 Увеличить |
15
Решено
было, что наши молодые леди отправятся в Лондон в сопровождении Ральфа, хотя
миссис Тачит смотрела на эту затею весьма косо. Подобное предприятие, заявляла
она, могло прийти в голову только мисс Стэкпол, и спрашивала, не собирается ли
корреспондентка «Интервьюера» поселить всю компанию в столь любимых ею
меблированных комнатах.
– Мне
все равно, куда она нас поселит, – отвечала Изабелла, – лишь бы там
был местный колорит. Именно за этим мы и едем в Лондон.
– Конечно, –
говорила тетушка, – для девицы, отказавшей пэру Англии, нет ничего недозволенного.
После такого поступка можно уже не обращать внимания на мелочи.
– А
вы хотели бы, чтобы я вышла за лорда Уорбертона?
– Разумеется.
– Мне
казалось, вы не жалуете англичан.
– Не
жалую. Тем больше причин их использовать.
– Вот
уж не предполагала, что вы так смотрите на брак, – сказала Изабелла и
осмелилась прибавить, что по ее наблюдениям сама тетушка почти не пользуется
услугами мистера Тачита.
– Ваш
дядюшка не английский лорд, – отвечала миссис Тачит. – Впрочем, даже
в этом случае, полагаю, я все равно предпочла бы жить во Флоренции.
– Вы
думаете, брак с лордом Уорбертоном сделал бы меня лучше? – спросила
Изабелла, оживляясь. – Нет, я не хочу сказать, что считаю себя
совершенством! Просто… просто я не питаю к лорду Уорбертону тех чувств, при
которых выходят замуж.
– Тогда
ты умница, что отказала ему, – сказала миссис Тачит самым мягким, самым
сдержанным тоном, на какой только была способна. – И все-таки надеюсь,
что, когда в следующий раз тебе сделают столь же блестящее предложение, ты
сумеешь примирить его со своим идеалом.
– Подождем,
пока его сделают. Мне очень не хотелось бы выслушивать сейчас новые
предложения. Мне от них как-то не по себе.
– Ну,
если ты решила вести богемный образ жизни, тебя вряд ли станут беспокоить. Ах
да, я обещала Ральфу помолчать на этот счет.
– Я
во всем буду слушаться Ральфа, – отвечала Изабелла. – Ральфу я
бесконечно доверяю.
– Его
мать кланяется и благодарит, – сухо улыбнулась упомянутая леди.
– По-моему,
вам есть за что, – не осталась в долгу Изабелла.
Ральф
заверил кузину, что приличия не пострадают, если они – втроем – поедут
осмотреть столицу Англии, хотя миссис Тачит придерживалась иного мнения.
Подобно другим американкам, по много лет живущим в Европе, она полностью
утратила чувство меры, присущее в таких случаях ее соотечественникам, и в своем
отношении, в целом не столь уж неразумном, к известным вольностям, которые
позволяла себе молодежь за океаном, проявляла необоснованную и чрезмерную
щепетильность. Ральф отвез девушек в Лондон и поселил их в тихой гостинице на
улице, выходившей под прямым углом на Пикадилли.[42] Поначалу он предполагал
поместить их в отцовском особняке на Уинчестер-сквер, в большом мрачном доме, который
в летнее время был погружен в молчание и темные холщовые чехлы, однако,
вспомнив, что повар находится в Гарденкорте, а стало быть, некому будет готовить
еду, решил избрать для их пребывания гостиницу Прэтта. Сам Ральф, знавший
худшие беды, чем холодный очаг в кухне, обосновался на Уинчестер-сквер, где у
него была «берлога», которую он очень любил. Впрочем, он не гнушался пользоваться
удобствами, предоставляемыми гостиницей Прэтта, и начинал день с визита к своим
спутницам, которым мистер Прэтт в широком, болтавшемся на нем белом жилете
самолично снимал крышки с утренних блюд. Ральф приходил к ним, как он
утверждал, после завтрака, и они вместе составляли программу увеселений на
день. В сентябре праздничный грим уже почти смыт с лика Лондона, и нашему
молодому человеку беспрестанно приходилось под саркастические улыбки Генриетты
извиняющимся тоном напоминать дамам, что в городе ни души нет.
– То
есть вы хотите сказать, – иронизировала Генриетта, – в нем нет
аристократов. По-моему, трудно сыскать лучшее доказательство тому, что, не будь
их совсем, этого никто бы не заметил. На мой взгляд, город живет полной жизнью.
Нет ни души – всего-навсего три-четыре миллиона человек. Как вы их здесь
называете? Низшие слои среднего класса? Так? Они-то и населяют Лондон, но разве
стоит принимать их во внимание!
Ральф
отвечал, что общество мисс Стэкпол целиком заменяет ему отсутствующих аристократов
и что вряд ли можно сыскать человека, более довольного, чем он. Последнее было
правдой: блеклый сентябрь в полупустом городе таил в себе несказанное
очарование, как таит его пыльный лоскут, в который обернут яркий самоцвет.
Возвращаясь поздним вечером в пустой дом на Уинчестер-сквер после долгих часов,
проведенных в обществе своих отнюдь не молчаливых спутниц, он проходил в
большую сумрачную столовую, единственным освещением которой служила взятая им в
передней свеча. На площади было тихо, в доме тоже было тихо, и когда, впуская
свежий воздух, он открывал окно, до него доносилось ленивое поскрипывание сапог
расхаживавшего снаружи констебля. Собственные его шаги звучали в пустой комнате
громко и гулко: ковры почти везде были убраны, и стоило ему пройтись по
комнате, как раздавалось грустное эхо. Он садился в кресло: свеча бросала
отблески на темный обеденный стол; картины на стене, густо-коричневые,
выглядели неясными, размытыми. Казалось, в этой комнате витает дух давно уже
прошедших трапез, дух застольных бесед, ныне утративших смысл. Эта особая, словно
потусторонняя атмосфера, надо полагать, действовала на его воображение, и он
сидел и сидел в кресле, хотя давно уже миновал час, когда следовало лечь спать,
сидел, ничего не делая, даже не листая вечернюю газету. Я говорю – сидел, ничего
не делая, и настаиваю на этой фразе, ибо все это время он думал об Изабелле.
Мысли эти были для него пустым занятием – они никому ничего не могли дать.
Никогда еще кузина не казалась ему столь очаровательной, как в эти дни, которые
они, подобно всем туристам, проводили, исследуя глубины и мели столичной жизни.
Изабеллу переполняли планы, умозаключения, чувства: она приехала в Лондон в
поисках «местного колорита» и находила его повсюду. Она задавала Ральфу больше
вопросов, чем у него находилось ответов, и выдвигала смелые теории относительно
исторических причин и социальных последствий, которые он в равной степени не
мог ни принять, ни отвергнуть. Они уже несколько раз посетили Британский музей
и тот, другой, более светлый дворец искусств,[43]
который, захватив огромное пространство под шедевры древности, раскинулся в
скучном предместье; провели целое утро в Вестминстерском аббатстве, а потом,
уплатив по пенни, спустились по Темзе к Тауэру;[44] осмотрели картины в
Национальной и частных галереях[45]
и не раз отдыхали под раскидистыми деревьями в Кенсингтон-гарденз.[46] Генриетта не
знала устали, осматривая достопримечательности Лондона, и снисходительность ее
суждений намного превзошла самые смелые надежды Ральфа. Правда, ей пришлось
испытать немало разочарований, и на фоне ярких воспоминаний о преимуществах
американского идеального города Лондон сильно терял в ее глазах, однако она
старалась извлечь что могла из его прокопченных прелестей и только изредка
позволяла себе какое-нибудь «н-да», остававшееся без последствий и постепенно
уходившее в небытие. По правде говоря, она, по собственному ее выражению, была
не в своей стихии.
– Меня
не волнуют неодушевленные предметы, – заявила она Изабелле в Национальной
галерее, продолжая сетовать на скудость впечатлений, полученных от частной
жизни англичан, в которую ей до сих пор так и не удалось проникнуть. Ландшафты
Тернера[47]
и ассирийские быни[48]
не могли заменить ей литературные вечера, где она рассчитывала встретить цвет и
славу Великобритании.
– Где
ваши общественные деятели, где ваши блестящие мужчины и женщины? –
наступала она на Ральфа посреди Трафальгарской площади, словно он привел ее
туда, где естественно было встретить десяток-другой великих умов. – Вот
тот на колонне[49]
– лорд Нельсон? Он тоже был лорд? Ему, видно, недоставало росту, что пришлось
поднять его на сто футов над землей? Это ваш вчерашний день, а прошлым я не
интересуюсь. Я хочу видеть, какие звезды светят вам сегодня. О вашем будущем я
не говорю – не думаю, что оно у вас есть.
Бедный
Ральф числил очень мало звезд среди своих знакомых и только изредка имел счастье
перемолвиться словом с какой-нибудь знаменитостью, что, по мнению Генриетты,
только лишний раз свидетельствовало о прискорбном отсутствии у него всякой
инициативы.
– Будь
я сейчас по ту сторону океана, – заявляла она, – я отправилась бы к
такому джентльмену, кто бы он ни был, и сказала бы ему, что много слышала о нем
и хочу лично убедиться в его достоинствах. Но, судя по вашим словам, здесь это
не в обычае. Здесь тьма бессмысленных обычаев и ни одного полезного. Что и
говорить, мы, американцы, шагнули далеко вперед! Боюсь, мне придется
отказаться от мысли рассказать о жизни английского общества. – Хотя Генриетта
не выпускала путеводитель и карандаш из рук и уже отослала в «Интервьюер»
письмо о Тауэре (поведав в нем о казни леди Джейн Грей[50]), чувство, что она оказалась
недостойной своей миссии, не покидало ее.
Сцена,
предшествовавшая отъезду из Гарденкорта, оставила в душе Изабеллы мучительный
след: вновь и вновь ощущая на лице, словно от набегавшей волны, холодное
дыхание обиды лорда Уорбертона, она только ниже опускала голову и ждала, когда
оно рассеется. Она не могла смягчить удар, это не вызывало у нее сомнений. Но
жестокосердие, пусть даже вынужденное, было в ее глазах столь же неблаговидным,
как физическое насилие при самозащите, и она не испытывала желания гордиться
собой. И все же с этим не слишком приятным ощущением мешалось сладостное
чувство свободы, и, когда она бродила по Лондону в обществе своих во всем
несогласных спутников, оно нет-нет да выплескивалось неожиданными порывами.
Гуляя по Кенсингтон-гарденз, Изабелла вдруг подбегала к игравшим на лужайке
детям (тем, что победнее) и, расспросив, как кого зовут, давала каждому
шестипенсовик, а хорошеньких еще и целовала. Эта странная благотворительность
не ускользнула от Ральфа, как не ускользала от него любая мелочь, касавшаяся Изабеллы.
Желая развлечь своих спутниц, он пригласил их на чашку чая в Уинчестер-сквер и
ради их визита как мог привел в порядок дом. В гостиной их ждал еще один гость
– приятного вида джентльмен, давнишний приятель Ральфа, случайно оказавшийся в
городе, который тут же и, по-видимому, без особых усилий и без страха вступил в
общение с мисс Стэкпол. Мистер Бентлинг, грузноватый, сладковатый, улыбчивый
холостяк, лет сорока, безукоризненно одетый, всесторонне осведомленный и
неистощимо благожелательный, без устали потчевал Генриетту чаем, неуемно
смеялся каждому ее слову, осмотрел в ее обществе все безделушки – их немало
нашлось в коллекции Ральфа, а когда тот предложил выйти в сквер, как если бы у
них был fête-champêtre,[51]
сделал с нею несколько кругов по этому огороженному пространству, сменил с
полдюжины тем и с видимым удовольствием, как истый любитель тонкой беседы,
откликнулся на ее замечания по поводу частной жизни.
– Конечно,
конечно. Осмелюсь предположить, Гарденкорт показался вам унылым местом.
Естественно: какая же светская жизнь в доме, где столько болезней. Тачит,
знаете ли, очень плох; доктора вообще запретили ему жить в Англии, и он приехал
только из-за отца. А старик чем только не болен. Говорят, у него подагра, но я
доподлинно знаю, что организм его совсем подточен и, можете мне поверить, он
доживает последние дни. Разумеется, при таких обстоятельствах у них должно быть
ужасно тоскливо, и могу только удивляться, как они вообще решаются приглашать
гостей – ведь им нечем их занять. К тому же мистер Тачит, мне кажется, не в
ладах с женой и, знаете, она ведь, согласно вашим странным американским
обычаям, живет отдельно от мужа. Нет, если вы хотите попасть в дом, где жизнь,
как говорится, бьет ключом, советую съездить в Бедфордшир к моей сестре, леди
Пензл. Завтра же отправлю ей письмо, и она, без сомнения, будет рада пригласить
вас к себе. Я знаю, что вам нужно – вам нужен дом, где любят спектакли, пикники
и все такое прочее. Моя сестра как раз то, что вам нужно: она постоянно
что-нибудь устраивает и всегда рада тем, кто готов ей помочь. Она, несомненно,
уже с обратной почтой пришлет вам приглашение: знаменитости и писатели – ее
страсть. Она, знаете, и сама пописывает, но, сознаюсь, я не все читал. У нее
все больше стихи, а я до них не охотник, исключая, конечно, Байрона. У вас в
Америке, если не ошибаюсь, его высоко ценят, – говорил не переставая
мистер Бентлинг, распускаясь в теплой атмосфере внимания, с которым его слушала
мисс Стэкпол. Нанизывая фразу на фразу и с невероятной легкостью перескакивая с
предмета на предмет, он, однако, то и дело изящно возвращался к сразу же
увлекшей Генриетту мысли отправить ее погостить к леди Пензл из Бедфордшира.
– Я
понимаю, что вам нужно: вам нужно приобщиться к настоящим английским развлечениям.
Тачиты, знаете, вообще не англичане, у них свои привычки, свой язык, своя
кухня, даже, кажется, какая-то своя религия, как я полагаю. Старик, мне
говорили, осуждает охоту! Вам непременно нужно попасть к сестре, когда она
готовит какой-нибудь спектакль. И, не сомневаюсь, она с радостью даст вам роль.
Вы, несомненно, прекрасно играете, я вижу – у вас и к этому талант. Сестре уже
сорок, и у нее семеро детей, но она берется за главные роли. И притом, что она
далеко не красавица, подавать себя умеет превосходно – не могу не отдать ей в
этом должное. Разумеется, если вам не захочется играть, то и не нужно.
Так
изливался мистер Бентлинг, прогуливая мисс Стэкпол по газонам Уинчестер-сквер,
хотя и припудренным лондонской сажей, но вызывавшим желание замедлить шаг. Этот
пышащий здоровьем, словоохотливый холостяк, питающий должное уважение к женским
достоинствам, неистощимый в советах, показался Генриетте весьма приятным
мужчиной, и она вполне оценила его предложения.
– Пожалуй,
я съездила бы к вашей сестре – разумеется, если она меня пригласит. По-моему,
это просто мой долг. Как, вы сказали, ее зовут?
– Пензл.
Необычное имя, но не из плохих.
– По
мне, так все имена одинаково хороши. А какое положение она занимает в обществе?
– Она
– жена барона: очень удобное положение.[52]
Достаточно высокое и в то же время не слишком.
– Пожалуй,
мне оно по плечу. Где, вы сказали, она живет – в Бедфордшире?
– Да,
в самой северной части графства. Унылые места, но, смею думать, вас это не
остановит. А я постараюсь наведаться к сестре, пока вы будете у нее гостить.
Слушать
все это было чрезвычайно приятно, но, как ни жаль, обстоятельства принуждали
мисс Стэкпол расстаться с обязательным братом леди Пензл. Как раз днем раньше
она случайно встретила на Пикадилли двух соотечественниц, сестер Клаймер из
города Уилмингтона, штат Делавэр, с которыми не виделась целый год; все это
время сестры путешествовали по Европе и теперь собирались в обратный путь. Три
дамы долго беседовали посреди тротуара и, хотя говорили все разом, не исчерпали
и половины новостей. Поэтому они решили, что назавтра Генриетта приедет на
Джермин-стрит, где остановились сестры, в шесть часов к обеду. Сейчас, вспомнив
о данном обещании и объявив, что отправляется с визитом, Генриетта пошла
проститься с Ральфом и Изабеллой, расположившимися на садовых стульях в другой
части сквера и занятых – если здесь допустимо это слово – обменом любезностей,
правда далеко не столь содержательных, как практическая беседа, состоявшаяся
между мисс Стэкпол и мистером Бентлингом. Изабелла условилась с подругой, что
обе они вернутся к Прэтту до темноты, а Ральф посоветовал Генриетте нанять кеб:
не идти же ей пешком до Джермин-стрит.
– Вы,
кажется, хотите сказать, что мне неприлично идти одной! – воскликнула
Генриетта. – Ну, знаете! До чего уже дошло!
– Вам
и не нужно идти одной, – радостно вмешался мистер Бентлинг. – Я буду
счастлив вас проводить.
– Я
просто хочу сказать, – пояснил Ральф, – что вы опоздаете к обеду. И
эти милые леди решат, что в последний момент мы отказались пожертвовать вашим
обществом.
– Право,
Генриетта, лучше воспользоваться кебом, – сказала Изабелла.
– Я
с вашего разрешения, найму вам кеб, – не отставал мистер Бентлинг. –
Мы можем немного пройтись, а потом по дороге нанять кеб.
– В
самом деле, почему бы мне не довериться мистеру Бентлингу? – спросила
Генриетта, обращаясь к Изабелле.
– Не
понимаю, зачем тебе утруждать мистера Бентлинга? – быстро проговорила
Изабелла. – Хочешь, мы пойдем с тобой, пока не встретится кеб?
– Нет,
нет, мы вполне справимся сами. Пойдемте, мистер Бентлинг, но уж извольте нанять
мне самый лучший кеб.
Мистер
Бентлинг обещал сделать все возможное и невозможное, и они отбыли, оставив
Изабеллу и Ральфа вдвоем в сквере, уже окутанном прозрачными сентябрьскими
сумерками. Вокруг было совсем тихо, в большом прямоугольнике обступивших
площадь темных домов из-под опущенных жалюзи и штор не светилось ни одно окно,
никто не прогуливался по тротуарам, и, если не считать двух маленьких
оборвышей, которые, привлеченные необычным оживлением в сквере, пробрались сюда
из соседних трущоб и сейчас прильнули мордочками к ржавым прутьям ограды,[53] единственным
ярким пятном здесь был красный почтовый ящик, укрепленный в юго-западном углу
Уинчестерсквер.
– Генриетта
пригласит его доехать с нею до Джермин-стрит, – заметил Ральф. Он всегда
называл мисс Стэкпол Генриеттой.
– Вполне
возможно, – откликнулась Изабелла.
– Хотя,
пожалуй, нет, она не станет приглашать его. Мистер Бентлинг сам вызовется доставить
ее туда.
– Это
тоже вполне возможно. Хорошо, что они так быстро подружились.
– Генриетта
одержала победу. Он считает ее блестящей женщиной. Поживем – увидим, чем все
это кончится.
– Я
тоже считаю Генриетту блестящей женщиной, – отвечала Изабелла с
заминкой, – только, скорее всего, это ничем не кончится. Они не способны
узнать друг друга по-настоящему. Он и представления не имеет, какая она на
самом деле, а она и вовсе не понимает мистера Бентлинга.
– И
превосходно: почти все союзы заключаются на прочной основе взаимного непонимания.
Впрочем, понять Боба Бентлинга не так уж и трудно. Весьма несложная натура.
– Да,
но Генриетта еще проще. А что мы с вами будем делать? – спросила Изабелла,
окидывая взглядом сквер; в меркнувшем свете дня это маленькое произведение
садового искусства казалось большим садом и выглядело очень эффектно. –
Ведь вы, наверно, не захотите развлекать меня поездкой по Лондону в кебе?
– Не
вижу причины, почему нам не остаться здесь… если вы против этого ничего не имеете.
Здесь тепло, до темноты еще полчаса, и я выкурю сигарету, если позволите.
– Пожалуйста,
делайте что угодно, только займите меня чем-нибудь до семи часов, – сказала
Изабелла. – В семь часов я вернусь в отель Прэтта и съем мой скромный
одинокий ужин – два яйца-пашот и сдобную булочку.
– А
нельзя мне поужинать с вами?
– Ни
в коем случае. Вы поужинаете в клубе.
Они
снова сели на стулья в середине сквера, и Ральф закурил сигарету. С каким
наслаждением он разделил бы с нею ее скромную, как она сказала, вечернюю
трапезу, но она не велела, и даже это радовало ему душу. А какой радостью было
сидеть с нею в сгущающихся сумерках, наедине посреди многолюдного города и
воображать, что она зависит от него, что она в его власти. Власть была
призрачная и годилась разве на то, чтобы покорно исполнять желания Изабеллы, но
даже такая власть волновала кровь.
– Почему
вы не хотите, чтобы я поужинал с вами?
– Не
хочу и все.
– Видно,
я успел наскучить вам.
– Нет
еще, но ровно через час наскучите. Видите, у меня дар предвидения.
– А
пока я постараюсь позабавить вас, – сказал Ральф и умолк. Изабелла тоже не
поддержала разговор, и некоторое время они сидели в полном молчании, что вовсе
не вязалось с его обещанием развлечь ее. Ему казалось, она поглощена своими
мыслями, и Ральф гадал – о чем; кое-какие предположения на этот счет у него
были.
– Вы
отказываете мне в своем обществе, потому что ждете сегодня вечером другого
гостя?
Она
обернулась и взглянула на него своими ясными, светлыми глазами.
– Другого
гостя? Какого?
Он
никого не мог назвать, и теперь его вопрос показался ему не только нелепым, но
и грубым.
– У
вас тьма друзей, о которых я ничего не знаю. Целое прошлое, из которого я
полностью исключен.
– Вы
принадлежите моему будущему. А что до моего прошлого, оно осталось по ту сторону
океана. В Лондоне его нет и следа.
– В
таком случае все прекрасно, раз ваше будущее здесь, подле вас. Что может быть
лучше, чем иметь свое будущее у себя под рукой. – И Ральф закурил еще одну
сигарету. «Очевидно, это значит, что Каспар Гудвуд отбыл в Париж», – решил
он, затянулся, пустил колечки дыма и продолжал: – Я обещал развлечь вас, но,
увы, как видите, оказался не на высоте. Я поступил опрометчиво, такое
предприятие мне не по плечу. Разве вас могут удовлетворить мои жалкие усилия
при ваших огромных требованиях и высоких критериях? Мне следовало бы пригласить
настоящий оркестр или труппу комедиантов.
– Достаточно
и одного: вы прекрасно справляетесь с вашей ролью. Прошу вас, продолжайте; еще
минут десять и мне уже захочется смеяться.
– Поверьте,
я вовсе не шучу, – сказал Ральф. – У вас на самом деле огромные
требования.
– Не
знаю, что вы имеете в виду. Я ничего не требую.
– Но
все отвергаете, – сказал Ральф.
Изабелла
покраснела – только сейчас она поняла, что он, по-видимому, имел в виду. Но зачем
он заговорил с ней об этом?
Мгновенье
Ральф оставался в нерешительности, затем продолжал:
– Мне
хотелось бы сказать вам кое-что. Вернее, задать один вопрос. Мне кажется, я
вправе его задать, потому что в некотором роде лично заинтересован в том, каков
будет ответ.
– Извольте, –
сказала Изабелла мягко. – Постараюсь вас удовлетворить.
– Благодарю.
Надеюсь, вас не оскорбит, если я скажу, что Уорбертон рассказал мне о том, что
между вами произошло.
Изабелла
внутренне сжалась; она пристально смотрела на свой раскрытый веер.
– Нисколько.
Мне думается, это только естественно, что он рассказал вам.
– Он
разрешил мне не скрывать это от вас. Он все еще надеется, – сказал Ральф.
– Все
еще?
– По
крайней мере надеялся несколько дней назад.
– Сейчас
он, наверное, думает иначе, – сказала Изабелла.
– Вот
как? Мне очень жаль его: он в высшей степени достойный человек.
– Простите,
это он просил вас поговорить со мной?
– Конечно,
нет. Он рассказал мне, потому что это было выше его сил. Мы старые друзья, а
ваш отказ был для него большим ударом. Он прислал мне коротенькую записку с
просьбой приехать к нему, и я виделся с ним в Локли за день до того, как он с
сестрой завтракал у нас. Он был очень удручен – он только что получил ваше
письмо.
– Он
показал вам мое письмо? – не без надменности спросила Изабелла, подымая
брови.
– Разумеется,
нет. Но не скрыл, что вы наотрез ему отказали. Мне было очень жаль его, –
повторил Ральф.
Изабелла
молчала.
– А
вы знаете, сколько раз он видел меня? – сказала она наконец. – Всего
каких-то пять или шесть раз.
– Это
только делает вам честь.
– Я
не то имела в виду.
– А
что же? Что у бедного лорда Уорбертона ветер в голове? Право, вы вовсе так не
думаете.
Изабелла,
разумеется, не могла сказать, что так думает, и сказала совсем другое.
– Стало
быть, лорд Уорбертон не просил вас уговаривать меня, и вы взялись за это из чистого
великодушия или, может быть, из любви к спорам?
– Я
не имею ни малейшего намерения спорить с вами. Вы вправе решать, как считаете
нужным. Мне просто очень хочется знать, какие чувства вами руководили.
– Премного
благодарна за такой интерес ко мне! – воскликнула Изабелла с нервным смешком.
– Вы,
конечно, считаете, что я суюсь не в свое дело. Но почему мне нельзя поговорить
с вами об этом, не вызывая у вас раздражения, а у себя неловкости? Какой смысл
быть вашим кузеном и не иметь хотя бы маленьких привилегий? Какой смысл обожать
вас без надежды на взаимность и не иметь права хотя бы на маленькое
вознаграждение? Быть больным и немощным, обреченным на роль стороннего
наблюдателя жизни и даже не видеть спектакля, хотя за билет на него плачено
такой дорогой ценой? Скажите мне, – продолжал Ральф, глядя на Изабеллу, слушавшую
его с живейшим вниманием, – скажите, что было в ваших мыслях, когда вы
отказывали лорду Уорбертону?
– В
мыслях?
– Какие
мотивы… что побудило вас, при вашем положении, на этот удивительный шаг?
– Я
не хочу выходить за него – вот и все мотивы.
– Это
не мотив… это я и раньше знал. Это, знаете ли, просто отговорка. Что вы сказали
тогда себе? Ведь сказали же вы что-то еще.
Изабелла
на мгновенье задумалась и ответила вопросом на вопрос:
– Почему
вы называете мой отказ Уорбертону удивительным шагом? Ваша матушка тоже так
считает.
– Потому
что лорд Уорбертон во всех отношениях безупречная партия. Я не знаю, можно ли
найти за ним недостатки. К тому же в нем, как здесь выражаются, бездна обаяния.
И он несметно богат – в его жене будут видеть высшее существо. В Уорбертоне
соединились все достоинства, и внешние и внутренние.
Изабелла
с интересом смотрела на кузена, словно любопытствуя, как далеко он зайдет в
своих похвалах.
– В
таком случае я отказала ему потому, что он чересчур совершенен. Сама я не
совершенна, и он слишком хорош для меня. Его совершенство действовало бы мне на
нервы.
– Изобретательно,
но непохоже на правду, – сказал Ральф. – Уверен, вы считаете себя достойной
любого совершенства в мире.
– Вы
полагаете, я такого высокого мнения о себе?
– Нет,
но вы очень разборчивы независимо от того, какого вы мнения о себе. Впрочем, девятнадцать
женщин из двадцати, даже самых разборчивых, удовлетворились бы лордом Уорбертоном.
Вы и представить себе не можете, как за ним охотятся.
– И
не хочу представлять. Однако, – продолжала Изабелла, – помнится,
как-то в разговоре вы упомянули, что за ним водятся кой-какие странности.
Ральф
затянулся, размышляя.
– Надеюсь,
мои слова не повлияли на ваше решение: я не имел в виду ничего дурного и вовсе
не хотел чернить его, просто указал на необычность его позиции. Знай я, что он
сделает вам предложение, я в жизни бы об этом и словом не обмолвился. По-моему,
я сказал, что он относится к своему положению скептически. Что ж, в вашей
власти внушить ему веру в себя.
– Не
думаю. Я ничего не смыслю в его делах, да и миссия эта не по мне. Признайтесь –
вы явно разочарованы, – добавила Изабелла, бросая на кузена
сочувственно-лукавый взгляд. – Вам хотелось бы, чтобы я вышла замуж за
лорда.
– Ничего
подобного. Вот уж где у меня нет никаких желаний. Я не пытаюсь давать вам советы
и вполне довольствуюсь ролью наблюдателя, к тому же весьма заинтересованного.
Изабелла
несколько нарочито вздохнула:
– Жаль,
что себе я не столь интересна, как вам.
– А
вы опять кривите душой: вы относитесь к себе с чрезвычайным интересом. Впрочем,
знаете, – продолжал Ральф, – если вы и в самом деле отказали
Уорбертону, я этому, пожалуй, даже рад. Я не хочу сказать, что рад за вас, не
говоря уж о нем. Я рад за себя.
– Уж
не собираетесь ли вы сделать мне предложение?
– Ни
в коем случае. В свете того, о чем я говорил, это было бы роковым поступком: я
убил бы курицу, которая несет яйца для моих непревзойденных омлетов. Эта птица
служит символом моей сумасбродной мечты. Иными словами, я мечтаю увидеть, какой
путь изберет молодая особа, отвергнувшая лорда Уорбертона.
– Ваша
матушка тоже рассчитывает насладиться этим зрелищем, – сказала Изабелла.
– О,
зрителей будет предостаточно! Мы все будем с жадностью следить за вашей дальнейшей
карьерой. Правда, мне не увидеть ее конца, но лучшие годы я захвачу.
Разумеется, если бы вы стали женой нашего друга, вы тоже сделали бы свою
карьеру – очень удачную, блестящую даже, смею сказать. Но в некотором отношении
она была бы заурядной. Тут все известно заранее и нет возможности ни для каких
неожиданностей. А я, знаете ли, необычайно люблю неожиданности и теперь, когда
все в ваших руках, вы, надеюсь, покажете нам что-нибудь в высшей степени
захватывающее.
– Я
не вполне понимаю вас, – сказала Изабелла, – но все же достаточно,
чтобы предупредить: если вы ждете от меня чего-то захватывающего, вы будете
разочарованы.
– Да,
но и вы вместе со мной – а вам трудно будет с этим смириться.
Она
ничего не ответила: в том, что он сказал, была доля правды.
– Не
вижу ничего дурного в том, что мне не хочется себя связывать, – резко
сказала она наконец. – Мне не хочется начинать жизнь с замужества. Женщина
способна быть не только женой.
– Но
это у нее лучше всего получается. Правда, вы не однобоки.
– Да,
боков у меня несомненно два, – сказала Изабелла.
– Я
хотел сказать, вы прелестнейший в мире многогранник! – отшутился Ральф,
но, встретившись с ее взглядом, тотчас вновь принял серьезный тон. – Вы
хотите посмотреть жизнь – вкусить ее в полной мере, черт возьми, как говорят
молодые люди.
– Нет,
совсем не так, как молодые люди. Но я хочу знать, что происходит вокруг.
– Испить
до дна чашу опыта?
– Вовсе
нет, я не хочу даже касаться этой чаши. Она наполнена ядом! Я просто хочу увидеть
жизнь сама.
– Увидеть,
но не испытать, – заметил Ральф.
– Для
чувствующей души здесь, по-моему, трудно провести грань. Я точь-в-точь как Генриетта.
Как-то я спросила у нее, не собирается ли она замуж, и она ответила: «Не
раньше, чем посмотрю Европу». Вот и я не хочу выходить замуж, пока не посмотрю
Европу.
– Не
иначе как вы рассчитываете вскружить какую-нибудь коронованную голову.
– Фу!
Вот уж что было бы даже хуже, чем выйти замуж за лорда Уорбертона. Однако уже
совсем стемнело, – сказала Изабелла, – и мне пора домой.
Она
поднялась, но Ральф продолжал сидеть и смотреть на нее. Видя, что он не встает,
она остановилась подле него, взгляды их встретились, и каждый, особенно Ральф,
вложил в них все, что было еще слишком смутно и потому не укладывалось в слова.
– Вы
ответили на мой вопрос, – произнес он наконец. – Вы сказали мне то,
что я хотел знать. Я очень признателен вам за это.
– По-моему,
я почти ничего не сказала.
– Нет,
очень многое: вы сказали, что вам интересна жизнь и что вы решили окунуться в
нее.
Ее глаза
серебристо блеснули в вечернем сумраке.
– Ничего
подобного я не говорила.
– Но
подразумевали. Не отпирайтесь. Ведь это так хорошо!
– Не
знаю, что вы мне там приписываете, но я вовсе не искательница приключений. Женщины
не похожи на мужчин.
Ральф
медленно поднялся со стула, и они направились к калитке, на которую запирался
сквер.
– Да, –
сказал он, – женщины редко кричат, какие они смелые. Мужчины же – без
конца.
– Им
есть о чем кричать.
– Женщинам
тоже. Вот вы, например, – смелости в вас хоть отбавляй.
– Да
как раз хватает, чтобы доехать в кебе до гостиницы Прэтта. Но не более того.
Ральф
отпер калитку и, когда они вышли из сквера, снова запер ее.
– Попробуем
найти вам кеб, – сказал он, направляясь с нею на соседнюю улицу, где было
больше вероятности решить эту задачу, и еще раз предложил проводить Изабеллу до
гостиницы.
– Ни
в коем случае, – решительно отказалась она. – Вы и так устали; вам
надо вернуться домой и сейчас же лечь в постель.
Они
нашли свободный кеб, Ральф усадил ее и постоял у дверцы.
– Когда
люди забывают о моей немощи, – сказал он, – мне тяжело, но еще
тяжелее, когда они помнят об этом.
|
