темпераментом, говорил с большим воодушевлением. Он в резких выражениях
протестовал против нашего заточения, совершенного в явное нарушение прав
человека! Спрашивал, в силу какого закона нас держат на этом поплавке, ссылался
на habeas corpus,[8]
грозил судебным преследованием тех, кто лишил нас свободы, бесновался,
размахивал руками, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что
мы умираем с голоду.
Это была
сущая правда, но мы об этом почти забыли.
К своему
величайшему удивлению, гарпунер, по-видимому, преуспел не более меня. Наши посетители
и бровью не повели. Язык Фарадея, как и язык Араго, был для них непонятен.
Обескураженный
неудачей, исчерпав все филологические ресурсы, я не знал, как нам быть дальше.
Но тут Консель сказал:
– Если
господин профессор позволит, я поговорю с ним по-немецки.
– Как,
ты говоришь по-немецки? – вскричал я.
– Как
всякий фламандец, с позволения господина профессора.
– Вот
это мне нравится! Продолжай, дружище!
И
Консель степенно рассказал в третий раз все перипетии нашей истории. Но,
невзирая на изысканность оборотов и прекрасное произношение рассказчика,
немецкий язык также не имел успеха.
Наконец,
доведенный до крайности, я попытался восстановить в памяти свои юношеские
познания и пустился излагать наши злоключения по-латыни. Цицерон зажал бы себе
уши и выставил бы меня за дверь, но все же я довел рассказ до конца. Результат
был столь же плачевный.
Последняя
попытка тоже не имела успеха. Незнакомцы обменялись несколькими словами на
каком-то непостижимом языке и ушли, не подав нам надежды каким-либо ободряющим
знаком, понятным во всех странах мира! Дверь за ними затворилась.
– Какая
низость! – вскричал Нед Ленд, вспылив уже, наверное, в двадцатый
раз. – Как! С ними говорят и по-французски, и по-английски, и по-немецки,
и по-латыни, а канальи хоть бы из вежливости словом обмолвились!
– Успокойтесь,
Нед, – сказал я кипятившемуся гарпунеру. – Криком делу не поможешь.
– Но
вы сами посудите, господин профессор, – возразил наш раздражительный
компаньон, – не околевать же нам с голоду в этой железной клетке!
– Ба! –
заметил философски Консель. – Мы еще в силах продержаться порядочное
время!
– Друзья
мои, – сказал я, – не надо отчаиваться. Мы были еще в худшем
положении. Не спешите, пожалуйста, составлять мнение насчет командира и экипажа
этого судна.
– Мое
мнение уже сложилось, – ответил Нед Ленд. – Отъявленные негодяи…
– Так-с!
А из какой страны?
– Из
страны негодяев!
– Любезный
Нед, – сказал я, – страна сия еще недостаточно ясно обозначена на
географической карте, и, признаюсь, трудно определить, какой национальности
наши незнакомцы. Что они не англичане, не французы, не немцы – можно сказать с
уверенностью. А все же мне кажется, что командир и его помощник родились под
низкими широтами. У них внешность южан. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или
индусы? Наружность их не настолько типична, чтобы судить о их национальной принадлежности.
Что касается языка, происхождение его совершенно необъяснимо.
– Большое
упущение не знать всех языков! – заметил Консель. – А еще проще было
бы ввести один общий язык!
– И
это бы не помогло! – возразил Нед Ленд. – Неужто не видите, что у
этих людей язык собственного изобретения, выдуманный, чтобы приводить в
бешенство порядочного человека, который хочет есть! Во всех странах мира
поймут, что надо человеку, когда он открывает рот, щелкает зубами, чавкает! На
этот счет язык один как в Квебеке, так и в Паумоту, как в Париже, так и у антиподов:
«Я голоден! Дайте мне поесть!»
– Э-э! –
сказал Консель. – Бывают такие непонятливые натуры…
Не успел
он сказать последнее слово, как дверь растворилась. Вошел стюард.[9] Он принес нам
одежду, куртки и морские штаны, сшитые из какой-то диковинной ткани. Я проворно
оделся. Мои спутники последовали моему примеру.
Тем
временем стюард, – немой, а может быть, и глухой, – накрыл на стол и
поставил три прибора.
– Дело
принимает серьезный оборот, – сказал Консель. – Начало
обнадеживающее!
– Ба! –
возразил злопамятный гарпунер. – На кой черт вам ихние кушанья! Черепашья
печенка, филе акулы, бифштекс из морской собаки!
– А
вот увидим! – сказал Консель.
Блюда,
прикрытые серебряными колпаками, были аккуратно расставлены на столе, застланном
скатертью. Мы сели за стол. Право, мы имели дело с людьми цивилизованными, и, если
б не электрическое освещение, можно было бы вообразить, что находимся в
ресторане отеля Адельфи в Ливерпуле или в Гранд-Отеле в Париже. Должен сказать,
что к столу не подали ни хлеба, ни вина. Вода была свежая и прозрачная, но все
же это была вода, – что пришлось не по вкусу Неду Ленду. В числе поданных
нам кушаний я отметил несколько знакомых мне рыбных блюд, превосходно приготовленных;
но перед некоторыми кушаньями я стал в тупик. Я не мог даже определить, какого
они происхождения – растительного или животного. Что до сервировки стола, на
всем лежал отпечаток изящества и тонкого вкуса. На столовой утвари, ложках,
вилках, ножах, тарелках, был выгравирован инициал в полукружии надписи-девиза.
Вот точное факсимиле: «Mobilis in mobile. N».[10]
_Подвижный
в подвижной среде_! Девиз, удивительно подходивший к этому подводному судну при
условии, что предлог in в переводе читать как _в_, а не _на_. Буква «N» была,
очевидно, инициалом таинственной личности, господствовавшей в глубинах морей!
Нед и
Консель не вдавались в подобные размышления. Они набросились на еду, и я поспешил
последовать их примеру. Теперь я был спокоен за нашу участь, и мне казалось
очевидным, что наши хозяева не дадут нам умереть от истощения.
Однако
все на свете кончается, все проходит, даже голод людей, не евших целых пятнадцать
часов! Насытившись, мы почувствовали, что нас неодолимо клонит ко сну. Реакция
вполне естественная после борьбы со смертью в ту ночь, которой, казалось, конца
не будет.
– Ей-ей,
я охотно соснул бы, – сказал Консель.
– А
я уже сплю, – ответил Нед Ленд.
И оба
мои спутника растянулись на циновках, разостланных на полу кабины, и мгновенно
заснули.
Но для
меня не так просто было отдаться властной потребности сна. Тысячи мыслей волновали
мозг, тысячи неразрешенных вопросов вставали передо мною, тысячи образов не
давали мне сомкнуть веки! Где мы? Какая неуемная сила увлекала нас? Я
чувствовал, – вернее, мне казалось, что чувствую, – как судно погружается
в самые глубинные слои моря. Меня мучили кошмары. Из таинственных морских пучин
возникали целые сонмища неведомых животных, казалось, однородных с этим
подводным кораблем, столь же жизнедеятельным, подвижным, грозным, как они!..
Понемногу мозговое возбуждение улеглось, видения растаяли в дымке дремоты, и я
забылся вскоре тяжелым сном.
|
