 Увеличить |
31
Изабелла
возвратилась во Флоренцию, но лишь много месяцев спустя. Этот промежуток
времени был достаточно насыщен событиями, но мы не станем следовать за ней по
пятам, наше пристальное внимание снова обращено на нее в некий день, один из
последних весенних дней, вскоре после ее возвращения в палаццо Кресчентини год
спустя после событий, о которых мы только что повествовали. На этот раз
Изабелла была одна в наиболее скромной из многочисленных комнат,
предназначенных миссис Тачит для приема гостей, и что-то в ее позе и выражении
лица говорило, что она ожидает посетителя. Хотя зеленые жалюзи были приспущены,
в высокое распахнутое окно свободно лился из сада свежий воздух, наполняя
комнату теплом и благоуханием. Некоторое время Изабелла стояла У окна, сжимая
заложенные за спину руки, и взгляд ее, устремленный вдаль, был отсутствующим,
как у человека, охваченного беспокойством. Пересилить волнение и
сосредоточиться она не могла, ей не вырваться было из тревожного круга мыслей.
При этом она вовсе не рассчитывала увидеть своего гостя издали, прежде чем он
войдет в дом: вход во дворец был прямо с улицы, и ничто не нарушало тишины и
уединения сада. Скорее, она пыталась предварить его появление всевозможными
догадками, что, судя по выражению ее лица, оказалось задачей не из легких,
Изабелла настроена была на серьезный лад, она чувствовала себя как бы
отягощенной грузом опыта этого года, потраченного на то, чтобы повидать мир.
Она блуждала, как выразилась бы она сама, по земным просторам, наблюдая людей и
нравы, и оттого в своих собственных глазах была далеко уже не той легкомысленной
молодой женщиной из Олбани, которая два года назад, стоя на лужайке в
Гарденкорте, начала постигать Европу. Изабелла льстила себя надеждой, что
набралась за это время ума и узнала о жизни гораздо больше, чем тому беспечному
созданию могло бы прийти в голову. Если бы мысли ее обратились вспять, вместо
того чтобы трепетать взволнованно крыльями по поводу предстоящего, они оживили
бы в ее памяти множество примечательных картин. Это были бы и ландшафты, и портреты,
причем преобладали бы, несомненно, портреты. С иными лицами, которые могли бы появиться
на этом полотне, мы уже знакомы. Например, добродушная Лили, сестра нашей
героини и жена Эдмунда Ладлоу, прибывшая из Нью-Йорка с тем, чтобы провести
полгода со своей родственницей. Муж ее остался в Нью-Йорке, но она привезла с собой
детей, по отношению к которым Изабелла с большой нежностью и не меньшей
щедростью исполняла роль незамужней тетки. Под конец и мистер Ладлоу, урвав
несколько недель от своих полемических триумфов, переправился с необыкновенной
быстротой через океан и, прежде чем увезти жену домой, провел в Париже месяц с
упомянутыми дамами. Так как маленькие Ладлоу, даже с американской точки зрения,
не достигли еще надлежащего для туристов возраста, Изабелла, пока при ней
находилась ее сестра, двигалась в пределах довольно ограниченного круга. Лили с
детьми присоединилась к ней в Швейцарии в июле месяце, и они провели
безоблачное лето в Альпах, где луга пестрели цветами и где можно было,
укрывшись в тени огромного каштана, передохнуть во время восхождения на горы,
если позволительно так назвать прогулки, предпринимаемые дамами с детьми в
жаркий день. Позже сии добрались До французской столицы, и Лили поклонялась ей,
соблюдая весь дорогостоящий ритуал, между тем как Изабелла находила эту столицу
шумной и пустой, – для нее воспоминания о Риме были в эти дни все равно
что Для человека, оказавшегося в душной, набитой людьми комнате, зажатая в
платке склянка с нашатырным спиртом.
У миссис Ладлоу, которая, как я уже
сказал, рьяно приносила жертвы Парижу, были тем не менее сомнения и тревоги,
никак с этим алтарем не связанные, и к ним присоединилась еще и досада, когда
прибывший из-за океана мистер Ладлоу не проявил ни малейшей охоты рассуждать с
ней на тему, столь ее волновавшую. Темой, разумеется, была Изабелла, и Эдмунд
Ладлоу, следуя своему обыкновению, наотрез отказался удивляться, сокрушаться,
теряться в догадках или ликовать по поводу того, что могла бы или чего не
пожелала сделать его свояченица. Душевные движения миссис Ладлоу были в
достаточной мере противоречивы. То ей казалось, что ничего не может быть
естественнее для Изабеллы, чем вернуться в Нью-Йорк и купить там дом, хотя бы
дом Рос-ситеров с великолепным зимним садом, в двух шагах от ее собственного,
то она не могла понять, почему Изабелла не выходит замуж за какого-нибудь
отпрыска знатного рода. Одним словом, повторяю, голова у нее шла кругом от всех
этих необыкновенных возможностей. Превращение Изабеллы в богатую наследницу
было для нее радостью – большей, чем если бы деньги достались ей самой; Лили
полагала, что они послужат достойным обрамлением для, быть может, излишне
тонкой, но оттого не менее замечательной фигуры ее сестры. Однако Изабелла
обманула ее ожидания, она не достигла той полноты расцвета, которая каким-то
непостижимым образом связывалась в представлении Лили с утренними визитами и
вечерними приемами. Ум Изабеллы, безусловно, очень развился, но, судя по всему,
она не одержала тех светских побед, плодами которых хотелось бы восторгаться
миссис Ладлоу. Правда, она не совсем ясно представляла себе, как эти плоды
должны выглядеть, но на то и была Изабелла, чтобы придать им форму, облечь их в
плоть. Все, чего Изабелла достигла, она могла с равным успехом достичь и в
Нью-Йорке: имелось ли хотя бы одно преимущество, взывала к своему мужу миссис
Ладлоу, которым Изабелла располагала бы в Европе и которое не сумело бы
предоставить ей общество этого города? Нам с читателем известно, что Изабелла
одержала победы; были они по своему достоинству выше или ниже тех, что она
могла бы одержать в своей родной стране, я судить не берусь, это вопрос
щекотливый, и если снова упоминаю, что она не предала их гласности, то делаю
это вовсе не для того, чтобы снискать ей похвалы. Она не рассказала своей
сестре о предложении лорда Уорбертона и ни словом не обмолвилась о чувствах
мистера Озмонда по одной единственной причине – ей просто не хотелось об этом
говорить. Романтичнее было молчать и втайне от всех читать запоем свой любовный
роман: Изабелла была не более расположена просить совета у бедняжки Лили, чем
захлопнуть драгоценный том и отложить его навсегда. Но Лили, не зная ничего о
скрытых пристрастиях своей сестры, могла лишь прийти к выводу, что взлет ее
кончился и начался спад, – впечатление это усиливалось еще и оттого, что
чем чаще Изабелла вспоминала мистера Озмонда, тем упорнее она молчала. И
поскольку вспоминала она его достаточно часто, то миссис Ладлоу иногда
казалось, что Изабелла окончательно пала духом. Столь ни с чем несообразный
результат такого головокружительного события, как получение наследства,
разумеется, ставил в тупик жизнелюбивую Лили и способствовал тому, что она еще
больше утверждалась в мнении, будто Изабелла не похожа на всех остальных людей.
Что же
до настроения духа моей героини, то оно необычайно поднялось после отъезда домой
упомянутых родственников. У нее хватило бы духа на большее, чем на зимний сезон
в Париже – Париж во многих отношениях напоминал ей Нью-Йорк, – он был все
равно что элегантная, отточенная проза; к тому же постоянная переписка с мадам
Мерль тоже весьма способствовала ее душевному подъему. Никогда еще Изабелла с
такой остротой не чувствовала полной своей независимости, всей безграничности и
безудержности свободы, как в тот момент, когда в последних числах ноября сошла
с платформы Юстонского вокзала, после того как тронулся поезд, увозивший
бедняжку Лили, ее мужа и ее детей в Ливерпуль. Так хорошо было снова вздохнуть
полной грудью. Изабелла очень ясно это ощущала, ибо всегда знала, – для
нас это уже не новость, – что для нее хорошо, и стремилась к еще лучшему.
Чтобы вкусить всю прелесть нынешнего своего преимущества, она сопровождала
отъезжающих, которым отнюдь не завидовала, от Парижа до Лондона. Сопровождала
бы их и дальше, до Ливерпуля, если бы Эдмунд Ладлоу не попросил ее в виде
одолжения не делать этого, а то Лили все время суетится и задает немыслимые
вопросы. Изабелла проводила взглядом поезд; она послала воздушный поцелуй
старшему из своих малолетних племянников, который с удивительной
непосредственностью и отвагой высунулся из окна, предаваясь по случаю
расставания бурному веселью, и ступила на окутанную туманом лондонскую улицу.
Перед ней был весь мир, – она могла делать все, что пожелает. От одного
этого захватывало дух, но пока желания ее были сравнительно скромными, она
желала всего лишь пройти пешком от Юстонской площади до своей гостиницы. На
город уже спустились ранние ноябрьские сумерки, и в густом коричневом тумане
уличные фонари светили слабым красноватым светом. Нашу героиню никто не
сопровождал, а путь от Юстонской площади до Пикадилли немалый; тем не менее
Изабелла проделала его, наслаждаясь всеми подстерегающими путника опасностями,
вплоть до того, что пыталась для большей остроты ощущений заблудиться, и была
чуть ли не разочарована, когда услужливый полицейский с легкостью указал ей
дорогу. Так привлекало Изабеллу зрелище человеческой жизни, что она готова была
наслаждаться даже видом лондонских улиц в сгущающихся сумерках – Движущейся толпой,
проносившимися мимо кебами, освещенными лавками, пестрыми лотками и темным глянцем
сырости на всем вокруг. Придя к себе в гостиницу, она в тот же вечер написала
мадам Мерль, что через два-три дня отправится в Рим. Изабелла прибыла в Рим, не
заезжая во Флоренцию, – добралась сначала до Венеции, потом двинулась
через Анкону на юг. Она совершила это путешествие только в сопровождении
горничной, так как все, кто обычно составлял ее эскорт, как нарочно,
отсутствовали. Ральф проводил зиму на острове Корфу, а мисс тэкпол еще в минувшем
сентябре была отозвана телеграммой из «Интервьюера» в Америку. Журнал предлагал
своей выдающейся корреспондентке для приложения ее талантов более плодотворное
поле деятельности, нежели одряхлевшие города Европы, и Генриетта полна была
бодрости, тем более что заручилась обещанием мистера Бентлиша в самом скором
времени пожаловать к ней в гости. Изабелла написала миссис Тачит письмо с
просьбой извинить ее за то, что она не тотчас явится во Флоренцию, и получила
ответ, который был очень в духе ее тетушки. Да будет ей известно, писала Изабелле
миссис Тачит, что в извинениях не больше проку, чем в мыльных пузырях, а до них
она не охотница. Человек либо что-то делает, либо не делает, а все, что он «бы»
сделал, принадлежит тому же не идущему к делу кругу понятий, что идея загробной
жизни или вопрос о происхождении мира. Письмо было в достаточной мере
откровенным, но (редкий случай с миссис Тачит) не настолько, как это могло бы
показаться. Она с легкостью прощала своей племяннице, что та не побывала во
Флоренции, ибо приняла это как знак, что Гилберт Озмонд теперь не такая уж
злоба дня. Разумеется, она с пристальным вниманием следила, не отлучится ли он
под благовидным предлогом в Рим, и вздохнула с облегчением, убедившись, что в
этом он был неповинен.
Изабелла,
со своей стороны, не пробыв в Риме и двух недель, предложила мадам Мерль
немного постранствовать по Востоку. Мадам Мерль заметила, что приятельнице ее
не сидится на месте, но тут же добавила, что давно уже мечтает посетить Афины и
Константинополь. Итак, наши дамы пустились в путь и провели три месяца в
Греции, Турции и Египте. Изабелла увидела в этих странах много для себя интересного,
но мадам Мерль по-прежнему замечала, что даже в самых прославленных местах, как
бы предназначенных склонять к безмятежности и созерцанию, героиней нашей вопреки
всему владеет беспокойство. Изабелла путешествовала быстро и безоглядно: точно
томимый жаждой человек, поглощающий воду чашка за чашкой. Тем временем мадам
Мерль в качестве фрейлины при странствующей инкогнито принцессе, чуть запыхавшись,
замыкала шествие. Приняв приглашение Изабеллы, она придала соответствующую величавость
нашей растерявшей кортеж героине. Она играла свою роль с присущим ей неизменным
тактом, держась в тени, как и пристало спутнице, чьи расходы щедро оплачиваются.
Однако в этом положении не было ничего тягостного, и люди, встречавшие на своем
пути двух этих весьма сдержанных, но оттого не менее примечательных дам, вряд
ли взялись бы определить, кто здесь патронесса, а кто – опекаемое лицо.
Сказать, что мадам Мерль выиграла от более близкого знакомства, значит выразить
весьма недостаточно впечатление, сложившееся у ее приятельницы, которой с
самого начала она казалась верхом обходительности и совершенства. После трех месяцев
тесного общения Изабелла почувствовала, что знает ее лучше, – характер
мадам Мерль в достаточной мере обнаружился; к тому же удивительная женщина
выполнила наконец обещание и рассказала свою историю с собственной точки зрения
– завершение тем более желательное, что Изабелла слышала ее не раз с точки
зрения других. История была очень печальная (особенно в той части, где речь шла
о покойном мосье Мерле, отъявленном, так сказать, авантюристе, который
когда-то, много лет назад, сумел вкрасться к ней в Доверие, воспользовавшись ее
юным возрастом и неопытностью, хотя людям, узнавшим ее только теперь, поверить
в это, разумеется, трудно) и изобиловала такими поразительными и горестными
стечениями обстоятельств, что слушательнице оставалось только удивляться, как
женщина столь éprouvée[126]
могла сохранить подобную жизнерадостность и интерес к окружающему миру. Что
касается жизнерадостности мадам Мерль, то Изабелла получила возможность
присмотреться к ней более пристально, – несколько заученная, несколько, по
мнению Изабеллы, профессиональная, она либо в футляре, как скрипка маэстро, либо
в попоне и на поводу, как «фаворит» жокея, сопровождала мадам Мерль повсюду.
Изабелле нравилась мадам Мерль ничуть не меньше, чем прежде, но был уголок занавеса,
который так и не приподнялся; казалось, она всегда в какой-то мере играет для
публики, словно навек обречена появляться лишь в гриме и театральном костюме.
Когда-то в начале их знакомства она сказала Изабелле, что прибыла издалека, что
принадлежит «старому, старому» миру, и у Изабеллы так и запечатлелось в сознании,
что она порождена иным, отличным от ее собственного, общественным и
нравственным климатом, что она выросла под иными звездами.
Изабелла
полагала, что у мадам Мерль в самом деле другие нравственные основы. Конечно, у
людей цивилизованных основы эти во многом совпадают, но Изабелла не могла
избавиться от чувства, что понятие ценностей у нее сместилось или, как в лавках
говорят, упало в цене. Со свойственным юности высокомерием Изабелла считала,
что нравственные основы, отличные от ее собственных, неизбежно будут сортом
ниже, и уверенность эта способствовала тому, что ей нет-нет да и удавалось
уловить нотку жестокости или обнаружить уклонение от истины в словах женщины,
которая изысканную доброжелательность возвела в степень искусства и была слишком
горда, чтобы идти избитыми путями обмана. Некоторые ее представления о мотивах
человеческих поступков могли быть почерпнуты лишь при каком-нибудь княжеском
дворе времен упадка; в этом перечне числилось и такое, о чем моя героиня
никогда не слышала. Не обо всем же на свете она слышала, это было очевидно, как
очевидно и то, что существуют вещи, о которых лучше не слышать вовсе. Раз или
два Изабелла была просто напугана своей приятельницей, и напугана так сильно,
что невольно воскликнула: «Боже, прости ей, она совсем меня не понимает!» Как
ни смешно, но открытие это потрясло Изабеллу До глубины души, даже вселило смутную
тревогу, к которой примешалось что-то вроде дурного предчувствия. Тревога,
разумеется, улеглась, стоило мадам Мерль внезапно блеснуть незаурядностью
своего ума, но она знаменовала собой высшую точку приливной волны доверия.
Когда-то мадам Мерль заявила, что, согласно ее опыту, дружба, как только
перестает возрастать, тут же начинает убывать, – чаши весов с «нравиться
больше» и «нравиться меньше» никогда не приходят в равновесие. Иными словами,
устойчивых привязанностей не бывает – они всегда в движении. Как бы там ни
было, Изабелла находила множество применений духу романтики, владевшему ею в
эти дни как никогда. Я имею в виду не то чувство, которое волновало ее, когда
она ездила из Каира смотреть на пирамиды или когда стояла среди сломанных
колонн Акрополя[127]
устремляя взор туда, где, если верить указаниям, находился Саламинский пролив,[128] хотя
чувство это было глубоким и памятным. В конце марта, на обратном пути из Египта
и Греции, она снова задержалась в Риме. Несколько дней спустя из Флоренции
приехал Гилберт Озмонд, пробыл в Риме три недели, и, так как Изабелла
поселилась в доме его старинной приятельницы мадам Мерль, он, словно волей
обстоятельств, каждый день неизбежно встречался с ней. Когда апрель подходил к
концу, Изабелла написала миссис Тачит, что с радостью примет теперь ее давнее
приглашение и приедет погостить в палаццо Кресчентини. Мадам Мерль на этот раз
задержалась в Риме. Изабелла застала свою тетушку в одиночестве: Ральф был все
еще на Корфу. Однако во Флоренции его ждали со дня на день, и Изабелла, которая
вот уже почти год, как не виделась с ним, готовилась со всей нежностью
встретить своего кузена.
|
