 Увеличить |
Глава седьмая
КАК СМЕРТЬ ОПЕРЕДИЛА
ДЕМОФИЛА И МЕТРОБИЯ
Всякому,
кто выезжал из Рима через Капенские ворота и, проехав по Аппиевой дороге, после
Ариции, Сутрия, Суэссы-Пометии, Таррацины и Кайеты, добирался до Капуи, где
дорога разветвляется (направо она идет на Беневент, а налево – в Кумы) и затем
сворачивал в сторону Кум, открывалась картина несравненной красоты.
Путешественнику,
который мог бы охватить взглядом окрестные холмы, оливковые и апельсиновые
рощи, виноградники, фруктовые сады, плодородные нивы в золоте урожая, зеленые
луга с буйными благоухающими травами – излюбленные пастбища многочисленных стад
овец и коров, оглашающих окрестности призывным блеянием и тоскливым мычанием,
представилось бы все чудесное солнечное побережье, тянущееся от Литерна до
Помпеи.
Там, на
этих благодатных берегах, словно по какому-то волшебству, неподалеку друг от друга
возникли Литерн, Мизены, Кумы, Байи, Путеолы, Неаполь, Геркуланум и Помпея, а
вокруг них выросли богатые храмы, роскошные виллы и термы, веселые солнечные
сады, многочисленные деревни, озера – Ахерузское, Авернское, Ликоли, Патрия и
многие другие, дома и фермы. Все это побережье казалось единым огромным городом,
а дальше виднелось спокойное лазоревое море, покоящееся в объятиях берегов
залива, заботливо охраняющих его, а еще дальше – кольцо прелестных островов с
термами, дворцами, роскошной растительностью: Исхия, Прохита, Несида, Капрея. И
все это богатство, вся красота природы, сосредоточены в цветущем уголке земли,
которому боги и люди, казалось, уговорились дать все, что существует в мире
наиболее прекрасного и пленительного, в цветущем уголке, залитом солнцем и
овеваемом ласковым дуновением мягкого, теплого ветра.
Весь
этот пейзаж был поистине сказочно прекрасен! Недаром об этих местах в те
времена сложилась легенда, что именно здесь умерших поджидал со своей лодкой
Харон, перевозивший их из этого мира в элисий.
Приехав
в Кумы, путешественник видел великолепный, богатый, густонаселенный город,
расположенный частью на крутой, обрывистой горе, частью на ее пологом склоне и
на равнине у моря. В сезон купаний сюда съезжались римские патриции; некоторые
из них, у кого не было в окрестностях Кум своей виллы, проводили здесь также
часть осени и весны.
В Кумах
имелись все удобства, роскошь и уют, которыми богачи и знать того времени могли
окружить себя в самом Риме, – были там и портики, и базилики, и форумы, и
цирки, грандиозный великолепный амфитеатр (развалины его сохранились и доныне),
а на горе, в Акрополе, высился чудесный храм, посвященный богу Аполлону, один
из самых красивых и роскошных в Италии.
Кумы
были основаны в очень отдаленные времена. Известно, что за пятьдесят лет до основания
Рима Кумы были уже в таком расцвете и так могущественны, что переселенцы из
этого города основали в Сицилии город Занклу, который позже стал называться
Мессана. Несколько позже была основана другая колония, Палеополис, –
очевидно, нынешний Неаполь.
Во время
второй Пунической войны Кумы были независимым городом, дружественно настроенным
союзником, а не данником Рима. Хотя в это время многие другие города Кампаньи
перешли на сторону карфагенян, Кумы остались верны Риму, – поэтому
Ганнибал, собрав большие силы, напал на них. Но консул Семпроний Гракх пришел
им на помощь и разбил Ганнибала, истребив великое множество карфагенян.
С тех
пор римские патриции оказывали предпочтение Кумам, хотя в эпоху описываемых событий
знатные люди стали больше посещать Байи, и вследствие этого Кумы начали
постепенно приходить в упадок.
Недалеко
от Кум, на чудесном холме, откуда открывался великолепный вид на побережье и на
залив, стояла роскошная вилла Луция Корнелия Суллы. Все то, что тщеславный,
сумасбродный, одаренный безудержной фантазией Сулла мог придумать в смысле
удобств и роскоши, было осуществлено на этой вилле; сады ее простирались до
самого моря, и в них диктатор велел устроить специальный бассейн для прирученных
рыб, за которыми был установлен самый тщательный уход.
Вилла
Суллы не уступала в роскоши римским домам. Там была баня – вся из мрамора, с пятьюдесятью
отделениями для горячих, теплых и холодных ванн, на устройство которых Сулла не
пожалел средств. Были на вилле теплицы с редкими цветами и вольеры для птиц,
были заповедники, где жили олени, козули, лисицы и разная дичь.
Всемогущий
диктатор уже два месяца уединенно жил в этом очаровательном уголке, где воздух
был необычайно мягок и полезен для здоровья.
Своим
многочисленным рабам он приказал проложить дорогу, которая ответвлялась от Аппиевой
дороги, на небольшом расстоянии от того места, где та сворачивала на Кумы, и
вела прямо на виллу.
Здесь
Сулла проводил свои дни в размышлениях и писал «Воспоминания», которые собирался
посвятить – и впоследствии действительно посвятил – Луцию Лицинию Лукуллу,
известному богачу, который в это время вел успешные войны, а тремя годами позже
был избран консулом и одержал победу над Митридатом в Армении и в Месопотамии;
впоследствии он стал знаменит среди римлян, и память о нем дошла до потомков,
хотя прославился он не столько своей доблестью и победами, сколько утонченной
роскошью, которой окружил себя, и неисчислимыми своими богатствами.
На вилле
в окрестностях Кум Сулла проводил все ночи в шумных и непристойных оргиях;
солнце не раз заставало его еще возлежащим за столом, пьяным и сонным, среди
еще более пьяных мимов, шутов и комедиантов, обычных участников его кутежей.
Время от
времени он совершал прогулку в Кумы, а иной раз в Байи или Путеолы, хотя там он
бывал значительно реже. И всюду граждане любого сословия выказывали ему знаки
уважения и почтения, не столько за его великие деяния, сколько из страха перед
его именем.
Три дня
спустя после событий, описанных в конце предыдущей главы, Сулла вернулся в колеснице
из Путеол, где он улаживал спор между патрициями и плебеями; он уже приезжал
сюда десять дней назад для той же цели; в этот же день он в качестве арбитра
скрепил акт соглашения.
Вернувшись
под вечер, он приказал приготовить ужин в триклинии Аполлона Дельфийского,
самом обширном и великолепном из четырех триклиниев огромного мраморного
дворца.
При
свете факелов, горевших в каждом углу, среди благоуханных цветов, возвышавшихся
пирамидами у стен, среди сладострастных улыбок, манящей прелести полунагих
танцовщиц и веселых звуков флейт, лир и цитр пиршество вскоре превратилось в
разнузданную оргию.
В
обширной зале вокруг трех столов было установлено девять обеденных лож; на них
возлежали двадцать пять пирующих, не считая самого Суллу. Место любимца Суллы,
Метробия, оставалось пустым.
Бывший
диктатор, в белоснежной застольной одежде, в венке из роз, занимал место на среднем
ложе у среднего стола, рядом с любимым своим другом Квинтом Росцием, который
был царем этого пира.
Судя по
громкому смеху Суллы, «речам и частым возлияниям, можно было подумать, что бывший
диктатор веселится от души и никакая печаль, никакая забота не терзают его.
Но
внимательный наблюдатель легко заметил бы, как он постарел и похудел за эти
четыре месяца, стал еще безобразнее и страшнее. Его лицо исхудало, и
кровоточащие нарывы, покрывавшие его, увеличились: волосы из седых, какими они
были за год до этого, стали совсем белыми; на всем его облике лежал отпечаток
усталости, слабости и страдания – это были последствия бессонницы, на которую
он был обречен мучившим его страшным недугом.
Тем не
менее в его проницательных серо-голубых глазах – и даже больше, может быть, чем
всегда, – горела жизнь, сила, энергия и всепокоряющая воля. Усилием воли
он старался скрыть от других свои нестерпимые муки и успешно добивался
этого, – иногда, в особенности в часы оргий, он, казалось, даже сам
забывал о своей болезни.
– А
ну-ка, расскажи, расскажи, Понциан, – сказал Сулла, поворачиваясь к
патрицию из Кум, возлежавшему на ложе за другим столом, – я хочу знать,
что говорил Граний.
– Я
не расслышал, что он говорил, – сказал Понциан, побледнев и, в явном
замешательстве, не зная что ответить.
– Ты
ведь знаешь, Понциан, у меня тонкий слух, – промолвил Сулла спокойно, но
грозно нахмурив при этом брови, – я ведь слышал то, что ты сейчас сказал
Элию Луперку.
– Да
нет же… – возразил в смущении патриций, – поверь мне… счастливый и
всемогущий… диктатор…
– Ты
вот что сказал: «Когда Грания, теперешнего эдила в Кумах, заставили уплатить в
казну штраф, наложенный на него Суллой, он отказался сделать это, заявив…», но
тут ты поднял на меня глаза и, заметив, что я слышу твой рассказ, вдруг
замолчал. Предлагаю тебе повторить точно, слово в слово, все сказанное Гранием.
– Сделай
милость, о Сулла, величайший из вождей римлян…
– Я
не нуждаюсь в твоих похвалах, – вскричал Сулла хриплым от гнева голосом, и
глаза его засверкали; приподнявшись на ложе, он с силой стукнул кулаком по
столу. – Подлый льстец! Похвалы себе я сам начертал своими деяниями и
подвигами, все они значатся в консульских фастах,[138] и я не нуждаюсь, чтобы
ты мне повторял их, болтливая сорока! Я хочу услышать слова Грания, я хочу их
знать, и ты должен их мне повторить, или, клянусь арфой божественного Аполлона,
моего покровителя, – да, Луций Сулла клянется тебе, – что ты живым
отсюда не выйдешь и твой труп послужит удобрением для моих огородов!
Призывая
Аполлона, которого Сулла уже много лет назад избрал особым своим покровителем,
диктатор дотронулся правой рукой до золотой статуэтки этого бога, которую он
захватил в Дельфах и почти всегда носил на золотой цепочке тонкой работы.
При этих
словах, при этом движении Суллы и его клятве все друзья его побледнели и умолкли,
растерянно переглядываясь; утихла музыка, прекратились танцы; шумное веселье сменилось
могильной тишиной.
Заикаясь
от страха, незадачливый Понциан произнес наконец:
– Граний
сказал: «Я сейчас платить не стану: Сулла скоро умрет, и я буду освобожден от
уплаты».
– А! –
произнес Сулла, и багровое его лицо вдруг стало белым, как мел, от гнева. –
А!.. Граний с нетерпением ждет моей смерти?.. Браво, Граний! Он уже сделал свои
расчеты. – Сулла весь дрожал, но пытался скрыть бешеную злобу, сверкавшую
в его глазах. – Он уже все рассчитал!.. Какой предусмотрительный!.. Он все
предвидит!..
Сулла
умолк на миг, затем, щелкнув пальцами, крикнул:
– Хрисогон! –
и тут же грозно добавил: – Посмотрим! Не промахнуться бы ему в своих расчетах!
Хрисогон,
отпущенник Суллы и его доверенное лицо, приблизился к бывшему диктатору; Сулла
мало-помалу пришел в себя и уже спокойно отдал какое-то приказание; отпущенник,
наклонив голову, выслушал его и направился к двери.
Сулла
крикнул ему вслед:
– Завтра!
Повернувшись
к гостям и высоко подымая чашу с фалернским, он весело воскликнул:
– Ну,
что же вы? Что с вами? Вы все словно онемели и одурели! Клянусь богами Олимпа,
вы, кажется, думаете, трусливые овцы, что присутствуете на моем поминальном
пире?
– Да
избавят тебя боги от подобных мыслей!
– Да
пошлет тебе Юпитер благополучие и да покровительствует тебе Аполлон!
– Многие
лета могущественному Сулле! – в один голос закричали почти все гости,
подымая чаши с пенистым фалернским.
– Выпьем
все за здоровье и славу Луция Корнелия Суллы Счастливого! – воскликнул
своим чистым и звучным голосом Квинт Росций, подымая чашу.
Все
провозглашали тосты, все пили, и Сулла, внешне снова веселый, обнимая, целуя и
благодаря Росция, крикнул кифаристам и мимам:
– Эй
вы там, дураки, что делаете? Умеете только пить мое фалернское и обкрадывать
меня, проклятые бездельники! Пусть вас сейчас же охватит вечный сон смерти!
Едва
лишь смолкла площадная ругань Суллы, – он всегда отличался грубой речью и
плоскими шутками, – музыканты снова заиграли и вместе с мимами и
танцовщицами, которые подпевали им, принялись отплясывать комический и
непристойный танец сатиров. По окончании танцев на среднем столе, за которым
возлежали Сулла и Росций, появилось невиданное жаркое: орел в полном оперении,
точно живой; в клюве он держал лавровый венок с пурпуровой лентой, на которой
золотыми буквами было написано «Sullae, Felici, Epafrodito», что означало:
«Сулле Счастливому, Любимцу Венеры». Прозвище «Любимец Венеры» особенно
нравилось Сулле.
Под
рукоплескания гостей Росций вынул венок из клюва орла и передал его Аттилии Ювентине,
хорошенькой отпущеннице Суллы, сидевшей с ним рядом; она и несколько
патрицианок, приглашенных из Кум, возлежали рядом с мужчинами на обеденных
ложах, что и составляло одну из главных приманок пиршества.
Аттилия
Ювентина возложила поверх венка из роз, уже украшавшего голову Суллы, лавровый
венок и нежным голосом сказала:
– Тебе,
любимцу богов, тебе, непобедимому императору, эти лавры присудил восторг всего
мира!
Сулла
несколько раз поцеловал Аттилию, присутствующие зааплодировали, а Квинт Росций,
встав со своего ложа, продекламировал своим чудесным голосом, с чувством и
жестами, достойными великого актера:
...
Увидел он над Тибром,
Как
повелитель жезл схватил, которым
Владел
когда-то, в землю водрузил.
И вот
дала побег верхушка жезла,
Оделась
ветвь его листвою пышной
И землю
всю квиритов осенила.
Искусно
введенные в текст намеки показывали, что Росций был не только незаурядным актером,
но и человеком тонкого ума. И снова в триклинии раздались рукоплескания, еще
более шумные.
Тем
временем Сулла ножом надрезал орла в том месте, где была зашита кожа нафаршированной
птицы, и на блюдо выпало множество яиц, которые тут же были поданы гостям; в
каждом яйце оказалось мясо жареного бекаса под острым соусом. Все смаковали
изысканное кушанье, превознося щедрость Суллы и искусство его повара, а
двенадцать красивых рабынь-гречанок в очень коротких голубых туниках обходили
стол, наливая в чаши чудесное фалернское.
Немного
спустя была подана новая диковинка – огромный медовый пирог, на корке которого
с изумительной точностью была вылеплена из теста круглая колоннада храма, и как
только пирог был разрезан, оттуда вылетела стая воробьев – по числу гостей. У
каждого воробья на шее была ленточка, а к ней был прикреплен подарок с именем
гостя, которому он предназначался.
Новые
рукоплескания и новый взрыв восхищений встретили это поразительное произведение
искуснейшего повара Суллы. Долго шла шумная погоня за птицами, тщетно
пытавшимися улететь из наглухо запертого зала, наконец диктатор прекратил эту
охоту. Оторвавшись на мгновение от поцелуев Ювентины, он воскликнул:
– О,
нынче вечером я в веселом расположении духа, и мне хотелось бы потешить вас
зрелищем, редким на пирах… Послушайте меня, любимые друзья мои… Хотите увидеть
в этом зале бой гладиаторов?
– Хотим!
Хотим! – закричало пятьдесят голосов со всех сторон, потому что такого
рода зрелище любили не только гости Суллы, но и кифаристы и танцовщицы, которые
с восторгом отвечали: «Хотим! хотим!», позабыв, что вопрос был предложен не им.
– Да,
да, гладиаторов, гладиаторов! Да здравствует Сулла, щедрейший Сулла!
Немедленно
послали раба в школу гладиаторов, находившуюся здесь же при вилле, с приказом
Спартаку привести в триклиний пять пар гладиаторов. Тем временем многочисленные
рабы освободили часть зала, где должен был происходить бой, и перевели
танцовщиц и музыкантов в другой конец комнаты, ближе к столам.
Хрисогон
ввел в зал десять гладиаторов: пятерых в одежде фракийцев и пятерых в одежде
самнитов.
– А
где же Спартак? – спросил Сулла Хрисогона.
– Его
нет в школе. Должно быть, он у сестры.
В эту
минуту в триклиний вошел запыхавшийся Спартак. Приложив руку к губам, он приветствовал
Суллу и его гостей.
– Спартак, –
обратился Сулла к рудиарию, – я хочу оценить твое искусство в обучении фехтованию.
Сейчас посмотрим, чему научились и что умеют делать твои гладиаторы.
– Они
всего только два месяца упражняются в фехтовании и еще мало чему успели у меня
научиться.
– Посмотрим,
посмотрим, – сказал Сулла; затем, повернувшись к гостям, добавил: – Я не
внес ничего нового в наши обычаи, устраивая бой гладиаторов во время пира; я
только возродил обычай, который существовал два века назад у обитателей
Кампаньи, ваших достойных предков, о сыны Кум, первых жителей этой области.
Спартак
установил сражающихся; он был бледен, волновался, заикался и, казалось, плохо
соображал, что делает и что говорит.
Это
утонченное варварство, эта умышленная жестокость, эта отвратительная
сладострастная кровожадность, обнаруженная столь откровенно и с таким зверским
спокойствием, возбудили ярый гнев в сердце рудиария. Невыносимо мучительно было
для него сознавать, что не злая воля толпы, не звериный инстинкт неразумной
черни, а каприз одного свирепого и пьяного человека и подлая угодливость
тридцати паразитов обрекли десять несчастных гладиаторов, честных и достойных,
здоровых и сильных юношей, драться без какой-либо неприязни или вражды друг к
другу и бесславно умереть гораздо раньше срока, назначенного им природой.
Кроме
этих причин, было еще одно обстоятельство, усиливавшее гнев Спартака: на его глазах
подвергался смертельной опасности его друг Арторикс, двадцатичетырехлетний галл
необыкновенно благородной внешности, чудесно сложенный, с бледным лицом и
светлыми вьющимися волосами. Спартак очень любил его, предпочитая всем
гладиаторам из школы Акциана. Арторикс тоже был сильно привязан к Спартаку. И
как только рудиарию предложено было перейти в школу Суллы, он попросил купить
Арторикса, объясняя это тем, что галл необходим ему как помощник по управлению
школой.
Расставляя
бойцов одного против другого, Спартак в сильном волнении спросил шепотом
молодого галла:
– Почему
ты пришел?
– Несколько
времени назад, – ответил Арторикс, – мы бросили кости, чтобы решить,
кому идти последним навстречу смерти, и я оказался в числе проигравших: сама
судьба хочет, чтобы я был среди первых десяти гладиаторов Суллы, которые должны
сражаться друг с другом.
Рудиарий
ничего не ответил, но через минуту, когда было все готово, подошел к Сулле и
сказал:
– Великодушный
Сулла, разреши послать в школу за другим гладиатором, чтобы поставить его на место
вот этого, – и он указал на Арторикса, – он…
– Почему
же он не может сражаться? – спросил бывший диктатор.
– Он
много сильнее остальных, и отряд фракийцев, в котором он должен сражаться,
будет значительно сильнее отряда самнитов.
– И
ради этого ты хочешь заставить нас ждать еще? Нет, пусть сражается и этот, мы
больше не желаем ждать. Тем хуже для самнитов!
Видя
овладевшее всеми нетерпение, которое ясно можно было прочесть в глазах гостей,
Сулла сам подал знак к началу сражения.
Борьба,
как это можно было себе представить, длилась недолго: через несколько минут
один фракиец и два самнита были убиты, а двое других несчастных лежали на полу
тяжело раненные, умоляя Суллу пощадить их жизнь, и им была дарована пощада.
Последний
самнит отчаянно защищался против четырех нападавших на него фракийцев, но
вскоре, весь израненный, поскользнулся в крови, растекшейся по мозаичному полу,
и его друг Арторикс, глаза которого были полны слез, желая избавить умирающего
от мучительной агонии, из сострадания пронзил его мечом.
Переполненный
триклиний загремел единодушными рукоплесканиями.
Их
прервал Сулла, закричав Спартаку хриплым, пьяным голосом:
– А
ну-ка, Спартак, ты самый сильный, возьми щит одного из убитых, подыми меч этого
фракийца и покажи свою силу и храбрость: сражайся один против четырех
оставшихся в живых.
Предложение
Суллы встретили шумным одобрением, а бедный рудиарий был ошеломлен, как будто
его ударили дубиной по шлему. Ему показалось, что он потерял рассудок,
ослышался, в ушах у него гудело, он застыл, устремив глаза на Суллу и шевеля
губами, тщетно пытаясь что-то сказать; бледный, он стоял неподвижно и
чувствовал, как по спине его катятся капли холодного пота.
Арторикс
видел ужасное состояние Спартака и вполголоса сказал ему:
– Смелее!
Рудиарий
вздрогнул при этих словах, огляделся вокруг несколько раз и опять пристально поглядел
в глаза Суллы; наконец, сделав над собой страшное усилие, он проговорил:
– Но…
преславный и счастливый диктатор… Я позволю себе обратить твое внимание на то,
что я ведь больше не гладиатор; я рудиарий и свободный человек, а у тебя я
исполняю обязанности ланисты твоих гладиаторов.
– А-а! –
закричал с пьяным сардоническим смехом Луций Корнелий Сулла. – Кто это говорит?
Ты, храбрый Спартак? Ты боишься смерти! Вот она, презренная порода гладиаторов!
Нет, погоди! Клянусь палицей Геркулеса Победителя, ты будешь сражаться!
Будешь!.. – повелительным тоном добавил Сулла и, сделав короткую паузу,
ударил кулаком по столу. – Кто тебе даровал жизнь и свободу? Разве не
Сулла? И Сулла приказывает тебе сражаться! Слышишь, трусливый варвар? Я
приказываю – и ты будешь сражаться! Клянусь богами Олимпа, ты будешь сражаться!
Смятение
и тревога, овладевшие чувствами и мыслями Спартака в эти мгновения, были
ужасны, и как молнии в грозу – то вспыхивают, то гаснут на небе, мелькают
чередой и скрещиваются на тысячу ладов, – так на лице его отражалась буря,
бушевавшая в душе! Глаза его сверкали, по лицу то разливалась восковая
бледность, то оно все чернело, то багровый румянец покрывал щеки, и под кожей
перекатывались желваки мускулов.
Уже
несколько раз Спартаку приходила мысль схватить меч одного из мертвых
гладиаторов, с быстротою молнии, с яростью тигра броситься на Суллу и изрубить
его на куски, прежде чем пирующие успели бы подняться со своих мест. Но он
каким-то чудом сдерживал себя. Всякое новое оскорбление, которое выкрикивал
Сулла, вызывало у гладиатора негодование, и ему приходилось усилием воли
подавлять неудержимое желание растерзать диктатора на части.
Наконец,
изнемогая от долгих и нестерпимых душевных мук, Спартак стряхнул с себя оцепенение,
и, глухо застонав, – стон этот похож был на рычание зверя, – он
машинально, почти не сознавая, что делает, подобрал с полу щит, схватил меч и
дрожащим от гнева голосом громко воскликнул:
– Я
не трус и не варвар!.. Я буду сражаться, чтобы доставить тебе удовольствие, о
Луций Сулла. Но клянусь тебе всеми твоими богами, если, по несчастью, мне
придется ранить Арторикса…
Вдруг
пронзительный женский крик неожиданно и как нельзя более кстати прервал безумную
речь гладиатора. Все повернулись туда, откуда он раздался.
В
глубине залы, в задней стене, спиной к которой возлежал Сулла и многие из гостей,
была дверь, скрытая зеленой портьерой, такой же, какие висели на остальных
дверях триклиния, которые вели в различные покои дома. Сейчас на пороге этой
двери неподвижно, как статуя, стояла мертвенно бледная Валерия.
Когда
раб пришел звать Спартака от имени Суллы, он был у Валерии. Этот вызов да еще в
такой час удивил и смутил рудиария и сильно напугал Валерию, которая поняла,
что Спартаку угрожает опасность более серьезная, чем та, которой он подвергался
до сих пор. Движимая любовью к фракийцу, Валерия отбросила все приличия, все
правила осторожности и предусмотрительности. Она велела рабыням одеть ее в
одежду из белоснежной льняной ткани, усыпанную розами, и по длинному коридору
дошла до той двери, которая вела из ее покоев в триклиний, где в этот вечер шел
пир.
Валерия,
конечно, вооружилась твердым намерением казаться веселой, ищущей на этом пиру
развлечений, но не могла совладать с собой: осунувшееся бледное лицо выдавало
ее тревогу, заботы и страх.
Спрятавшись
за портьерой, она с отвращением и негодованием следила за яростным сражением гладиаторов
и особенно за последующей сценой, разыгравшейся между Спартаком и Суллой. При
каждом их слове, при каждом движении она вздрагивала и трепетала. Она
чувствовала, что силы покидают ее, но все ждала и не входила, не теряя надежды
на благополучный исход. Когда же она увидела, что Сулла принуждает Спартака
сражаться с Арториксом, которого, как она знала, Спартак очень любил, когда она
увидела, что рудиарий, вне себя от гнева и отчаянья, готов уже начать бой, и услыхала
его возбужденную речь, которая, несомненно, должна была закончиться угрозой и
проклятием Сулле, – она поняла, что без ее немедленного вмешательства Спартак
неминуемо погибнет!
Испустив
крик, исходивший из самой глубины сердца, она, раздвинув портьеру, появилась на
пороге и сразу привлекла к себе внимание всех гостей и Суллы.
– Валерия!.. –
удивленно воскликнул Сулла, стараясь приподняться с ложа, к которому, казалось,
его пригвоздили обильные яства и возлияния фалернского. – Валерия!.. Ты
здесь?.. в этот час?..
Все
встали, вернее – пытались встать, так как не все могли сохранить равновесие и
удержаться на ногах; но – более или менее почтительно – все молча
приветствовали матрону.
Лицо
вольноотпущенницы Ювентины сначала покрылось пурпуровой краской, под стать
пурпуровой кайме ее тоги, затем страшно побледнело; она не поднялась с ложа, а,
стараясь сделаться как можно меньше, сжаться в комочек, постепенно незаметно
сползла под стол и спряталась за складками скатерти.
– Привет
всем, – сказала Валерия минуту спустя, окинув быстрым взглядом обширный
зал и стараясь успокоиться. – Да покровительствуют боги непобедимому Сулле
и его друзьям!
В то же
время она обменялась взглядом взаимного понимания со Спартаком. Гладиатор еще
не начинал боя и, как зачарованный, не мог отвести от Валерии глаз: ее
появление в такую минуту казалось ему чудом.
От
внимания Валерии не ускользнуло соседство Суллы с Ювентиной и ее исчезновение.
То, что она увидела, заставило ее покраснеть от негодования; тем не менее,
сделав вид, будто ничего не заметила, она приблизилась к столу. Сулле в конце
концов удалось подняться, но он шатался, с трудом держался на ногах, и видно
было, что недолго сможет сохранить вертикальное положение.
Он все
еще не мог прийти в себя от удивления, вызванного появлением Валерии в таком месте
и в такой час; и хотя его глаза смотрели тусклым взглядом, он несколько раз
испытующе посмотрел на жену. Она же, улыбаясь, сказала:
– Ты
столько раз приглашал меня, Сулла, на твои пиршества в триклиний… Сегодня
вечером мне не спалось, а меж тем до меня долетал отдаленный шум веселья, –
и вот я решила облечься в застольную одежду и явиться сюда, чтобы выпить с вами
чашу дружбы, а потом уговорить тебя, ради твоего здоровья, удалиться на покой.
Но, придя сюда, я увидела сверкание мечей и трупы, лежащие на полу. Что же это
наконец? – вскричала матрона с чувством беспредельного негодования. –
Вам мало бесчисленных жертв в цирках и амфитеатрах! Вы с диким наслаждением
воскрешаете запрещенные, давно забытые варварские обычаи, чтобы на пиру
упиваться предсмертными муками гладиаторов, повторять губами, непослушными от
вина, судорожные движения губ умирающих, гримасы отчаяния и агонии…
Все
молчали, низко опустив головы. Сулла, пытавшийся связать несколько слов,
пробормотал что-то нечленораздельное и кончил тем, что замолчал, подобно
обвиняемому, стоящему лицом к лицу со своим обвинителем.
Только
гладиаторы, особенно Спартак и Арторикс, смотрели на Валерию глазами, полными
благодарности и любви.
После
минутного молчания жена Суллы приказала рабам:
– Немедленно
уберите трупы и предайте их погребению. Вымойте здесь пол, обрызгайте благовониями,
налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и обнесите ее вкруговую гостям в
знак дружбы.
Пока
рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились. Среди гробового молчания
чаша дружбы, в которую лишь немногие из гостей кинули лепестки роз из своих
венков, обошла круг пирующих, после чего все встали из-за стола и, пошатываясь,
вышли из триклиния; одни удалились в покои, отведенные для гостей в этом обширнейшем
дворце, другие отправились в находившиеся неподалеку Кумы.
Сулла
молча опустился на ложе; казалось, он был погружен в глубокое раздумье, в
действительности же – попросту отупел от вина, как это часто бывает в хмельном
угаре. Встряхивая его за плечо, Валерия сказала:
– Ну,
что же! Ночь миновала, приближается час рассвета. Не пора ли тебе наконец
удалиться к себе в спальню?
При этих
словах Сулла протер глаза, медленно и важно поднял голову и, глядя на жену, произнес,
с трудом ворочая языком:
– Ты…
поставила все вверх дном… в триклинии… ты лишила меня… удовольствия… Клянусь Юпитером
Статором, это ни на что не похоже! Ты вознамерилась умалить всемогущество…
Суллы Счастливого… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами! Я владычествую
в Риме и во всем мире и не желаю, чтобы кто-нибудь мною командовал… Не желаю!..
Его
остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается обрести власть
над своими словами, над чувствами, над силами ума, побежденными опьянением, но
голова его снова тяжело упала на грудь.
Валерия
молча смотрела на него с жалостью и презрением.
Сулла,
снова подняв голову, сказал:
– Метробий!..
Где ты, любимый мой Метробий! Приди, помоги мне… я хочу прогнать… хочу отвергнуть
эту… вот эту… И пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна… Я не
признаю его своим…
Искра
гнева вспыхнула в черных глазах Валерии, с угрожающим видом сделала она шаг к
ложу, но затем с невыносимым отвращением воскликнула:
– Хрисогон,
позови рабов и перенеси твоего господина в спальню. Он пьян, как грязный могильщик!
В то
время как Хрисогон с помощью двух рабов скорее тащил, чем вел, грубо
ругавшегося и бормотавшего нелепости Суллу в его покои, Валерия, вполне владея
собой, устремила пристальный взгляд на скатерть, покрывавшую стол, под которой
все еще пряталась Ювентина, затем с презрительной гримасой отвернулась и, выйдя
из залы, возвратилась к себе.
Сулла,
которого уложили в постель, проспал весь остаток ночи и все утренние часы следующего
дня, а Валерия, как об этом можно догадаться, не сомкнула глаз.
Около
полудня Сулла, особенно сильно страдавший в последние дни от своей болезни, которая
вызывала нестерпимый зуд во всем теле, поднялся с постели, накинул на себя
поверх нижней рубашки широкую тогу и в сопровождении рабов, приставленных к его
особе, опираясь на плечо своего любимого Хрисогона, направился в баню, –
она примыкала к дому; туда надо было идти через обширный атрий, украшенный великолепной
колоннадой в дорическом стиле.
Войдя в
термы и минуя залу ожидания, Сулла направился в комнату для раздевания – изящную
залу с мраморными стенами и мозаичным полом. Из этой комнаты три двери вели – в
душевую комнату, в залу с бассейном теплой воды и в парильню.
Сулла
сел в мраморное кресло, покрытое подушками и пурпуровым покрывалом, разделся с
помощью рабов и вошел в парильню.
Эта
комната также была облицована мрамором; через отверстия в полу в нее нагнетался
горячий воздух, проходивший по трубам из котла, который нагревали под комнатой.
Направо от входа был полукруглый мраморный альков, а в противоположной стороне –
небольшой бассейн с горячей водой.
Как
только Сулла очутился в парильне, он вошел в альков и стал подымать гири,
выбрав сначала из множества гирь разного веса две самых маленьких. Гири служили
для того, чтобы купающиеся, проделывая гимнастические упражнения, вызывали
таким способом пот. Постепенно переходя к более тяжелым гирям, Сулла вскоре
почувствовал, что тело у него покрывается испариной, и бросился в бассейн с
горячей водой.
Сев на
мраморную ступеньку, он ощутил приятное успокоение, – тепло приносило
облегчение его страданиям; об этом можно было судить по выражению блаженства,
появившемуся на его лице.
– Ах,
как хорошо! Сколько часов я ждал этого счастья… Скорее, скорее, Диодор!.. –
обратился он к одному из рабов, который обычно умащивал его. – Возьми
поскорее скребницу и потри мне больные места. Зуд нестерпимый!
Диодор
взял бронзовую скребницу, с помощью которой обычно после бани растирал диктатора,
перед тем как умастить его благовонными маслами, и стал осторожно тереть его
измученное тело.
В это
время Сулла обратился к Хрисогону:
– Завернул
ли ты в пурпуровый пергамент двадцать вторую книгу моих «Воспоминаний», которую
я позавчера закончил диктовать и вручил тебе?
– Да,
господин; и не только твой экземпляр, но и все десять копий, сделанных рабами-переписчиками.
– Молодец
Хрисогон!.. Ты, значит, позаботился, чтобы сделали десять копий? – спросил
с явным удовольствием Сулла.
– Да,
конечно. И копии сняты не только с последнего тома, но и со всех предыдущих,
для того чтобы один экземпляр оставался в библиотеке твоей виллы, другой – в
библиотеке твоего римского дома и еще один – в моей библиотеке. А кроме того,
по одной копии каждого тома подарим Лукуллу и Гортензию. Распределяя такое
количество экземпляров по разным местам, я хотел, чтобы твои «Воспоминания»
были в целости и сохранности даже в случае пожара либо какого-нибудь другого
бедствия, пока ты не решишь опубликовать их, или же до тех пор, пока смерть
твоя – да отдалят ее великие боги! – даст это право Лукуллу, как об этом
указано в твоем завещании.
– Да,
в моем завещании… В завещании я позаботился обо всех вас… о тех немногих, которые
всегда оставались мне верными друзьями во всех превратностях моей жизни…
– О,
не говори так, прошу тебя! – воскликнул смущенный Корнелий Хрисогон. –
Постой, я слышу какой-то шум в раздевальной…
И
отпущенник вышел.
Сулла,
лицо которого – возможно, после ночного кутежа – казалось особенно постаревшим
и бледным, жаловался на ужасные боли, в бане ему стало еще хуже, он чувствовал
какое-то необычное стеснение в груди. Поэтому Диодор, закончив растирание,
вышел, чтобы позвать Сирмиона из Родоса, отпущенника и медика Суллы, неотлучно
находившегося при нем.
Между
тем Суллой овладела дремота, он опустил голову на край бассейна и, казалось,
уснул; рабы, прислуживавшие в бане, неслышно ступая, отошли и стали в углу
около алькова, в безмолвном страхе наблюдая за тем человеком, который даже
легким движением бровей приводил их в трепет.
Несколько
минут спустя Хрисогон вернулся. Сулла вздрогнул и повернул в его сторону голову.
– Что
с тобой? – спросил отпущенник, в испуге подбежав к бассейну.
– Ничего!..
Сонливость какая-то!.. Знаешь, я сейчас видел сон…
– Что
же тебе снилось?
– Я
видел во сне любимую свою жену Цецилию Метеллу, умершую в прошлом году; она
звала меня к себе.
– Не
обращай внимания, Сулла. Все это суеверие.
– Суеверие?
Отчего ты такого мнения о снах, Хрисогон? Я всегда верил снам и постоянно делал
то, что в них указывали мне боги. И мне не приходилось жалеть об этом.
– Всегда
ты преуспевал благодаря своему уму и доблести, а не оттого, что тебе внушалось
что-то в сновидениях.
– Больше,
чем ум и доблесть, Хрисогон, мне помогала судьба, которая всегда была милостива
ко мне, потому что зачастую я полагался только на нее. Верь мне, наилучшие мои
деяния были те, которые я предпринимал безотчетно, не предаваясь раздумью.
Хотя
Сулла совершил в своей жизни много гнусного, все же были у него за плечами и
поистине высокие, славные подвиги; воспоминания о них вернули покой душе
бывшего диктатора, и лицо его несколько просветлело. Тогда Хрисогон счел
возможным доложить, что, по приказу, данному Суллой накануне, во время пира,
Граний приехал из Кум и ждет его распоряжений.
Лицо
Суллы сразу исказилось от ярости, он покраснел, глаза его сверкнули, словно у
дикого зверя, и он злобно крикнул хриплым голосом:
– Введи
его… сюда… немедленно… ко мне… этого наглеца!.. Он единственный посмел издеваться
над моими приказаниями!.. Он жаждет моей смерти!
И Сулла
судорожно ухватился худыми, костлявыми руками за края бассейна.
– Не
подождешь ли ты до выхода из бани?..
– Нет,
нет… сейчас же… сюда!.. Хочу… чтоб он был передо мной…
Хрисогон
вышел и тотчас же вернулся вместе с эдилом Гранием.
Это был
человек лет сорока, крепкого сложения; на его заурядном, грубом лице отражались
хитрость и лукавство. Но, войдя в баню Суллы, он побледнел, и ему никак не
удавалось скрыть свой страх. Низко кланяясь и прижимая к губам руки, Граний
произнес дрожащим от волнения голосом:
– Да
хранят боги Суллу, счастливого и великодушного!
– А
что ты говорил третьего дня, подлый негодяй? Ты высмеивал мой приговор, которым
я справедливо присудил тебя к уплате штрафа в казну! Ты кричал, что не станешь
платить, потому-де, что не сегодня завтра я умру и с тебя сложат штраф!
– Нет,
нет, никогда!.. Не верь такой клевете! – в ужасе бормотал Граний.
– Трус!
Теперь ты трепещешь? Ты должен был трепетать тогда, когда оскорблял самого могущественного
и счастливого из людей!.. Подлец!
Выпучив
глаза, налившиеся кровью, и весь дрожа от злобы, Сулла ударил по лицу Грания.
Несчастный простерся на полу около бассейна и, рыдая, молил о пощаде.
– Пощади!
Смилостивись!.. Умоляю, прости меня!.. – кричал он.
– Пощадить? –
завопил Сулла, окончательно выйдя из себя. – Пощадить негодяя, оскорбившего
меня… в то время как я мучаюсь от ужаснейшей боли? Нет, ты умрешь, презренный,
здесь, сейчас же, на моих глазах!.. Я жажду насладиться твоими последними
судорогами, твоим предсмертным хрипением…
Беснуясь
и корчась, как безумный, Сулла расчесывал обеими руками свое изъеденное болезнью
тело и глухим от бешенства голосом кричал рабам:
– Эй,
лентяи!.. Чего смотрите? Хватайте его, бейте!.. Забейте до смерти, здесь при
мне… задушите его… убейте!..
И так
как рабы, видимо, были в нерешительности, он напряг последние силы и закричал
страшным голосом:
– Задушите
его, или, клянусь факелами и змеями эриний, я всех вас прикажу распять!
Рабы
бросились на несчастного эдила, повалили его на пол, начали бить и топтать
ногами, а Сулла метался и бесновался, как дикий зверь, почуявший кровь:
– Так,
так! Бейте, топчите! Сильнее! Душите негодяя! Душите его, душите! Ради богов
ада, душите его!
Четыре
раба, которые были сильнее Грания, движимые животным инстинктом самосохранения,
выполняя приказ, избивали эдила. Он пытался защищаться; наносил им удары своими
мощными кулаками, отчаянно отбивался и старался вырваться. Сначала рабы били
его не очень сильно, только из боязни ослушаться своего господина, но
постепенно, распалившись в драке от боли, от ругани и бешеных криков Суллы,
сдавили Грания с такой силой, что тот уже не в состоянии был пошевелиться. Один
из рабов стиснул ему горло обеими руками, изо всех сил нажал коленом на грудь и
в несколько секунд задушил его.
Сулла, у
которого глаза почти что вылезли из орбит и на губах выступила пена,
наслаждался зрелищем избиения, упивался им с жестоким сладострастием хищника и
выкрикивал слабеющим голосом:
– Так…
так… сильнее!.. Дави его… души!
В
смертную минуту Грания Сулла, изнуренный своей яростью, своими воплями,
приступом бешенства, запрокинул голову и угасшим, еле слышным голосом вскричал:
– На
помощь!.. Умираю! На помощь!..
Подбежал
Хрисогон, а вслед за ним и другие рабы; они подняли Суллу и посадили, прислонив
плечами к стенке бассейна. Лицо бывшего диктатора было безжизненно, веки
закрылись, стиснутые зубы были оскалены, губы искривились, он весь дрожал.
Хрисогон
и другие рабы хлопотали вокруг него, стараясь привести его в чувство, но вдруг
судорога прошла по всему телу Суллы, начался приступ сильнейшего кашля, затем
изо рта хлынула кровь, и, издавая глухие стоны, не открывая глаз, он умер.
Так
закончил свою жизнь в возрасте шестидесяти лет этот человек, столь же великий,
сколь и свирепый: высокий ум и силы души подавлялись в нем жестокостью и
сладострастием. Он совершил великие деяния, но навлек на свою родину немало
несчастий и, будучи прославлен как выдающийся полководец, оставил по себе
память в истории как о худшем гражданине; обозревая все совершенное им в жизни,
трудно решить, чего было у него больше – мужества и энергии или же коварства и
притворства. Консул Гней Папирий Карбон, сторонник Мария, долго и отважно
сражавшийся против Суллы, говорил, что когда он боролся против льва и лисицы,
живших в душе Суллы, то наибольшего труда стоила ему борьба с лисицей.
Сулла
умер, насладившись всем, что может быть доступно человеку и дает ему удовлетворение,
всем, чего только может человек пожелать: он заслужил славу Счастливого, –
если счастье заключается в том, чтобы получить то, что желаешь.
Лишь
только Сулла испустил дух, в баню вошел раб Диодор с врачом Сирмионом и еще в
дверях закричал:
– Из
Рима прибыл гонец с чрезвычайно важным посланием от…
Но голос
его замер в гортани: он увидел смятение окружающих, потрясенных смертью Суллы.
Сирмион
вбежал в комнату, велел вынуть тело умершего из ванны и положить на ложе из
подушек, приготовленное тут же на полу. Он начал исследовать тело Суллы,
пощупал пульс, выслушал сердце и, грустно покачав головой, промолвил:
– Все
кончено… он умер!
Раб
Эвтибиды, который привез письмо от нее, последовал за Диодором в баню; он долго
стоял в углу, пораженный и испуганный случившимся, и наблюдал за происходившим.
Потом, приняв Хрисогона за самое важное в доме лицо, гонец подошел к нему и,
подавая письмо, сказал:
– Прекрасная
Эвтибида, моя госпожа, велела мне отдать это письмо Сулле в собственные руки,
но боги пожелали наказать меня, заставив явиться сюда лишь затем, чтобы увидеть
мертвым величайшего из людей. Предназначенное ему письмо я вручаю тебе, ибо,
судя по слезам на твоих глазах, ты один из самых близких ему людей.
Вне себя
от горя, Хрисогон машинально взял письмо и, не обратив на него никакого внимания,
спрятал между туникой и рубашкой, вновь принявшись хлопотать около своего
господина и благодетеля, тело которого в это время натирали благовониями.
Весть о
смерти Суллы уже успела распространиться; в доме все были подняты на ноги. Рабы
сбежались в баню, и оттуда доносились теперь стоны и громкий плач. В это время
появился прибывший из Рима комедиант Метробий, еще не отдышавшийся от
стремительной скачки; его платье было в беспорядке, по бледному лицу текли
слезы.
– Нет,
нет, не может этого быть!.. Нет, нет, неправда!.. – кричал он.
Увидев
окоченевший труп Суллы, он разразился рыданиями и, упав на пол у бездыханного
тела, стал покрывать поцелуями лицо умершего, восклицая:
– Ты
умер без меня, несравненный, любимый друг мой!.. Не привелось мне услышать твои
последние слова… принять твой последний поцелуй. О Сулла, мой любимый, дорогой
мой Сулла!..
|
