«ТРУДНЫЙ СЛУЧАЙ В
ПРАКТИКЕ»
Для
доктора Равино Мари Лоран была «трудным случаем в практике». Правда, за время
ее работы у Керна нервная система Лоран была сильно истощена, но воля не
поколеблена. За это дело и взялся Равино.
Пока он
не принимался за «обработку психики» Лоран вплотную, а только издали внимательно
изучал ее. Профессор Керн еще не дал доктору Равино определенных директив относительно
Лоран: отправить ее преждевременно в могилу или свести с ума. Последнего, во
всяком случае, в большей или меньшей степени требовала сама система
психиатрической «лечебницы» Равино.
Лоран в
волнении ожидала того момента, когда ее судьба окончательно будет решена.
Смерть или сумасшествие — другого пути здесь для нее, как и для других, не
было. И она собирала все душевные силы, чтобы противоборствовать по крайней
мере сумасшествию. Она была очень кротка, послушна и даже внешне спокойна. Но
этим трудно было обмануть доктора Равино, обладавшего большим опытом и
недюжинными способностями психиатра. Эта покорность Лоран возбуждала в нем лишь
еще большее беспокойство и подозрительность.
«Трудный
случай», — думал он, разговаривая с Лоран во время обычного утреннего
обхода.
— Как
вы себя чувствуете? — спрашивал он.
— Благодарю
вас, хорошо, — отвечала Лоран.
— Мы
делаем все возможное для наших пациентов, но все же непривычная обстановка и относительное
лишение свободы действуют на некоторых больных угнетающе. Чувство одиночества,
тоска.
— Я
привыкла к одиночеству.
«Ее не
так-то легко вызвать на откровенность», — подумал Равино и продолжал:
— У
вас, в сущности говоря, все в полном порядке. Нервы немного расшатаны, и
только. Профессор Керн говорил мне, что вам приходилось принимать участие в
научных опытах, которые должны производить довольно тяжелое впечатление на
свежего человека. Вы так юны. Переутомление и небольшая неврастения… И
профессор Керн, который очень ценит вас, решил предоставить вам отдых…
— Я
очень благодарна профессору Керну.
«Скрытная
натура, — злился Равино. — Надо свести ее с другими больными. Тогда
она, может быть, больше раскроет себя, и таким образом можно будет скорее
изучить ее характер».
— Вы
засиделись, — сказал он. — Почему бы вам не пройти в сад? У нас
чудесный сад, даже не сад, а настоящий парк в десяток гектаров.
— Мне
не разрешили гулять.
— Неужели? —
удивленно воскликнул Равино. — Это недосмотр моего ассистента. Вы не из
тех больных, которым прогулки могут принести вред. Пожалуйста, гуляйте.
Познакомьтесь с нашими больными, среди них есть интересные люди.
— Благодарю
вас, я воспользуюсь вашим разрешением.
И когда
Равино ушел, Лоран вышла из своей комнаты и направилась по длинному коридору,
окрашенному в мрачный серый тон с черной каймой, к выходу. Из-за запертых
дверей комнат доносились безумные завывания, крики, истерический смех,
бормотание…
— О…
о… о… — слышалось слева.
— У-у-у…
Ха-ха-ха-ха, — откликались справа.
«Будто в
зверинце», — думала Лоран, стараясь не поддаваться этой гнетущей
обстановке. Но она несколько ускорила шаги и поспешила выйти из дома. Перед нею
расстилалась ровная дорожка, ведущая в глубь сада, и Лоран пошла по ней.
«Система»
доктора Равино чувствовалась даже здесь. На всем лежал мрачный оттенок. Деревья
только хвойные, с темной зеленью. Деревянные скамьи без спинок окрашены в
темно-серый цвет. Но особенно поразили Лоран цветники. Клумбы были сделаны
наподобие могил, а среди цветов преобладали темно-синие, почти черные, анютины
глазки, окаймленные по краям, как белой траурной лентой, ромашками. Темные туи
дополняли картину.
«Настоящее
кладбище. Здесь невольно должны рождаться мысли о смерти. Но меня не проведете,
господин Равино, я отгадала ваши секреты, и ваши „эффекты“ не застанут меня врасплох», —
подбадривала себя Лоран и, быстро миновав «кладбищенский цветник», вошла в сосновую
аллею. Высокие стволы, как колонны храма, тянулись вверх, прикрытые
темно-зелеными куполами. Вершины сосен шумели ровным, однообразным сухим шумом.
В разных
местах парка виднелись серые халаты больных. «Кто из них сумасшедший и кто
нормальный?» Это довольно безошибочно можно было определить, даже недолго
наблюдая за ними. Те, кто еще не был безнадежен, с интересом смотрели на
«новенькую» — Лоран. Больные же с померкнувшим сознанием были углублены в себя,
отрезаны от внешнего мира, на который смотрели невидящими глазами.
К Лоран
приближался высокий сухой старик с длинной седой бородой. Старик высоко поднял
свои пушистые брови, увидал Лоран и сказал, как бы продолжая говорить вслух сам
с собой:
— Одиннадцать
лет я считал, потом счет потерял. Здесь нет календарей, и время стало. И я не
знаю, сколько пробродил я по этой аллее. Может быть, двадцать, а может быть,
тысячу лет. Перед лицом бога день один — как тысяча лет. Трудно определить
время. И вы, вы тоже будете ходить здесь тысячу лет туда, до каменной стены, и
тысячу лет обратно. Отсюда нет выхода. Оставь всякую надежду входящий сюда, как
сказал господин Данте. Ха-ха-ха! Не ожидали? Вы думаете, я сумасшедший? Я
хитер. Здесь только сумасшедшие имеют право жить. Но вы не выйдете отсюда, как
и я. Мы с вами… — И, увидев приближающегося санитара, на обязанности которого
было подслушивать разговоры больных, старик, не изменяя тона, продолжал, хитро
подмигнув глазом: — Я Наполеон Бонапарт, и мои сто дней еще не наступили. Вы
меня поняли? — спросил он, когда санитар прошел дальше.
«Несчастный, —
подумала Лорана — неужели он притворяется сумасшедшим, чтобы избегнуть
смертного приговора? Не я одна, оказывается, принуждена прибегать к
спасительной маскировке».
Еще один
больной подошел к Лоран, молодой человек с черной козлиной бородкой, и начал
лепетать какую-то несуразицу об извлечении квадратного корня из квадратуры
круга. Но на этот раз санитар не приближался к Лоран, — очевидно, молодой
человек был вне подозрения у администрации. Он подходил к Лоран и говорил все
быстрее и настойчивее, брызгая слюной:
— Круг
— это бесконечность. Квадратура круга — квадратура бесконечности. Слушайте
внимательно. Извлечь квадратный корень из квадратуры круга — значит извлечь
квадратный корень из бесконечности. Это будет часть бесконечности, возведенная
в энную степень, таким образом можно будет определить и квадратуру… Но вы не
слушаете меня, — вдруг разозлился молодой человек и схватил Лоран за руку.
Она вырвалась и почти побежала по направлению к корпусу, в котором жила.
Недалеко от двери она встретила доктора Равино. Он сдерживал довольную улыбку.
Едва
Лоран вбежала к себе в комнату, как в дверь постучали. Она охотно закрылась бы
на ключ, но внутренних запоров у двери не было. Она решила не отвечать. Однако
дверь открылась, и на пороге показался доктор Равино.
Его
голова по обыкновению была откинута назад, выпуклые глаза, несколько
расширенные, круглые и внимательные, смотрели сквозь стекла пенсне, черные усы
и эспаньолка шевелились вместе с губами.
— Простите,
что вошел без разрешения. Мои врачебные обязанности дают некоторые права…
Доктор
Равино нашел, что наступил удобный момент начать «разрушение моральных ценностей»
Лоран. В его арсенале имелись самые разнообразные средства воздействия — от
подкупающей искренности, вежливости и обаятельной внимательности до грубости и
циничной откровенности. Он решил во что бы то ни стало вывести Лоран из
равновесия и потому взял вдруг тон бесцеремонный и насмешливый.
— Почему
же вы не говорите: «Войдите, пожалуйста, простите, что я не пригласила вас. Я
задумалась и не слыхала вашего стука…» — или что-нибудь в этом роде?
— Нет,
я слыхала ваш стук, но не отвечала потому, что мне хотелось остаться одной.
— Правдиво,
как всегда! — иронически сказал он.
— Правдивость
— плохой объект для иронии, — с некоторым раздражением заметила Лоран.
«Клюет», —
весело подумал Равино. Он бесцеремонно уселся против Лоран и уставил на нее
свои рачьи немигающие глаза. Лоран старалась выдержать этот взгляд, в конце
концов ей стало неприятно, она опустила веки, слегка покраснев от досады на
себя.
— Вы
полагаете, — произнес Равино тем же ироническим тоном, — что
правдивость плохой объект для иронии. А я думаю, что самый подходящий. Если бы
вы были такой правдивой, вы бы выгнали меня вон, потому что вы ненавидите меня,
а между тем стараетесь сохранить любезную улыбку гостеприимной хозяйки.
— Это…
только вежливость, привитая воспитанием, — сухо ответила Лоран.
— А
если бы не вежливость, то выгнали бы? — И Равино вдруг засмеялся
неожиданно высоким, лающим смехом. — Отлично! Очень хорошо! Вежливость не
в ладу с правдивостью. Из вежливости, стало быть, можно поступаться
правдивостью. Это раз. — И он загнул один палец. — Сегодня я спросил
вас, как вы себя чувствуете, и получил ответ «прекрасно», хотя по вашим глазам
видел, что вам впору удавиться. Следовательно, вы и тогда солгали. Из
вежливости?
Лоран не
знала, что сказать. Она должна была или еще раз солгать, или же сознаться в
том, что решила скрывать свои чувства. И она молчала.
— Я
помогу вам, мадемуазель Лоран, — продолжал Равино. — Это была, если
так можно выразиться, маскировка самосохранения. Да или нет?
— Да, —
вызывающе ответила Лоран.
— Итак,
вы лжете во имя приличия — раз, вы лжете во имя самосохранения — два. Если
продолжать этот разговор, боюсь, что у меня не хватит пальцев. Вы лжете еще из
жалости. Разве вы не писали успокоительные письма матери?
Лоран
была поражена. Неужели Равино известно все? Да, ему действительно было все известно.
Это также входило в его систему. Он требовал от своих клиентов, поставляющих
ему мнимых больных, полных сведений как о причинах их помещения в его больницу,
так и обо всем, что касалось самих пациентов. Клиенты знали, что это необходимо
в их же интересах, и не скрывали от Равино самых ужасных тайн.
— Вы
лгали профессору Керну во имя поруганной справедливости и желая наказать порок.
Вы лгали во имя правды. Горький парадокс! И если подсчитать, то окажется, что
ваша правда все время питалась ложью.
Равино
метко бил в цель. Лоран была подавлена. Ей самой как-то не приходило в голову,
что ложь играла такую огромную роль в ее жизни.
— Вот
и подумайте, моя праведница, на досуге о том, сколько вы нагрешили. И чего вы добились
своей правдой? Я скажу вам: вы добились вот этого самого пожизненного
заключения. И никакие силы не выведут вас отсюда — ни земные, ни небесные. А
ложь? Если уважаемого профессора Керна считать исчадием ада и отцом лжи, то он
ведь продолжает прекрасно существовать.
Равино,
не спускающий глаз с Лоран, внезапно замолчал. «На первый раз довольно, заряд
дан хороший», — с удовлетворением подумал он и, не прощаясь, вышел.
Лоран
даже не заметила его ухода. Она сидела, закрыв лицо руками.
С этого
вечера Равино каждый вечер являлся к ней, чтобы продолжать свои иезуитские беседы.
Расшатать моральные устои, а вместе с тем и психику Лоран сделалось для Равино
вопросом профессионального самолюбия.
Лоран
страдала искренне и глубоко. На четвертый день она не выдержала, поднявшись с пылающим
лицом, крикнула:
— Уходите
отсюда! Вы не человек, вы демон!
Эта
сцена доставила Равино истинное удовольствие.
— Вы
делаете успехи, — ухмыльнулся он, не двигаясь с места, — Вы
становитесь правдивее, чем раньше.
— Уйдите! —
задыхаясь, проговорила Лоран.
«Великолепно,
скоро драться будет», — подумал доктор и вышел, весело насвистывая.
Лоран,
правда, еще не дралась и, вероятно, способна была бы драться только при полном
помрачении сознания, но ее психическое здоровье подвергалось огромной
опасности. Оставаясь наедине с собой, она с ужасом сознавала, что надолго ее не
хватит.
А Равино
не упускал ничего, что могло бы ускорить развязку. По вечерам Лоран начали преследовать
звуки жалобной песни, исполняемой на неизвестном ей инструменте. Как будто
где-то рыдала виолончель, иногда звуки поднимались до верхних регистров
скрипки, потом вдруг, без перерыва, изменялась не только высота, но и тембр, и
звучал уже как бы человеческий голос, чистый, прекрасный, но бесконечно
печальный. Ноющая мелодия совершала своеобразный круг, повторялась без конца.
Когда
Лоран услыхала эту музыку впервые, мелодия даже понравилась ей. Причем музыка
была так нежна и тиха, что Лоран начала сомневаться, действительно ли где-то
играет музыка, или же у нее развивается слуховая галлюцинация. Минуты шли за
минутами, а музыка продолжала вращаться в своем заколдованном круге. Виолончель
сменялась скрипкой, скрипка — рыдающим человеческим голосом… Тоскливо звучала
одна нота в аккомпанементе. Через час Лоран была убеждена, что этой музыки не
существует в действительности, что она звучит только в ее голове. От унылой
мелодии некуда было деваться. Лоран закрыла уши, но ей казалось, что она
продолжает слушать музыку-виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка,
голос…
— От
этого с ума сойти можно, — шептала Лоран. Она начала напевать сама,
старалась говорить с собой вслух, чтобы заглушить музыку, но ничего не
помогало. Даже во сне эта музыка преследовала ее.
«Люди не
могут играть и петь беспрерывно. Это, вероятно, механическая музыка… Наваждение
какое-то», — думала она, лежа без сна с открытыми глазами и слушая
бесконечный круг: виолончель, скрипка, голос… виолончель, скрипка, голос…
Она не
могла дождаться утра и спешила убежать в парк, но мелодия уже превратилась в
навязчивую идею. Лоран действительно начинала слышать незвучавшую музыку. И
только крики, стоны и смех гуляющих в парке умалишенных несколько заглушали ее.
|
