XIII
Подъезжая
около пяти часов к дому, который занимали Николаевы, Ромашов с удивлением
почувствовал, что его утренняя радостная уверенность в успехе нынешнего дня
сменилась в нем каким-то странным, беспричинным беспокойством. Он чувствовал,
что случилось это не вдруг, не сейчас, а когда-то гораздо раньше; очевидно,
тревога нарастала в его душе постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего
момента. Что это могло быть? С ним происходили подобные явления и прежде, с
самого раннего детства, и он знал, что, для того чтобы успокоиться, надо
отыскать первоначальную причину этой смутной тревоги. Однажды, промучившись таким
образом целый день, он только к вечеру вспомнил, что в полдень, переходя на
станции через рельсы, он был оглушен неожиданным свистком паровоза, испугался
и, этого не заметив, пришел в дурное настроение; но – вспомнил, и ему сразу
стало легко и даже весело.
И он
принялся быстро перебирать в памяти все впечатления дня в обратном порядке. Магазин
Свидерского; духи; нанял извозчика Лейбу – он чудесно ездит; справляется на
почте, который час; великолепное утро; Степан... Разве в самом деле Степан? Но
нет – для Степана лежит отдельно в кармане приготовленный рубль. Что же это
такое? Что?
У забора
уже стояли три пароконные экипажа. Двое денщиков держали в поводу оседланных
лошадей: бурого старого мерина, купленного недавно Олизаром из кавалерийского
брака, и стройную, нетерпеливую, с сердитым огненным глазом, золотую кобылу
Бек-Агамалова.
«Ах –
письмо! – вдруг вспыхнуло в памяти Ромашова. – Эта странная фраза: несмотря
ни на что... И подчеркнуто... Значит, что-то есть? Может быть, Николаев
сердится на меня? Ревнует? Может быть, какая-нибудь сплетня? Николаев был в
последние дни так сух со мною. Нет, нет, проеду мимо!»
– Дальше! –
крикнут он извозчику.
Но
тотчас же он – не услышал и не увидел, а скорее почувствовал, как дверь в доме
отворилась, – почувствовал по сладкому и бурному биению своего сердца.
– Ромочка!
Куда же это вы? – раздался сзади него веселый, звонкий голос Александры
Петровны.
Он
дернул Лейбу за кушак и выпрыгнул из экипажа. Шурочка стояла в черной раме раскрытой
двери. На ней было белое гладкое платье с красными цветами за поясом, с правого
бока; те же цветы ярко и тепло краснели в ее волосах. Странно: Ромашов знал
безошибочно, что это – она, и все-таки точно не узнавал ее. Чувствовалось в ней
что-то новое, праздничное и сияющее.
В то
время когда Ромашов бормотал свои поздравления, она, не выпуская его руки из своей,
нежным и фамильярным усилием заставила его войти вместе с ней в темную
переднюю. И в это время она говорила быстро и вполголоса:
– Спасибо,
Ромочка, что приехали. Ах, я так боялась, что вы откажетесь. Слушайте, будьте
сегодня милы и веселы. Не обращайте ни на что внимания. Вы смешной: чуть вас
тронешь, вы и завяли. Такая вы стыдливая мимоза.
– Александра
Петровна... сегодня ваше письмо так смутило меня. Там есть одна фраза...
– Милый,
милый, не надо!.. – Она взяла обе его руки и крепко сжимала их, глядя ему
прямо в глаза. В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову
– какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в
загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное
пониманию, говорящее на самом скрытом, темном языке души...
– Пожалуйста,
не надо. Не думайте сегодня об этом... Неужели вам не довольно того, что я все
время стерегла, как вы проедете. Я ведь знаю, какой вы трусишка. Не смейте на
меня так глядеть!
Она
смущенно засмеялась и покачала головой.
– Ну,
довольно... Ромочка, неловкий, опять вы не целуете рук! Вот так. Теперь другую.
Так. Умница. Идемте. Не забудьте же, – проговорила она торопливым, горячим
шепотом, – сегодня наш день, Царица Александра и ее рыцарь Георгий.
Слышите? Идемте.
– Вот,
позвольте вам... Скромный дар...
– Что
это? Духи? Какие вы глупости делаете! Нет, нет, я шучу. Спасибо вам, милый Ромочка.
Володя! – сказала она громко и непринужденно, входя в гостиную. – Вот
нам и еще один компаньон для пикника. И еще вдобавок именинник.
В
гостиной было шумно и беспорядочно, как всегда бывает перед общим отъездом.
Густой табачный дым казался небесно-голубым в тех местах, где его прорезывали,
стремясь из окон, наклонные снопы весеннего солнца. Посреди гостиной стояли,
оживленно говоря, семь или восемь офицеров, и из них громче всех кричал своим
осипшим голосом, ежесекундно кашляя, высокий Тальман. Тут были: капитан
Осадчий, и неразлучные адъютанты Олизар с Бек-Агамаловым, и поручик Андрусевич,
маленький бойкий человек с острым крысиным личиком, и еще кто-то, кого Ромашов
сразу не разглядел. Софья Павловна Тальман, улыбающаяся, напудренная и
подкрашенная, похожая на большую нарядную куклу, сидела на диване с двумя сестрами
подпоручика Михина. Обе барышни были в одинаковых простеньких, своей работы, но
милых платьях, белых с зелеными лентами; обе розовые, черноволосые, темноглазые
и в веснушках; у обеих были ослепительно белые, но неправильно расположенные
зубы, что, однако, придавало их свежим ртам особую, своеобразную прелесть; обе
хорошенькие и веселые, чрезвычайно похожие одна на другую и вместе с тем на
своего очень некрасивого брата. Из полковых дам была еще приглашена жена поручика
Андрусевича, маленькая белолицая толстушка, глупая и смешливая, любительница
всяких двусмысленностей и сальных анекдотов, а также хорошенькие, болтливые
картавые барышни Лыкачевы.
Как и
всегда в офицерском обществе, дамы держались врозь от мужчин, отдельной кучкой.
Около них сидел, небрежно и фатовски развалясь в кресле, один штабс-капитан
Диц. Этот офицер, похожий своей затянутой фигурой и типом своего поношенного и
самоуверенного лица на прусских офицеров, как их рисуют в немецких карикатурах,
был переведен в пехотный полк из гвардии за какую-то темную скандальную
историю. Он отличался непоколебимым апломбом в обращении с мужчинами и наглой
предприимчивостью – с дамами и вел большую, всегда счастливую карточную игру,
но в не офицерском собрании, а в гражданском клубе, в домах городских
чиновников и у окрестных польских помещиков. Его в полку не любили, но побаивались,
и все как-то смутно ожидали от него в будущем какой-нибудь грязной и громкой
выходки. Говорили, что он находится в связи с молоденькой женой дряхлого
бригадного командира, который жил в том же городе. Было так же наверно известно
о его близости с madame Тальман: ради нее его и приглашали обыкновенно в гости
– этого требовали своеобразные законы полковой вежливости и внимания.
– Очень
рад, очень рад, – говорил Николаев, идя навстречу Ромашову, – тем
лучше. Отчего же вы утром не приехали к пирогу?
Он
говорил это радушно, с любезной улыбкой, но в его голосе и глазах Ромашов ясно
уловил то же самое отчужденное, деланное и сухое выражение, которое он почти
бессознательно чувствовал, встречаясь с Николаевым все последнее время.
«Он меня
не любит, – решил быстро про себя Ромашов. – Что он? Сердится?
Ревнует? Надоел я ему?»
– Знаете...
у нас идет в роте осмотр оружия, – отважно солгал Ромашов. –
Готовимся к смотру, нет отдыха даже в праздники... Однако я положительно
сконфужен... Я никак не предполагал, что у вас пикник, и вышло так, точно я
напросился. Право, мне совестно...
Николаев
широко улыбнулся и с оскорбительной любезностью потрепал Ромашова по плечу.
– О
нет, что вы, мой любезный... Больше народу – веселее... что за китайские
церемонии!.. Только, вот не знаю, как насчет мест в фаэтонах. Ну, да рассядемся
как-нибудь.
– У
меня экипаж, – успокоил его Ромашов, едва заметно уклоняясь плечом от руки
Николаева. – Наоборот, я с удовольствием готов его предоставить в ваше
распоряжение.
Он
оглянулся и встретился глазами с Шурочкой.
«Спасибо,
милый!» – сказал ее теплый, по-прежнему странно-внимательный взгляд.
«Какая
она сегодня удивительная!» – подумал Ромашов.
– Ну
вот и чудесно. – Николаев посмотрел на часы. – Что ж, господа, –
сказал он вопросительно, – можно, пожалуй, и ехать?
– Ехать
так ехать, сказал попугай, когда его кот Васька тащил за хвост из
клетки! – шутовски воскликнул Олизар.
Все
поднялись с восклицаниями и со смехом; дамы разыскивали свои шляпы и зонтики и
надевали перчатки; Тальман, страдавший бронхитом, кричал на всю комнату о том,
чтобы не забыли теплых платков; поднялась оживленная суматоха.
Маленький
Михин отвел Ромашова в сторону. – Юрий Алексеич, у меня к вам
просьба, – сказал он. – Очень прошу вас об одном. Поезжайте,
пожалуйста, с моими сестрами, иначе с ними сядет Диц, а мне это чрезвычайно
неприятно. Он всегда такие гадости говорит девочкам, что они просто готовы
плакать. Право, я враг всякого насилия, но, ей-богу, когда-нибудь дам ему по
морде!..
Ромашову
очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда был ему приятен
и так как чистые, ясные глаза этого славного мальчика глядели с умоляющим выражением,
а также и потому, что душа Ромашова была в эту минуту вся наполнена большим
радостным чувством, – он не мог отказать и согласился.
У
крыльца долго и шумно рассаживались. Ромашов поместился с двумя барышнями Михиными.
Между экипажами топтался с обычным угнетенным, безнадежно-унылым видом
штабс-капитан Лещенко, которого раньше Ромашов не заметил и которого никто не
хотел брать с собою в фаэтон. Ромашов окликнул его и предложил ему место рядом
с собою на передней скамейке. Лещенко поглядел на подпоручика собачьими,
преданными, добрыми глазами и со вздохом полез в экипаж.
Наконец
все расселись. Где-то впереди Олизар, паясничая и вертясь на своем старом, ленивом
мерине, запел из оперетки:
Сядем в почтовую карету скорей,
Сядем в почтовую карету
поскоре-е-е-ей.
– Рысью
ма-а-арррш! – скомандовал громовым голосом Осадчий.
Экипажи
тронулись.
|
