Увеличить |
6
Изабелла
Арчер слишком много рассуждала, и у нее было неуемное воображение. Природа
наделила ее более тонкой восприимчивостью, чем большинство тех, с кем свела ее
судьба, способностью видеть шире, чем они, и любопытством ко всему, что было ей
внове. В своем кругу она слыла необычайно глубокой натурой, ее знакомые –
превосходные все люди – не скрывали восхищения ее недюжинным умом, о котором не
могли судить, и говорили о ней как о чуде учености – шутка сказать, она читала
древних авторов… в переводах. Миссис Вэриен, ее тетка с отцовской стороны, даже
как-то пустила слух, что Изабелла пишет книгу – миссис Вэриен питала безмерное
уважение к книгам, – и утверждала, что племянница прославится в печати.
Миссис Вэриен чрезвычайно ценила литературу, относясь к ней с тем почтением,
которое обычно бывает вызвано чувством обделенности. В обширном доме миссис
Вэриен, стяжавшем известность коллекцией мозаичных столиков и лепными
потолками, не нашлось места для библиотеки, и изящная словесность была
представлена в нем каким-нибудь десятком романов в бумажных переплетах, которые
умещались на полочке в комнате одной из мисс Вэриен; знакомство миссис Вэриен с
литературой исчерпывалось чтением нью-йоркского «Интервьюера», который, по справедливому
замечанию той же миссис Вэриен, окончательно убивал в читателе веру в духовные
ценности. Именно поэтому, надо полагать, она держала «Интервьюер» подальше от
взора своих дочерей; она положила воспитать их в строгих правилах, и они вообще
ничего не читали. Ее прозрения относительно Изабеллы были, однако, плодом
фантазии. Изабелла и в мыслях не имела браться за перо и вовсе не стремилась к
писательским лаврам. Она не умела облекать чувства и мысли в слова, да и не
ощущала в себе призвания, однако считала справедливым, что окружающие обращались
с нею так, словно она была на голову выше их. Как бы там ни было, но поскольку
они признавали за ней превосходство, значит, восхищение их вполне справедливо,
тем более что ей и самой нередко казалось, будто она намного сообразительнее
других, а это рождало в ней нетерпение, которое так легко принять за
превосходство. Изабелла, не будем скрывать, грешила самовлюбленностью: она
часто, и не без удовольствия, окидывала взором все возможности, которые
предоставляла ей собственная натура, имела обыкновение всегда и во всем, даже
без особого на то основания, считать себя правой и охотно принимала поклонение.
А между тем ей случалось делать промахи и ошибки, которые любой биограф,
пекущийся о доброй славе своей героини, постарался бы обойти молчанием. Клубок
ее туманных мыслей ни разу не подвергся суду людей сведущих. Она
руководствовалась исключительно собственными мнениями, а потому нередко
попадала впросак. Время от времени, уличив себя в какой-нибудь глупой оплошности,
Изабелла предавалась страстному самоуничижению, но спустя неделю еще выше
поднимала голову – ею владело неистребимое желание сохранять о себе высокое
мнение. Только при этом условии – таково было ее убеждение – стоило жить: быть
одной из лучших, сознавать, что обладаешь тонкой организацией (Изабелла, разумеется,
не сомневалась, что обладает тонкой организацией), обитать в царстве света,
разума, счастливых порывов и благодатно неиссякаемого вдохновения. Сомневаться
в себе? Так же ненужно, как сомневаться в лучшем друге: стань лучшим другом
самому себе, и тогда ты сможешь находиться в самом избранном обществе. Изабелле
нельзя было отказать в возвышенном воображении, которое не раз оказывало ей
добрые услуги и столько же раз играло с нею злые шутки. Половину своего времени
она проводила в размышлениях о красоте, бесстрашии и благородстве, нимало не
сомневаясь, что мир полон радости, неисчерпаемых возможностей, простора для
действия, и считала отвратительным чего-либо страшиться или стыдиться. Она
твердо надеялась, что никогда не совершит ничего дурного, казнила себя за
малейшее заблуждение чувств (и если обнаруживала его, содрогалась, будто
боялась угодить в готовый захлопнуться и придушить капкан), а при мысли – при
одном только предположении, – что могла бы намеренно причинить другому
боль, у нее занималось дыхание. Ничего хуже этого с ней не могло случиться! В
общем, умозрительно она знала, что считать дурным. Она не любила обращать взор
в эту сторону, но, коль скоро устремляла его туда, умела распознать дурное.
Дурно делать низости, быть завистливым, вероломным, жестоким. В своей жизни она
почти не сталкивалась с настоящим злом, но встречала женщин, которые лгали и
пытались уязвлять друг друга. Это еще больше разжигало в ней гордыню – не
презирать их было недостойно. Но человека, ослепленного гордыней, подстерегает
опасность оказаться непоследовательным, опасность сдать крепохть, оставив на
ней свой флаг, – поступок настолько бесчестный, что пятнает самый этот
флаг. Изабелла, не ведая о том, какую артиллерию пускают в ход при осаде
хорошеньких женщин, мнила, что эта опасность ей не грозит. Она всегда будет
вести себя соответственно тому приятному впечатлению, какое на всех производит,
будет такой, какой кажется, и казаться такой, какая есть. Порою она заходила
даже так далеко, что мечтала попасть в трудные обстоятельства, чтобы иметь
удовольствие проявить подобающий случаю героизм. Словом, с ее скудным опытом и
выспренными идеалами, с ее убеждениями, столь же наивными, сколь и категоричными,
с ее нравом, столь же взыскательным, сколь и снисходительным, с этой смесью
любознательности и разборчивости, отзывчивости и холодности, с этим ее
стремлением всегда казаться хорошей, а быть еще лучше, с желанием все увидеть,
все испытать, все познать, с ее тонкой, трепетной, легко воспламеняющейся
душой, доставшейся своевольной и самолюбивой девушке из хорошей семьи, –
словом, со всеми этими качествами наша героиня вполне могла бы стать предметом
сурового критического разбора, но, представляя ее читателю, мы, напротив, имеем
в виду расположить его к ней и вызвать в нем интерес к дальнейшей ее судьбе.
Изабелла
Арчер считала – таково было еще одно ее убеждение – счастьем свою свободу и
полагала, что надлежит воспользоваться ею на просвещенный лад. Ей и в голову не
приходило сетовать на то, что она осталась одна, тем паче на одиночество – в ее
глазах это было бы малодушием; к тому же ее сестра Лили постоянно и очень
настойчиво уговаривала ее поселиться у нее в доме. Незадолго до смерти отца у
Изабеллы появилась новая приятельница, которая с успехом трудилась на благо
общества, и Изабелла видела в ней достойный подражания образец. Генриетта
Стэкпол обладала завидным даром: она нашла свое призвание в журналистике, и ее
«письма» из Вашингтона, Ньюпорта, с Белых гор и из прочих городов и весей,
публиковавшиеся в «Интервьюере», были у всех на языке. Изабелла, с присущей ей
самонадеянностью, называла их «легковесными», что, однако, не мешало ей
отдавать должное мужеству, энергии и жизнерадостности молодой писательницы,
которая одна, без родни и без достатка, взяла на себя воспитание троих
племянников – детей своей больной овдовевшей сестры – и платила за их обучение
из денег, заработанных литературным трудом. Генриетта придерживалась самых
передовых взглядов и почти на все имела точный ответ. Она давно уже мечтала
отправиться в Европу, чтобы в серии писем в «Интервьюере» рассказать о Старом
Свете с новых позиций – задача не столь уж трудная, поскольку Генриетта знала
наперед, каковы будут ее мнения и какие претензии вызовут у нее большинство
европейских установлений. Узнав, что Изабелла собирается в путь, она тотчас же
решила ехать, полагая, естественно, что путешествовать вдвоем будет особенно приятно.
Однако с отъездом ей пришлось повременить. Генриетта считала Изабеллу исключительной
натурой и уже не раз, не называя по имени, живописала в своих письмах, но ни
слова не говорила подруге, не слишком прилежной читательнице «Интервьюера»,
которая вряд ли бы этому обрадовалась. Генриетта же, в мнении Изабеллы, служила
живым примером женщины независимой и притом счастливой. В случае Генриетты
источник независимости лежал на поверхности, но, даже если молодая девушка не обнаруживает
способностей к журналистике и не обладает необходимым, как утверждала
Генриетта, даром угадывать, что нужно публике, это вовсе не означает, будто у
нее нет никакого призвания, никаких полезных талантов и ей только и остается,
что быть ветреной и пустой. Изабелла решительно не желала быть пустой. Если
набраться терпения, непременно найдется какое-нибудь дело по плечу. Разумеется,
среди убеждений нашей героини имелось немало идей и по вопросу о браке. Первый
пункт этого перечня гласил, что слишком много думать о замужестве вульгарно– И
уж боже упаси гоняться за женихами. По мнению Изабеллы, всякая женщина, кроме
разве самых хрупких, должна уметь жить сама по себе и вполне может быть
счастлива, не деля существования с неким более или менее грубым представителем
противоположного пола. Ее молитвы были услышаны: свойственные ей чистота и
гордость – холодность и сухость, сказал бы какой-нибудь отвергнутый вздыхатель,
склонный к анализу, – не позволяли ей строить тщеславных планов
относительно возможного мужа. Немногие в кругу знакомых ей мужчин казались ей
достойными такой разорительной траты сил, а мысль, что один из них мог бы вдруг
разжечь в ней надежды и вознаградить за терпение, заставляла ее улыбаться. В
глубине души – в самых ее глубинах – она верила: если бы ее озарил свет любви,
она сумела бы отдать себя безоглядно, но видение это было слишком грозное – ив
конечном счете скорее пугало ее, чем манило. Изабелла то и дело возвращалась к
нему, но почти никогда на нем не задерживалась – оно сразу же вызывало в ее
душе тревогу. Ей казалось, что она слишком много думает о себе, и, если бы
кто-нибудь назвал ее заядлой эгоисткой, она бы тотчас покраснела. Она без конца
искала путей развить себя, жаждала достичь совершенства и беспрестанно
проверяла, чего уже успела добиться. Ее внутренний мир представлялся ее тщеславному
воображению чем-то вроде сада, где шумят ветви, в воздухе разлит аромат, где
много тенистых беседок и уходящих вдаль аллей; погружаясь в него, она словно
совершала прогулку на свежем воздухе, а забираясь в самые сокровенные его
уголки, не видела в том ничего дурного – ведь она возвращалась оттуда с
охапками роз. Правда, жизнь часто напоминала ей, что в мире есть много других
садов, иных, чем сад ее необыкновенной души, кроме того, есть множество
мрачных, зловонных пустырей, густо поросших уродством и бедой. Уносимая с
недавних пор потоком вознагражденной любознательности, который уже увлек ее в
старую добрую Англию, а мог умчать и дальше, она часто ловила себя на мысли о
тысячах обездоленных, и тогда ее собственная утонченная, наполненная до краев
душа начинала казаться ей весьма нескромной. Но что делать? Какое место отвести
существующим в мире страданиям в планах о радужном будущем? Скажем прямо,
предмет этот недолго удерживал ее внимание. Она была слишком молода, слишком
торопилась жить, слишком мало знала, что такое боль. Она уверила себя, что
молодой женщине, к тому же всеми признанной умнице, необходимо прежде всего
составить себе представление о жизни в целом. Без этого не уберечься от ошибок,
и, только обретя такое представление, можно будет серьезно заняться вопросом о
незавидном положении других людей.
Англия явилась
для нее откровением; она захватила ее, как ребенка пантомима. Прежде, когда еще
девочкой ее привозили в Европу, она видела только страны континента, и видела
их из окна своей детской; Париж, а не Лондон, был Меккой ее отца,[18] к тому же
дочери, естественно, не могли разделять большей части его увлечений. Образы той
далекой поры потускнели и стерлись, и отпечаток Старого Света на всем, что
сейчас она наблюдала, имел для нее прелесть новизны. Дом Тачитов казался ей
ожившей картиной; ни одна мелочь его изысканного комфорта не ускользнула от ее
взгляда; и в своем прекрасном совершенстве Гарденкорт открывал целый мир,
удовлетворяя в то же время всем потребностям. Большие низкие комнаты с
потемневшими потолками и укромными закоулками, глубокие оконные проемы и
причудливые переплеты, ровный свет, густая зелень за окном, словно
подсматривающая за обитателями дома, возможность благоустроенного уединения в
центре этих «владений» – места, где почти ничто не нарушало благодатной тишины,
где сама земля поглощала звук шагов, а туманный ласковый воздух смягчал острые
углы в человеческих отношениях и резкость человеческих голосов, – все это
пришлось весьма по вкусу нашей героине, в чувствах которой вкус играл не
последнюю роль.
Она
быстро подружилась с дядюшкой и часто сидела возле его кресла, когда мистера
Тачита вывозили на лужайку. Он много времени проводил на свежем воздухе – сидел
сложа руки, – тихий, уютный бог домашнего очага, бог повседневных забот,
который, исполнив все свои обязанности и получив вознаграждение за труды,
теперь пытается приучить себя к неделям и месяцам сплошного досуга. Изабелла
весьма развлекала его – куда больше, чем сама о том догадывалась (она нередко
производила на людей совсем не то впечатление, на какое рассчитывала), и он
охотно вызывал ее на болтовню, как про себя определял рассуждения Изабеллы. В
них присутствовало «нечто», свойственное всем молодым американкам, к словам которых
относились не в пример с большим интересом, чем к тому, что говорилось их
заокеанскими сестрами. Подобно большинству ее соотечественниц, Изабеллу с
детства поощряли делиться своими мыслями; к ее замечаниям прислушивались,
причем считалось само собой разумеющимся, что у нее есть и свои суждения, и
чувства. Конечно, суждения эти отнюдь не всегда отличались глубиной, а чувства
испарялись по мере их выражения, тем не менее след они оставляли: Изабелла
приобрела привычку пытаться по крайней мере думать и чувствовать и, что еще
важнее, ее ответы – особенно когда предмет разговора задевал за живое – стали
находчивы и пылки, а это, по мнению многих, является признаком духовного
превосходства. Мистер Тачит не раз ловил себя на мысли, что она напоминает ему
его жену, какой та была в молодости. Именно эта естественность и свежесть, эта
способность схватывать и отвечать на лету пленили тогда его сердце. Самой
Изабелле он ни словом не обмолвился об этом сходстве: если миссис Тачит была
когда-то такой, как Изабелла, то Изабелла вовсе не была такой, как миссис
Тачит. Старый джентльмен проникся нежностью к племяннице: давно уже, по его
собственным словам, их дом не оживляла молодость, и наша живая, стремительная,
звонкоголосая героиня была приятна ему, словно журчащий ручеек. Он с радостью
сделал бы для нее что-нибудь и только ждал, чтобы она обратилась к нему с
просьбой. Но она обращалась к нему лишь с вопросами, правда, им не было конца.
Ответов у него тоже нашлось в избытке, хотя порою ее неуемная любознательность
ставила его в тупик. Особенно много она расспрашивала об Англии, ее
конституции, английском характере, политике, о нравах и привычках королевской
семьи, обычаях аристократии, об образе жизни и мыслей его соседей и, прося
разъяснить ей то или это, не упускала случая осведомиться, соответствует ли
подлинное положение вещей тому, как оно описано в книгах. Мистер Тачит обыкновенно
бросал на нее лукавый взгляд и, улыбаясь с чуть заметной иронией, расправлял на
коленях шаль.
– В
книгах? – ответил он как-то. – Как вам сказать? Книги – не по моей
части. Об этом лучше спросить Ральфа. Я всегда доходил до всего сам – узнавал
все естественным путем, так сказать. Даже вопросов не задавал – просто
помалкивал да поглядывал. Конечно, у меня были большие возможности – молодые девицы
обычно такими возможностями не располагают. По натуре я человек наблюдательный,
хотя, пожалуй, по мне это и не видно. Сколько бы вы ни присматривались ко мне –
все равно я высмотрю в вас больше. К англичанам я присматриваюсь уже добрых
тридцать пять лет и могу с уверенностью сказать, что знаю о них предостаточно.
В целом Англия – замечательная страна, замечательнее, чем мы признаем это за
океаном. Кое-что я, пожалуй, здесь подправил бы, но англичане, по-видимому,
пока не чувствуют в этом надобности. Когда появляется надобность в переменах,
они умеют их добиться. Но никогда не спешат и до поры до времени спокойно ждут.
Прямо скажу, я здесь прижился куда лучше, чем поначалу ожидал. Вероятно, потому,
что мне сопутствовал успех. Где человеку сопутствует успех, там он,
естественно, и приживается.
– Значит,
я тоже приживусь здесь, если буду иметь успех? – спросила Изабелла.
– Вполне
вероятно. Вас, несомненно, ждет здесь успех. Англичане очень любят молодых
американок[19]
и превосходно их принимают. Впрочем, вам не к чему так уж стараться прижиться
здесь.
– О,
я совсем не уверена, что в Англии мне понравится, – задумчиво сказала
Изабелла, ставя ударение на последнем слове. – Страна мне вполне по душе,
но придутся ли по душе люди – не знаю.
– Люди
здесь очень хорошие; особенно если они вам по душе.
– Что
они сами по себе хорошие, я не сомневаюсь, – возразила она. – А вот
каковы они с другими? Конечно, меня не обворуют и не прибьют, но будут ли они
мне рады? Я люблю, когда люди мне рады. Я говорю об этом прямо, потому что
очень ценю в людях радушие. А в Англии, по-моему, не очень-то хорошо обходятся
с молодыми девушками. Во всяком случае, если судить по романам.[20]
– Я
мало понимаю в романах, – проговорил мистер Тачит. – Сдается мне, в
них все очень ловко сказано, но, боюсь, они нередко грешат против правды. У нас
как-то гостила дама, которая пишет романы. Она была в дружбе с Ральфом, и он
пригласил ее сюда. Все-то она знает, скажет – как отрежет. Но ее свидетельствам
я не стал бы доверять. Слишком богатая фантазия – вот в чем, наверное, причина.
Потом она напечатала книгу, в которой, думается мне, хотела живописать –
вернее, изобразить в карикатурном виде – вашего покорного слугу. Я не стал
читать это сочинение, но Ральф отчеркнул кое-какие места и принес его мне. Она,
по-видимому, пыталась изобразить мою манеру говорить: американские словечки,
произношение в нос, благоглупости янки, звезды и полосы.[21] Так вот, все это было
совсем на меня не похоже; наверно, она не очень-то внимательно меня слушала. Я
не возражал бы, если бы она передала мою манеру говорить. Пусть себе, если ей
хочется. Но мне очень не понравилось, что она даже не дала себе труда меня послушать.
Конечно, я говорю, как американец, – не говорить же мне, как готтентот.
При всем при том меня здесь все понимают. Но, как старый джентльмен из романа
этой дамы, я не говорю. Он не американец, и нам в Штатах таких даром не нужно.
А рассказываю я вам об этом, чтобы показать – романисты нередко грешат против
правды. Конечно, дочерей у меня нет, а миссис Тачит живет во Флоренции, поэтому
я не очень-то знаю, как здесь обращаются с молодыми девушками. Кажется, в
низших классах с ними и в самом деле обходятся не слишком хорошо, но в высших и
даже до некоторой степени в средних их положение, мне думается, намного лучше.
– Помилуйте,
сколько же в Англии классов? – воскликнула Изабелла. – Не меньше
пятидесяти, наверное?
– Право,
не знаю: я их не считал. И вообще, как-то не обращал на них внимание. В этом
преимущество американцев: мы здесь вне классов.
– Надеюсь,
что так, – сказала Изабелла. – Только этого недоставало –
принадлежать к какому-нибудь английскому классу.
– Как
сказать! Среди них, пожалуй, есть совсем неплохие, особенно те, что повыше. Впрочем,
для меня существует всего два класса людей: те, которым я доверяю, и те,
которым не доверяю. Вы, дорогая, относитесь к первому.
– Весьма
признательна, – быстро проговорила Изабелла. – Она имела обыкновение
очень сухо отвечать на комплименты и торопилась по возможности их пресечь.
Поэтому ее часто понимали превратно: многие считали, что она глуха к ним, меж
тем как на самом деле Изабелла просто старалась не показать, до какой степени
они ей приятны. Ведь это значило бы показать слишком много.
– А
они здесь не слишком привержены условностям? – спросила она.
– Да,
здесь все твердо установлено, – подтвердил мистер Тачит. – Все
заранее известно. Англичане не любят ничего оставлять на волю случая.
– Терпеть
не могу, когда все заранее известно, – заявила Изабелла. – Мне куда
больше нравятся неожиданности.
Такая
безапелляционность, по-видимому, немало позабавила мистера Тачита.
– Так
вот, заранее известно, что вы будете иметь здесь большой успех, – улыбнулся
он. – Надеюсь, это вам нравится.
– Вряд
ли я буду иметь успех, если они здесь слишком привержены условностям. Я этих
глупых правил не признаю. Я поступаю наоборот. Англичанам это не понравится.
– Тут-то
вы и ошибаетесь, – возразил ей дядюшка. – Никогда не знаешь, что им
понравится. Они весьма непоследовательны. В этом их главное очарование.
– Тем
лучше, – сказала Изабелла; она стояла перед мистером Тачитом, держась за
пояс своего черного платья и скользя взглядом по лужайке. – Это как раз по
мне.
|