 Увеличить |
Иван Тургенев[192]
Мы знаем
замечательных критиков, которые на вопрос, кто лучший романист нашего времени,
не колеблясь, ответят – Иван Тургенев. Проводить параллели – занятие
неблагодарное, и мы не станем вдаваться в сравнения, которые могут показаться
попросту несправедливыми. Приведенное выше мнение наших друзей служит лишь
предлогом, чтобы вкратце изложить собственные впечатления, также в высшей
степени положительные. Однако цель наша не в том, чтобы навязать благосклонному
читателю свою точку зрения, а в том, чтобы помочь ему еще больше насладиться
книгами этого автора. Многие уже наслышаны о Тургеневе, как об известном
русском романисте. Всего несколько лет назад даже во Франции, где теперь у него
больше всего почитателей, его знали только по имени. Но сейчас все его повести
и рассказы – насколько могу судить, без исключения – переведены на французский
язык, некоторые им самим; превосходный немецкий перевод лучших его
произведений, делавшийся под непосредственным наблюдением автора, публикуется
сейчас в Германии, и несколько весьма сносных переводов на английский язык
появились в Англии и в Америке.[193]
Иван Тургенев пользуется так называемой всеевропейской известностью, которая из
года в год растет. Русские, чья литература переживает сейчас период бурного
расцвета, считают его крупнейшим своим художником. Повести и рассказы Тургенева
немногочисленны, и многие из них очень коротки. Он производит впечатление
писателя, пишущего скорее по влечению сердца, чем ради денег. Его особенно
любят читатели, обладающие развитым вкусом, а ничто, по нашему мнению, так не
развивает вкус, как чтение Тургенева.
I
Тургенев
– один из немногих чрезвычайно взыскательных к себе художников. Оговоримся
сразу: он велик не обилием написанного, а мастерством. Его стихия – пристальное
наблюдение. Он не способен к живой, искрометной, смелой выдумке, свойственной
Вальтеру Скотту, Диккенсу и Жорж Санд Такая выдумка придает повествователю тьму
очарования – на наш взгляд, в целом величайшего. Тургенев ею не владеет; его
очарование в другом. Короче, он – писатель, берущий свои впечатления на
карандаш. Это вошло у него в привычку, стало, пожалуй, второй натурой. Его
рассказы – собрание мелких фактов, жизненных происшествий, людских свойств,
списанных, как говорится, sur le vif.[194]
Мы вряд ли ошибемся, сказав, что он подмечает и записывает то какую-нибудь
особенность характера, то отрывок разговора, позу, черту, жест, а потом эти
заметки могут пролежать хоть двадцать лет, пока не настанет время их
использовать, пока не найдется им должное место. «Николай Артемьевич порядочно
говорил по-французски, слыл философом, потому что не кутил. Будучи только
прапорщиком, он уже любил настойчиво поспорить, например, о том, можно ли
человеку в течение всей своей жизни объездить весь земной шар, можно ли ему
знать, что происходит на дне морском, – и всегда держался того мнения, что
– нельзя».[195]
Автор такого описания, возможно, не застрахован от просчетов, но никогда не грешит
расплывчатостью. У Тургенева страсть к точности, к четкому изображению, к предельно
ясным примерам. Иногда начинает даже казаться, что он любит частности, как
библиофил любит даже те книги, которые никогда не читает. Тургенев пишет своих
персонажей, как художник пишет портрет: в них всегда есть что-то особенное,
своеобычное, чего нет ни в ком другом и что освобождает их от гладкой
всеобщности […]
Тургенев в кругу
французских писателей (Доде, Флобер, Золя, Тургенев), Гравюра с рисунка. ИРЛИ
(Пушкинский дом)
Если по
манере он – реалист-исследователь, то по натуре – серьезный и внимательный наблюдатель,
и в силу этого своего качества охватывает великий спектакль человеческой жизни
шире, беспристрастнее, яснее и разумнее, чем любой другой известный нам
писатель. И в этом он всегда остается верен присущей ему точности метода: можно
подумать, что он распределил свои темы по рубрикам и движется от одной к другой
без многоречивой претензии Бальзака именоваться великим художником человеческой
комедии, но с глубоко продуманным намерением все охватить и оценить. С нашей
точки зрения, ни один романист, исключая разве Джордж Элиот, не уделяет такого
внимания столь многим явлениям жизни, не стремится затронуть их со столь
различных сторон. Вальтера Скотта занимают приключения и подвиги, примеры благородства
и героизма из старинных баллад, крепкий юмор шотландских крестьян; Диккенса широко
и разнообразно занимает все комическое, чудачливое и сентиментальное; Жорж Санд
занимают любовь и минералогия. Но все они прежде всего и превыше всего заняты
фабулой, ее извивами, поворотами и неожиданностями, заняты взятой на себя
задачей развлечь читателя. Даже Джордж Элиот, которую занимает еще и многое
другое, питает слабость к закругленным сюжетам и часто растягивает
повествование за счет вставных эпизодов, в которых растворяется нравственная
суть ее романов. Разительный тому пример – эпизод с Булстродами в «Миддл-марч»
или вся фабула «Феликса Холта».[196]
Что касается формы, Тургенев, как мы уже сказали, лишен этой чарующей своим
богатством изобретательности, но по части содержания решительно нет такого
явления, которое не занимало бы его. Все слои общества, все типы характера, все
степени богатства и нищеты, все виды нравов прошли через его руки; его воображение
собирает дань как в городе, так и в деревне, с богатых и бедных, мудрых и
дураков, dilettanti и крестьян, с трагического и комического, с возможного и
невероятного. Он видит все наши страсти и сочувственно вникает в удивительную
сложность нашего внутреннего мира. В «Муму» он рассказывает о глухонемом
дворнике – крепостном крестьянине – и комнатной собачонке, а в «Странной
истории» описывает случай потрясающего религиозного фанатизма. Но при всей его
любви менять угол зрения цель у него всегда одна – найти эпизод, персонаж, ситуацию
нравственно значимые. В этом огромное достоинство его прозы, в этом же причина
того, отчего его излишнее на первый взгляд внимание к частностям никогда не
бывает неуместным. Он считает, что «сюжет» имеет первостепенное значение в
искусстве: есть сюжеты легковесные и серьезные, и последние во сто крат лучше
первых, превосходя их тем, что сообщают нам несравненно больше сведений о
человеческой душе. В эту душу он всегда старается заглянуть как можно глубже,
хотя нередко смотрит через затененное отверстие ‹…›
II
Все свои
темы Тургенев заимствует из русской жизни и, хотя действие его повестей иногда
перенесено в другие страны, действующие лица в них всегда русские. Он рисует
русский тип человеческой натуры, и только этот тип привлекает его, волнует,
вдохновляет. Как у всех великих писателей, его произведения отдают родной
почвой, и у того, кто прочел их, появляется странное ощущение, будто он давно
уже знает Россию – то ли путешествовал там во сне, то ли обитал в какой-то
другой жизни. Тургенев производит впечатление человека, который не в ладу с родной
страной – так сказать, в поэтической ссоре с ней. Он привержен прошлому и никак
не может понять, куда движется новое. Американскому читателю подобное душевное
состояние особенно понятно: появись в Америке романист большого масштаба, он,
надо полагать, находился бы в какой-то степени в таком же умонастроении.
Тургенев обладает даром глубоко чувствовать русский характер и хранит в памяти
все былые русские типы: дореформенных, крепостных еще, крестьян, их до
варварства невежественных самодуров-помещиков, забавное провинциальное общество
с его местными чудаками и нелепыми обычаями. Русское общество, как и наше, только
еще формируется, русский характер еще не обрел твердых очертаний, он непрестанно
изменяется, и этот преображенный, осовремененного образца русский человек с его
старыми предрассудками и новыми притязаниями не представляется отрадным
явлением тому, кому дороги вековые, устоявшиеся образы. Замечательный сатирик,
о чем у нас еще будет случай сказать, Тургенев особенно беспощаден к модным
умствованиям, характерным для его соотечественников. Явная цель его романа
«Отцы и дети» противопоставить этих сторонников нового старому; в большинстве
его последних произведений, и прежде всего в романе «Дым», они воплощены в разнообразно
гротескные фигуры.
Однако
впервые Тургенев заставил говорить о себе как автор не сатирических, а подлинно
поэтических портретов. Его «Записки охотника», опубликованные в 1852 г.,
явились, как утверждает один из двух переводчиков этого произведения на
французский язык, не менее важным вкладом в дело освобождения крестьян в
России, чем знаменитый роман Бичер-Стоу[197]
в борьбу за отмену рабства в Америке. Это утверждение, возможно, несколько
преувеличенное: рассказы Тургенева, составившие «Записки», кажутся нам не
столько страстным piece de circonstance,[198]
сколько беспристрастным произведением искусства. Но обстоятельства, несомненно,
сыграли свою роль, и на русских читателей книга произвела огромное впечатление
– впечатление, которое свидетельствует об их немалой культуре. Ибо можно с
уверенностью сказать, что ни одно полемическое произведение не было написано в
таких не свойственных этому жанру приглушенных, как выразились бы художники,
тонах. Автор показывает нам столь мизерную долю бьющих в глаза ужасов, что
нравственный смысл его «Записок» очевиден лишь проницательным читателям. Ни
один эпизод не служит прямым обвинением «пресловутому установлению» – русскому
крепостничеству, и приговор ему вытекает из всей совокупности свидетельств, из
множества тончайших штрихов – из того щемящего чувства, которое охватывает
вдумчивого читателя, когда он доходит до конца книги, и заставляет его
задуматься. Трудно назвать другое литературное произведение, заключающее в себе
лучший урок тем горячим головам, которые так любят заводить споры о «чистом
искусстве». «Записки охотника» являют собой превосходный пример того, как
нравственное содержание придает смысл форме, а форма подчеркивает нравственное
содержание. Эта книга отличается всеми характерными достоинствами тургеневской
манеры, включая несколько дилетантскую свободу в построении, настолько
полюбившуюся многим читателям, что последние романы Тургенева даже показались
им в известной мере, если так можно выразиться, скованными. Из всего им
написанного «Записки», несомненно, самая привлекательная его вещь ‹…›.
Последовавший
вскоре затем роман «Рудин» может, пожалуй, служить нагляднейшим свидетельством
того предпочтения, которое Тургенев оказывает темам, опирающимся на изображение
характера – даже, если требуется, непривлекательного характера. У нас не было
сейчас возможности освежить в памяти эту историю, но мы не забыли, что в свое
время она заинтересовала нас удивительным свойством – атмосферой
психологической достоверности, свободной от привычного психологического набора.
Тема романа относится к числу тех, которые мало что говорят неразвитому
воображению: в ней выведен характер необычайно неровный, неустоявшийся,
неопределившийся, идущий в разрез с распространенными романтическими представлениями.
Димитрий Рудин, подобно многим другим тургеневским героям, оказывается несостоятельным
в нравственном отношении – это одна их тех сложных на свою и чужую беду натур,
которые доставляют друзьям так много радостей и так много огорчений, которые
способны и вместе с тем неспособны на великие дела; натуры сильные в своих
порывах, словах, ответных побуждениях, но слабые волей, поступками,
способностью чувствовать и действовать по собственному почину. Подобный тип,
всегда столь же интересный для людей с богатым воображением, сколь непереносимый
для людей рациональных, хорошо известен нам по «Орасу» Жорж Санд, запечатлевшей
его крупными, свободными мазками; тургеневский герой – тщательно выписанная
миниатюра. Тому, кто не читал «Рудина», вряд ли откроется, какие тонкие штрихи
способен наносить тургеневский карандаш. Но при всей психологической проницательности
Тургенева, равно как и всей широте обобщения Жорж Санд, их живопись была бы
невыразительна, а романы скучны, если бы и тот и другая беспрестанно не
заботились о драматической стороне повествования. У Тургенева положительно все
принимает драматическую форму; он, очевидно, вообще неспособен представлять
себе что-либо вне ее, постигать что-либо в виде голых идей; идея в его сознании
всегда воплощается в того или иного индивида, с тем или иным носом и
подбородком, в той или иной шляпе и жилете, которые так же выражают эту идею,
как внешний вид печатного слова – заключенное в нем значение. Абстрактные
возможности тотчас претворяются сознанием Тургенева в конкретные положения, где
каждая деталь не менее искусно подобрана и определена к своему месту, чем в интерьерах
Месонье.[199]
Вот отчего, читая Тургенева, мы всегда смотрим и слушаем, и порою нам даже
кажется, что из-за отсутствия путеводной нити пояснений видим много больше, чем
понимаем (…)
III
О
писателях, пользующихся нашим особым вниманием, всегда хочется узнать больше,
чем удается из их произведений, и многих американских читателей, надо полагать,
одолевает дружеское любопытство относительно частной жизни и личности
Тургенева. Увы, мы вынуждены сознаться, что наши сведения на этот счет крайне
скудны. Из сочинений нашего автора мы заключаем, что его вполне можно назвать
гражданином мира, что он живал во многих городах, был принят во многих кругах
общества, и притом нам почему-то кажется, что он принадлежит к так называемым
«аристократам духа» и если бы человеческая душа была так же зрима, как телесная
оболочка, она предстала бы перед нами, поражая изяществом рук и ног, равно как
и носа, обличающими подлинную патрицианку. Некий наш знакомый, неудержимый
фантазер, даже утверждает, что автор «Дыма» (который он считает шедевром
Тургенева) попросту изобразил себя в Павле Кирсанове. Двадцать шансов против
одного, что это не так, но все же мы позволим себе сказать, что для читателя,
дерзающего иногда строить догадки, очарование тургеневской манеры во многом
заключается именно в этом трудно постижимом сочетании аристократического духа и
демократического ума. Его пытливому уму мы обязаны разнообразием и богатством
показаний о человеческой природе, а его взыскательному духу – изяществом формы.
Но стоит ли бесцеремонно доискиваться причин, коль скоро так многозначительны
результаты? Ведь главный вопрос, когда речь идет о романисте или поэте – как он
видит жизнь? Какова в конечном счете его философия? Когда подлинно талантливый
писатель достигает зрелости, мы вправе искать в его произведениях общего
взгляда на мир, который он столько времени старательно наблюдал. Это и есть
самое интересное из всего, что открывается нам в его сочинениях. Любые подробности
интересны постольку, поскольку помогают уяснить его символ веры.
Читая
Тургенева, прежде всего выносишь впечатление, что окружающее представляется ему
в безрадостном свете, что он смотрит на жизнь очень мрачно. Мы попадаем в
атмосферу неизбывной печали; переходим от повести к повести в надежде встретить
что-нибудь ободряющее, но только глубже погружаемся в густой мрак, листаем
рассказы покороче в надежде набрести на что-нибудь звучащее в привычном ключе
«легкого чтения», но и они рождают в нас ощущение неких сгустков тоски.
«Степной король Лир» еще тяжелее, чем «Затишье», «Несчастная» едва ли менее
грустна, чем «Переписка», а «Дневник лишнего человека» не освобождает от гнетущего
чувства, навеянного «Тремя портретами»…
Пессимизм
Тургенева, как нам кажется, двоякого рода: с одной стороны, он вызван печалью
непроизвольной, а с другой – как бы наигранной. Иногда горестные истории
возникают из взволновавшей автора проблемы, вопроса, идеи, иногда это просто
картины. В первом случае из-под его пера появляются шедевры; мы сознаем, что
рассказы эти очень тягостны, но не можем не плакать над ними, как не можем не сидеть
молча в комнате, где лежит покойник. Во втором – он не достигает вершины своего
таланта; такого рода рассказы не рождают слезы, и мы считаем, что, раз уж нам
предлагают просто развлечься, сватовство и свадьба лучше служат этой цели, чем
смерть и похороны. «Затишье», «Несчастная», «Дневник лишнего человека»,
«Степной король Лир», «Тук… тук… тук» – все эти вещи, по нашему мнению, на
несколько оттенков мрачнее, чем вызвано необходимостью, ибо мы придерживаемся
доброго старого убеждения, что в жизни преобладает светлое начало и поэтому в
искусстве мрачно настроенный наблюдатель может рассчитывать на наш интерес лишь
при том непременном условии, если по крайней мере он не пощадит усилий хотя бы
выглядеть веселей. Вопрос о черных тонах в поэзии и художественной прозе
решается в основном так же, как проблема «аморального». Слишком густая чернота
– рассудочна, искусственна, она не рождена непосредственно самим событием;
разнузданная аморальность – наносна, она лишена глубоких корней в человеческой
природе. Нам дорог тот «реалист», который помнит о хорошем вкусе, тот певец
печали, который помнит о существовании радости.
«Но ведь
это живописное уныние», – возразит нам любой более или менее горячий поклонник
Тургенева. – «Согласитесь по крайней мере, что оно живописно». С этим мы
охотно соглашаемся и, коль скоро нам напомнили о блистательном многообразии и
мастерстве Ивана Тургенева, кончаем наши придирки. Что же касается доброй
стороны его воображения, то здесь, сколько бы ни воздавали ей дань, невозможно
переусердствовать, как невозможно найти достаточно похвал силе и неиссякаемости
его таланта. Ни один романист не создал такого множества персонажей, которые
дышат, движутся, говорят, верные себе и своим привычкам, словно живые люди; ни
один романист – по крайней мере в равной степени – не был таким мастером
портрета, не умел так сочетать идеальную красоту с беспощадной
действительностью. В пессимизме Тургенева есть какая-то доля ошибочного, но в
стократ больше подлинной мудрости. Жизнь действительно борьба. С этим согласны
и оптимисты и пессимисты. Зло бесстыдно и могущественно, красота чарует, но
редко встречается; доброта – большей частью слаба, глупость – большей частью
нагла; порок торжествует; дураки занимают видные посты, умные люди – прозябают
на незаметных должностях, и человечество в целом несчастно. Но мир такой, какой
он есть, – не иллюзия, не фантом, не дурной сон в ночи; каждый день мы
вступаем в него снова; и нам не дано ни забыть его, ни отвергнуть его
существования, ни обойтись без этого мира. Зато нам дано приветствовать опыт,
по мере того как мы его обретаем, и полностью за него расплачиваться, –
опыт, который бессмысленно называть большим или малым, если только он обогащает
наше сознание. Пусть в нем переплетены боль и радость, но над этой таинственной
смесью властвует непреложный закон, который требует от каждого: учись желать и
пытайся понять. Вот что, по нашему мнению, мы вычитываем между строк тщательно
написанных тургеневских хроник. Сам он, как и его прославленные соперники,
всегда страстно стремился понять. Во всяком случае, его рассказ о жизни не
страдает бедностью содержания: он отдал щедрую дань ее бесконечному разнообразию.
В этом огромное достоинство Тургенева; ну а огромный его недостаток – присущая
ему склонность злоупотреблять иронией. И все же мы продолжаем видеть в нем
весьма желанного посредника между действительностью и нашим стремлением познать
ее. Разумеется, будь у нас больше места, мы не преминули бы показать, что Иван
Тургенев не является для нас идеалом писателя – да, да, этот выдающийся талант,
обладающий редкостным, тончайшим, как утверждают, умением искусно изготовлять
rechauffe[200]
действительности. Но, чтобы иметь лучших, чем нынешние, романистов, нам
придется подождать, чтобы мир стал лучше. Мы боимся утверждать, что мир,
достигнув высшей стадии совершенства, не даст все же повода к злословию; но
вполне можем представить себе, что последний романист будет существом,
полностью очистившимся от сарказма. Те силы воображения, которые нынче тратятся
на критические выпады, писатель будет отдавать прославлению раззолоченных
городов и сапфировых небес. А пока мы с благодарностью принимаем то, что дает
нам Тургенев, уверенные, что его манера вполне отвечает настроению, какое чаще
всего владеет большинством людей. Нам кажется, будь он завзятый оптимист, мы
при нынешнем положении вещей давно перестали бы жалеть, что его нет на наших
книжных полках. Тот оптимизм, который присущ большинству из нас, ни один
писатель не в силах ни развеять, ни подтвердить, зато перед бедами, которые
стольким из нас выпадают на долю, бледнеет любой художественный вымысел. Тем,
кто живет обычной жизнью, мир нередко представляется не менее мрачным, чем
Тургеневу, а в минуты особенно напряженные и тягостные трудно удержаться от
иронической ноты, обращаясь к близоруким друзьям нашим, которые стараются
убедить нас, что здесь всем дышится легко.
|
