Глава четвертая
ЧТО ДЕЛАЛ СПАРТАК,
ПОЛУЧИВ СВОБОДУ
Со
времени событий, описанных в предыдущих главах, прошло два месяца.
Накануне
январских ид (12 января) следующего 676 года на улицах Рима утром бушевал
сильный северный ветер, нагоняя серые тучи, придававшие небу унылое
однообразие. На мокрую и грязную мостовую медленно падали мелкие хлопья снега.
Граждане,
пришедшие на Форум по делам, собирались там кучками. Но лишь немногие толпились
в этот день на открытом воздухе, – тысячи римлян теснились кто под
портиками Форума, а кто под портиками курии Гостилия, Грекостаза,[107]
базилик Порция, Фульвия, Эмилия, Семпронии, храмов Весты, Кастора и Поллукса,
Сатурна, храма Согласия, воздвигнутого в 388 году римской эры Фурием Камиллом,[108] во
времена его последней диктатуры, в честь достижения мирного соглашения между
патрициями и плебеями. Прогуливались и под портиками храма богов, покровителей
Рима. Величественный и вместительный римский Форум был окружен замечательными
зданиями; он тянулся от теперешней площади Траяна до площади Монтанара и от
арки Константина до Пантанов, а в прежнее время занимал все пространство между
холмами Капитолийским, Палатинским, Эсквилином и Виминалом. Поэтому современный
римский Форум представляет собою лишь бледное подобие древнего. Много народа
было внутри базилики Эмилия, великолепного здания, состоявшего из обширного
портика с чудесной колоннадой, от которого шли два других, боковых портика.
Здесь вперемежку толпились патриции и плебеи, ораторы и деловой люд, горожане и
торговцы, которые стояли маленькими группами и обсуждали свои дела. Толпа беспрестанно
двигалась взад и вперед, слышался шумный говор.
В
глубине главного портика, напротив входной двери, но вдали от нее, высокая
длинная балюстрада отделяла часть портика от базилики и образовывала как бы
отдельное помещение, где разбирались судебные тяжбы; сюда не доходил шум, и
ораторы могли произносить тут свои речи перед судьями. Над колоннадой вокруг
всей базилики шла галерея, откуда удобно было наблюдать за всем, что
происходило внизу.
В этот
день на балюстраде, окружавшей галерею, работали каменщики, штукатуры и кузнецы:
они украшали ее бронзовыми щитами, на которых с изумительным искусством были
изображены подвиги Мария в войне с кимврами.
Базилика
Эмилия была воздвигнута предком Марка Эмилия Лепида, который в этом году был
избран в консулы вместе с Квинтом Лутацием Катуллом и приступил к исполнению
обязанностей первого января.
Марк
Эмилий Лепид, как мы уже говорили, принадлежал к числу приверженцев Мария; став
консулом, он прежде всего приказал украсить базилику, построенную его прадедом
в 573 году римской эры, вышеупомянутыми щитами, желая заслужить признательность
партии популяров в противовес Сулле, разрушившему все арки и памятники,
воздвигнутые в честь его доблестного соперника.
Среди
праздного люда, глазевшего с верхней галереи на снующую внизу толпу, стоял Спартак;
облокотясь на мраморные перила и подпирая голову руками, он рассеянно и
равнодушно смотрел на весь этот суетившийся и волновавшийся народ.
На нем
была голубая туника и короткий паллий вишневого цвета, схваченный на правом
плече серебряной тонкой работы застежкой в виде щитка.
Неподалеку
от него оживленно разговаривали трое граждан. Двое из них уже известны нашим
читателям: атлет Гай Тауривий и наглый Эмилий Варин. Третий был одним из
многочисленных бездельников, живших за счет ежедневных подачек какого-нибудь
патриция; обычно они объявляли себя «клиентами»[109] этого аристократа и
сопровождали его на Форуме, в комиции, подавали голос по его желанию и приказанию,
превозносили его, льстили и надоедали непрестанным попрошайничеством.
То было
время, когда после побед в Азии и в Африке Рим утопал в роскоши и погряз в восточной
лени; когда Греция, побежденная римским оружием, победила своих покорителей,
заразив их изнеженностью,[110]
развращенностью, привычкой к роскоши; когда неисчислимое и все возрастающее
количество рабов исполняло все работы, которыми до того занимались свободные
трудолюбивые граждане. Все это убило труд – самый мощный источник силы,
нравственности, благоденствия, и Рим, еще носивший личину величия, богатства и
мощи, уже чувствовал, как в нем самом развиваются зловещие зародыши приближающегося
упадка. Клиенты были страшной язвой эпохи, о которой мы повествуем, она
особенно способствовала разложению и повлекла за собою гибельные последствия,
сказавшиеся в новых законах Гракхов, Сатурнина, Друза, в междоусобных раздорах
Суллы и Мария. В дальнейшем стало еще хуже: начались ежедневные стычки, пошли
мятежи – Катилины, Клодия[111]
и Милона,[112]
и все это привело к триумвирату Цезаря, Помпея и Красса.[113] Любой патриций, любой
консул, любой богатый честолюбец имел свиту в пятьсот – шестьсот
клиентов, – были даже такие, у которых число клиентов доходило до тысячи.
Граждане, вполне способные к труду, избирали, однако, профессию клиентов – так
же точно, как их предки в былые времена избирали сапожное, плотничье ремесло
или становились кузнецами, каменщиками; это были нищие в грязной одежде,
преступные и продажные приверженцы какой-либо партии, нарядившиеся в гордую
тогу римлянина; они жили подачками, сплетнями, интригами, низкопоклонством.
Человек,
болтавший в галерее базилики Эмилия с Гаем Тауривием и Эмилием Варином, как раз
и был одним из этих вырождающихся римлян. Его звали Апулеем Тудертином, потому
что предки его пришли в Рим из Тудера; он был клиентом Марка Красса.
Все трое
стояли недалеко от Спартака, толкуя об общественных делах. Спартак, углубившись
в серьезные и печальные размышления, не слушал их разговоров.
С тех
пор как фракиец нашел свою сестру в столь позорном положении, первой мыслью,
первой его заботой было вырвать Мирцу из рук человека, оскорбившего и
унизившего ее. Катилина с свойственной ему щедростью, на этот раз не вполне
бескорыстной, отдал в распоряжение рудиария и остальные восемь тысяч
сестерциев, которые он выиграл в тот день у Долабеллы: он хотел помочь Спартаку
выкупить Мирцу.
Спартак
с благодарностью взял деньги, обещая вернуть их, хотя Катилина и отказывался от
этого; и тотчас же фракиец отправился к хозяину сестры, чтобы выкупить ее.
Разумеется,
хозяин Мирцы, видя тревогу Спартака за судьбу сестры и его горячее желание
освободить ее, непомерно поднял цену. Он говорил, что Мирца обошлась ему в
двадцать пять тысяч сестерциев (он приврал наполовину), указывал на то, что она
молода, красива, скромна, и, подытожив свои расчеты, объявил, что девушка
представляет собою капитал по меньшей мере в пятьдесят тысяч сестерциев. Он
поклялся Меркурием и Венерой Мурсийской, что не уступит ни одного сестерция.
Легче
себе представить, чем описать отчаяние бедного гладиатора. Он просил, он умолял
отвратительного торговца женским телом, но негодяй, уверенный в своих правах,
знал, что закон на его стороне, и, находясь таким образом в выгодном положении,
был непоколебим.
Тогда
Спартак в бешенстве схватил мерзавца за горло и наверно задушил бы его, если б
его не удержала одна мысль, – это было счастьем для сводника, иначе он
испустил бы дух в страшных объятиях фракийца, – Спартак подумал о Мирце, о
своей родине, о задуманном им тайном деле, которое было для него священным; он
знал, что без него дело это обречено на гибель.
Спартак
опомнился и выпустил хозяина Мирцы. У сводника глаза чуть не выскочили из орбит,
лицо и шея посинели, он был оглушен и почти потерял сознание. После нескольких
минут раздумья Спартак спокойно обратился к нему, хотя все еще был бледен и
весь дрожал от гнева и пережитого волнения:
– Так
ты сколько хочешь?.. Пятьдесят тысяч?..
– Я…
больше не хо… чу… ни… чего… уби… райся!.. Уби… райся… к черту… или я со… зову…
всех сво… их… ра… бов!.. – выкрикивал хозяин заикаясь.
– Прости
меня, извини!.. Я вспылил. Бедность виновата… любовь к сестре… Выслушай меня,
мы столкуемся.
– Столковаться
с таким, как ты? Ты ведь сразу бросаешься душить человека! – возразил
сводник, уже несколько успокоившись и ощупывая шею. – Вон! Вон отсюда!
Спартаку
удалось кое-как успокоить негодяя, и от пришли к такому соглашению: Спартак
вручит ему тут же две тысячи сестерциев, с условием, что Мирце отведут особое
помещение в доме и Спартаку будет разрешено жить вместе с ней. Если через месяц
Спартак не выкупит сестру, она опять станет рабыней.
Золотые
монеты сверкали очень заманчиво, условие было довольно выгодным: хозяин получал
тут чистого дохода по меньшей мере тысячу сестерциев, ничем не рискуя. И он
согласился.
Убедившись
в том, что Мирцу поместили в удобной маленькой комнатке, расположенной за
перистилем дома, Спартак попрощался с нею и направился в Субуру, где жил
Требоний.
Он
рассказал ему все, что случилось, и просил у него совета и помощи.
Требоний
постарался успокоить Спартака. Он пообещал ему свое содействие и помощь, сказав,
что он похлопочет и найдет способ избавить Спартака от забот, даст ему
возможность если не совсем освободить сестру, то по крайней мере устроить так,
чтобы впредь никто не мог обидеть и оскорбить ее.
Обнадеженный
обещаниями Требония, Спартак пошел в дом Катилины и с благодарностью вернул ему
свой долг – восемь тысяч сестерциев: сейчас он в них не нуждался. Мятежный патриций
долго беседовал со Спартаком в своей библиотеке; говорили они, видимо, о делах
секретных и весьма важных, судя по предосторожностям, принятым Катилиной для
того, чтобы посторонние не помешали их беседе… Никто не знает, о чем они
говорили, но с этого дня Спартак стал часто бывать в доме патриция; теперь их
связывали узы дружбы и взаимного уважения.
С того
самого дня, как Спартак получил свободу, его прежний ланиста Акциан ходил за
ним по пятам и надоедал ему бесконечными разговорами о шаткости его положения,
о необходимости устроиться прочно и надежно обеспечить себя. Кончил он тем, что
напрямик предложил Спартаку заведовать его школой или же снова запродать себя
ему в гладиаторы, причем посулил такую сумму, какой он никогда не заплатил бы
даже свободнорожденному.
Свободнорожденными
назывались люди, родившиеся от свободных граждан или же вольноотпущенников, –
от свободного и служанки или от слуги и свободной гражданки. Не следует забывать,
что, кроме людей, попадавших в рабство во время войн и проданных затем в
качестве гладиаторов, иногда в наказание за какие-либо провинности, были еще и
гладиаторы-добровольцы. Обычно это были бездельники, кутилы и забияки,
погрязшие в долгах, не способные удовлетворить свои необузданные прихоти и
страсть к удовольствиям, буяны, не дорожившие жизнью. Продаваясь в гладиаторы,
они давали клятву, формула которой дошла и до наших дней, – закончить свою
жизнь на арене амфитеатра или цирка.
Спартак,
разумеется, решительно отверг все предложения своего прежнего хозяина и попросил
ланисту не беспокоить его впредь своими заботами, но Акциан не переставал
преследовать Спартака и вертеться около него, подобно злому гению или
предвестнику несчастья.
Тем
временем Требоний, который полюбил Спартака, а может быть, имел и некоторые
виды на него в будущем, усердно занялся судьбой Мирцы. Будучи другом Квинта
Гортензия и горячим поклонником его ораторского таланта, он имел возможность
порекомендовать Валерии, сестре Гортензия, купить Мирцу, которая была
воспитанной и образованной девушкой, говорила по-гречески, умела умащивать тело
маслами и благовониями, знала толк в притираниях, употреблявшихся знатными
патрицианками, и могла быть полезной для ухода за ее особой.
Валерия
не возражала против покупки новой рабыни, если та подойдет ей. Она пожелала ее
увидеть, поговорила с ней и, так как Мирца ей понравилась, тут же купила ее за
сорок пять тысяч сестерциев. Вместе с другими своими рабынями она увезла ее в
дом Суллы, женой которого она стала пятнадцатого декабря прошлого года.
Хотя это
и не совпадало с планами Спартака, мечтавшего о том, чтобы сестра его стала свободной,
все же в ее положении это оказалось лучшим выходом: по крайней мере, она была
избавлена – и, возможно, навсегда – от позора и бесчестия.
Почти
перестав беспокоиться о судьбе Мирцы, Спартак занялся другими серьезными и,
по-видимому, требующими тайны делами, судя по частым его беседам с Катилиной и
ежедневным продолжительным свиданиям с ним. Фракиец, кроме того, усердно
посещал все школы гладиаторов, а когда в Риме происходили состязания, то он
бывал во всех кабачках и тавернах Субуры и Эсквилина, где постоянно искал
встреч с гладиаторами и рабами.
О чем же
он мечтал, за какое дело взялся, что он замыслил?
Об этом
читатель вскоре узнает.
Итак,
стоя на верхней галерее базилики Эмилия, Спартак был погружен в глубокое раздумье;
он не слышал ничего, что говорилось вокруг, и ни разу не повернул головы в ту
сторону, где громко болтали между собой Гай Тауривий, Эмилий Варин и Апулей
Тудертин, не слышал их крикливых голосов и грубых острот.
– Очень
хорошо, отлично, – говорил Гай Тауривий, продолжая разговор с
товарищами. – Ах, этот милейший Сулла!.. Он решил, что можно разрушить
памятники славы Мария? Ах! Ах! Счастливый диктатор думал, что достаточно
свалить статую, воздвигнутую в честь Мария на Пинцийском холме, и арку в Капитолии,
воздвигнутую в честь победы над тевтонами и кимврами, – и память о Марии
исчезнет! Да, да, он считал, что этого достаточно, чтобы стереть всякий след,
всякое воспоминание о бессмертных подвигах уроженца Арпина, несчастный
безумец!.. Из-за его свирепости и страшного могущества в наших городах,
пожалуй, не осталось бы жителей и вся Италия превратилась бы в груду развалин.
Но, как бы то ни было, Югурту победил не он, а Марий! И не кто иной, как Марий,
одержал победу при Аквах Секстиевых и Верцеллах!
– Бедный
глупец! – визгливо кричал Эмилий Варин. – А вот консул Лепид украшает
базилику чудесными щитами, на которых увековечены победы Мария над кимврами!
– Я
и говорил, что этот Лепид будет бельмом на глазу у счастливого диктатора!
– Брось
ты!.. Лепид – ничтожество! – сказал тоном глубочайшего презрения клиент
Красса, толстенький человечек с брюшком. – Какую неприятность может он
доставить Сулле? Не больше, чем мошка слону!
– Да
ты не знаешь разве, что Лепид не только консул, но еще и очень богат, богаче
твоего патрона Марка Красса?
– Что
он богат, это я знаю; но что он богаче Красса, этому я не верю.
– А
портики в доме Лепида ты видел? Самые красивые, самые великолепные портики не
только на Палатине, но и во всем Риме!
– Ну
и что ж из того, что у него дом самый красивый в Риме?
– Да
ведь это единственный дом, в котором портики построены из нумидийского мрамора!
– Ну
и что ж? Этим, что ли, он устрашит Суллу?
– Это
доказывает, что он могуществен; он силен тем, что народ любит его.
– Его
любят плебеи. А разве они мало упрекают его за бессмысленную роскошь и безудержное
мотовство?
– Не
плебеи, а завистливые патриции, которым не под силу с ним тягаться.
– Запомните
мои слова, – прервал их Варин, – в этом году случится что-нибудь
необыкновенное.
– Почему
же?
– Потому,
что в Аримине произошло чудо.
– А
что там случилось?
– На
вилле Валерия петух заговорил человеческим голосом.
– Ну,
если это правда, то действительно такое диво предвещает удивительные события!
– Если
это правда? Да в Риме все только об этом и говорят. Рассказывали об этом чуде
сам Валерий и его семья, вернувшаяся из Аримина, да и слуги их тоже
подтверждают это.
– Действительно,
необыкновенное чудо, – бормотал Апулей Тудертин; человек религиозный,
полный предрассудков, он был глубоко потрясен и искал тайный смысл в явлении,
которое, как он твердо верил, представляло собою предупреждение богов.
– Коллегия
авгуров уже собиралась для разгадки тайны, скрытой в таком странном явлении, –
произнес своим скрипучим голосом Эмилий Варин, а затем, подмигнув атлету, добавил:
– Я хоть и не авгур, а мне все ясно.
– О! –
воскликнул с удивлением Апулей.
– Чему
тут удивляться?
– О-о! –
на этот раз насмешливо воскликнул клиент Марка Красса. – А ну-ка, объясни
нам, разве ты лучше, чем авгуры, понимаешь скрытый смысл этого чуда?
– Это
предупреждение богини Весты, оскорбленной поведением одной из своих весталок.
– Ах,
ах!.. Теперь я понял! А ведь правда… недурно придумано… иначе и быть не
может! – смеясь, сказал Гай Тауривий.
– Ваше
счастье, что вы понимаете друг друга с полуслова, а я, признаюсь, недогадлив и
ничего не понял.
– Что
ты притворяешься? Как это ты не понимаешь?
– Нет,
право, клянусь двенадцатью богами Согласия, не понимаю…
– Да
ведь Варин намекает на преступную связь одной из дев-весталок, Лицинии, с твоим
патроном!
– Злостная
клевета! – возмущенно воскликнул верный клиент. – Какая наглая ложь!
Этого не только вымолвить, но и подумать нельзя!
– И
я говорю то же самое, – сказал Варин с насмешливой улыбкой и
издевательским тоном.
– Так-то
оно так, а вот поди наберись храбрости и внуши это добрым квиритам! Они все в
один голос настойчиво твердят об этом и осуждают святотатственную любовь твоего
патрона к прекрасной весталке.
– А
я повторяю: это сплетни!
– Я
понимаю, милейший Апулей Тудертин, что ты должен так говорить. Это очень хорошо
и вполне понятно. Но нас-то не надуешь, нет, клянусь жезлом Меркурия! Любви не
скроешь. И если бы Красс не любил Лицинию, он не сидел бы рядом с ней на всех
собраниях, не выказывал бы особой заботливости о ней, не смотрел бы на нее так
нежно и… Ну, мы-то понимаем друг друга! Ты вот говоришь «нет», а мы говорим
«да». В благодарность за все подачки Красса проси и моли Венеру
Мурсийскую, – если только у тебя хватит духу, – чтобы он в один
прекрасный день не попал в лапы цензора.
В эту
минуту к Спартаку подошел человек среднего роста, но широкоплечий, с мощной грудью,
сильными руками и ногами, с лицом, дышащим энергией, мужеством и решимостью,
чернобородый, черноглазый и черноволосый. Он легонько ударил фракийца по плечу
и этим вывел его из задумчивости.
– Ты
так погружен в свои мысли, что никого и ничего не видишь.
– Крикс! –
воскликнул Спартак и провел рукой по лбу, как будто желал отогнать осаждавшие
его мысли. – Я тебя и не заметил!
– А
ведь ты на меня смотрел, когда я прогуливался внизу вместе с нашим ланистой
Акцианом.
– Будь
он проклят! Ну как там, рассказывай скорей! – немного подумав, спросил
Спартак.
– Я
встретился с Арториксом, когда он вернулся из поездки.
– Он
был в Капуе?
– Да.
– Виделся
он с кем-нибудь?
– С
одним германцем, неким Эномаем; его считают среди всех его товарищей самым сильным,
как духом, так и телом.
– Хорошо,
хорошо! – воскликнул Спартак; глаза его сверкали от радостного
волнения. – Ну и что же?
– Эномай
полон надежд и мечтает о том же, о чем и мы с тобою; он принял поэтому наш
план, присягнул Арториксу и обещал распространять нашу святую и справедливую
идею (прости меня, что я сказал «нашу», я должен был сказать «твою») среди
наиболее смелых гладиаторов школы Лентула Батиата.
– Ах,
если боги, обитающие на Олимпе, будут покровительствовать несчастным и угнетенным,
я верю, что не так далек тот день, когда рабство исчезнет на земле! – тихо
промолвил глубоко взволнованный Спартак.
– Но
Арторикс сообщил мне, – добавил Крикс, – что Эномай, хотя и смелый
человек, он слишком легковерен и неосторожен.
– Это
плохо, очень плохо, клянусь Геркулесом!
– Я
тоже так думаю.
Оба
гладиатора некоторое время молчали. Первым заговорил Крикс, он спросил
Спартака:
– А
Катилина?
– Я
все больше и больше убеждаюсь, – ответил фракиец, – что он никогда не
примкнет к нам.
– Значит,
о нем идет ложная слава? И пресловутое величие души его – пустые россказни?
– Нет,
душа у него великая и ум необычайный, но благодаря воспитанию и чисто латинскому
образованию он впитал в себя всяческие предрассудки. Я думаю, что ему хотелось
бы воспользоваться нашими мечтами, чтобы изменить существующий порядок
управления, а не варварские законы, опираясь на которые Рим сделался тираном
всего мира.
После
минуты молчания Спартак добавил:
– Я
буду у него сегодня вечером, встречусь там и с его друзьями и постараюсь
договориться с ними относительно общего выступления. Однако опасаюсь, что это
ни к чему не приведет.
– Катилине
и его друзьям известна наша тайна?
– Если
даже они и знают о ней, нам все равно не грозит опасность: они нас не предадут,
если мы даже и не придем к соглашению с ними. Римляне не особенно боятся рабов;
нас, гладиаторов, они не считают сколько-нибудь серьезной угрозой их власти.
– Да,
это так, мы в их представлении не люди. Даже с рабами, восставшими восемнадцать
лет назад в Сицилии под началом сирийца Эвноя[114] и ожесточенно
боровшимися с римлянами, они считались больше, чем с нами.
– Да,
те для них были почти что людьми.
– А
мы какая-то низшая раса.
– О
Спартак, Спартак! – прошептал Крикс, и глаза его засверкали гневом. –
Больше, чем за жизнь, которую ты мне тогда спас в цирке, я буду благодарен
тебе, за то, что ты стойко будешь бороться с препятствиями и. доведешь до конца
трудное дело, которому себя посвятил. Объедини нас под своим началом, чтобы мы
могли, обнажив мечи, померяться силой в ратном поле с этими разбойниками и
показать им, что гладиаторы не низшая раса, а такие же люди, как и они!
– О,
я буду с непоколебимой волей, с беспредельной энергией и упорством, всеми
силами души бороться до конца моей жизни за наше дело! Я неуклонно буду вести
борьбу за свободу до победы – или умру за нее смертью храбрых!
В словах
Спартака чувствовалась глубокая убежденность и вера. Он пожал руку Крикса; тот
поднес ее к сердцу и произнес в сильном волнении:
– Спартак,
спаситель мой, тебя ждут великие дела! Такие люди, как ты, рождаются для подвигов
и высоких деяний. Из таких людей выходят герои…
– Или
мученики… – тихо сказал Спартак; лицо его было печально, и голова
склонилась на грудь.
В эту
минуту раздался пронзительный голос Эмилия Варина:
– Пойдемте,
Гай и Апулей, в храм Раздора, узнаем новости о решениях сената!
– А
разве сенат собирается сегодня не в храме Согласия? – спросил Тудертин.
– Ну
да, – ответил Варин.
– В
старом или в новом?
– Какой
же ты дурак! Если бы он собрался в храме Фурия Камилла, посвященном истинному
согласию, я сказал бы тебе: пойдем в храм Согласия. Но ведь я звал тебя в храм
Раздора, – не понимаешь разве, что я говорю о храме, воздвигнутом
нечестивым Луцием Опимием на костях угнетенного народа после позорного и
подлого убийства Гракхов?
– Варин
прав, – сказал Гай Тауривий, – храм Согласия действительно следовало
бы назвать храмом Раздора.
И трое
болтунов направились к лестнице, ведущей к портику базилики Эмилия; за ними последовали
оба гладиатора.
Как только
Спартак и Крикс приблизились к портику, какой-то человек подошел к фракийцу и
сказал ему:
– Ну,
что же, Спартак, когда ты решишь вернуться в мою школу?
Это был
ланиста Акциан.
– Да
поглотят тебя живым воды Стикса? – закричал, дрожа от гнева,
гладиатор. – Долго ли ты будешь надоедать мне своими мерзкими
приставаниями? Скоро ли дашь мне жить спокойно и свободно?
– Но
ведь я беспокою тебя, – сладким и вкрадчивым голосом сказал Акциан, –
для твоего же собственного блага, я забочусь о твоем будущем, я…
– Послушай,
Акциан, и хорошенько запомни мои слова. Я не мальчик и не нуждаюсь в опекуне, а
если бы он мне и понадобился, я никогда не выбрал бы тебя. Запомни это, старик,
и не попадайся мне больше на глаза, не то, клянусь Юпитером Родопским, богом
отцов моих, я так хвачу тебя кулаком по лысому черепу, что отправлю прямехонько
в преисподнюю, а потом будь что будет!
Через
минуту он добавил:
– Ты
ведь знаешь, какая сила в моем кулаке. Помнишь, как я отделал десятерых твоих рабов-корсиканцев,
которых обучал ремеслу гладиаторов, а они в один прекрасный день набросились на
меня, вооруженные деревянными мечами?
Ланиста
рассыпался в извинениях и уверениях в дружбе. Спартак в ответ прибавил:
– Уходи,
и чтоб я тебя больше не видел. Не приставай ко мне!
Оставив
смущенного и сконфуженного Акциана посреди портика, оба гладиатора направились
через Форум к повороту на Палатин, – там, у портика Катулла, Катилина
назначил свидание Спартаку.
Дом
Катулла, который был консулом вместе с Марием в 652 году римской эры, то есть
за двадцать четыре года до нашего повествования, считался одним из самых
красивых и роскошных в Риме. Перед домом возвышался великолепный портик,
украшенный военной добычей, отнятой у кимвров, и бронзовым быком, перед которым
эти враги Рима приносили присягу. Портик служил местом встреч молодых римлянок,
они совершали здесь прогулки и занимались гимнастическими упражнениями. Само
собой разумеется, что сюда же приходили и молодые щеголи – патриции и всадники –
полюбоваться прекрасными дочерьми Квирина.
Когда
оба гладиатора дошли до портика Катулла, они увидели вокруг него толпу
патрициев, любовавшихся женщинами, которых тут собралось больше, чем обычно,
так как была ненастная погода – шел дождь, перемежавшийся со снегом.
Сверкающие
белизной точеные руки, едва прикрытые прелестные груди, плечи, как у олимпийских
богинь, пышность нарядов и блеск золота, жемчугов, яхонтов и рубинов, пестрота
оттенков нарядных одежд представляли очаровательное зрелище. Тут можно было
увидеть изящнейшие пеплумы, паллии, столы, туники из тончайшей шерсти и других
чудесных тканей.
Собравшиеся
в портике женщины поражали своей красотой. Там были Аврелия Орестилла, возлюбленная
Катилины; молодая, прекрасная и величественная Семпрония, которая за душевные
свои достоинства и высокие качества ума названа была впоследствии великой: она
погибла в бою, сражаясь, как храбрый воин, бок о бок с Катилиной, в битве при
Пистории; Аврелия, мать Цезаря; Валерия, жена Суллы; весталка Лициния; Целия,
бывшая жена Суллы, уже давно отвергнутая им; Ливия, мать юного Катона; Постумия
Регилия, предок которой одержал победу над латинянами при Регильском озере.
Были там и две красавицы девушки из знаменитого рода Фабия Амбуста; Клавдия
Пульхра, жена Юния Норбана, бывшего два года назад консулом; прекраснейшая Домиция,
дочь Домиция Агенобарба, консула и прадеда Нерона; Эмилия, прелестная дочь
Эмилия Скавра, и молоденькая развратная Фульвия; весталка Вителия, известная
необыкновенной белизной кожи, и сотни других матрон и девушек, принадлежащих к
самой родовитой римской знати.
Внутри
обширного портика молодые патрицианки упражнялись в гимнастике или же забавлялись
игрой в мяч – любимейшей игрой римлян обоего пола и любого возраста.
В этот
холодный зимний день большинство собравшихся тут женщин прогуливались взад и
вперед, чтобы согреться.
Подойдя
к портику Катулла, Спартак и Крикс остановились несколько поодаль от толпы
патрициев и всадников, как полагалось людям низкого звания. Они искали глазами
Луция Сергия; он стоял у колонны с Квинтом Курионом, патрицием, предававшимся
оргиям и разврату (благодаря ему впоследствии был раскрыт заговор Катилины). С
ними стоял и молодой Луций Кальпурний Бестиа, трибун плебеев в год заговора
Катилины.
Стараясь
не привлекать внимания собравшихся здесь знатных людей, гладиаторы приблизились
к Катилине. А Луций Сергий в эту минуту с саркастическим смехом говорил своим
друзьям:
– Хочу
на днях познакомиться с весталкой Лицинией, с которой так любезничает толстяк
Марк Красс, и рассказать ей о похождениях его с Эвтибидой.
– Да,
да, – воскликнул Луций Бестиа, – скажи ей, что Красс преподнес
Эвтибиде двести тысяч сестерциев.
– Марк
Красс дарит женщине двести тысяч сестерциев?.. – удивился Катилина. –
Ну, это чудо куда занимательнее ариминского чуда. Там будто бы петух заговорил
по-человечьи.
– Право,
это удивительно только потому, что Марк Красс жаден и скуп, – заметил
Квинт Курион. – В конце-то концов для него двести тысяч сестерциев псе
равно что песчинка в сравнении со всем песком на берегах светлого Тибра.
– Ты
прав, – сказал с алчным блеском в глазах Луций Бестиа. –
Действительно, для Марка Красса это сущая безделица. Ведь у него свыше семи
тысяч талантов!..
– Да,
значит, больше полутора биллионов сестерциев!
– Какое
богатство! Сумма показалась бы невероятной, если бы не было доподлинно известно,
что это именно так!
– Вот
как хорошо живется в нашей благословенной республике людям с низкой душой, тупым
и ничтожным. Им широко открыт путь к почестям и славе. Я чувствую в себе силы и
способность довести до победы любую войну, но никогда я не мог добиться назначения
командующим, потому что я беден и у меня долги. Если завтра Красс из тщеславия
вздумает получить назначение в какую-нибудь провинцию, где придется воевать, он
добьется этого немедленно: он богат и может купить не только несчастных
голодных плебеев, но и весь богатый, жадный сенат.
– А
ведь надо сказать, что источник его обогащения, – добавил Квинт
Курион, – не так уж безупречен.
– Еще
бы! – подтвердил Луций. – Откуда у него все эти богатства? Он скупал
по самой низкой цене имущество, конфискованное Суллой у жертв проскрипций.
Ссужал деньги под огромные проценты. Купил около пятисот рабов, – среди
них были и архитекторы и каменщики, – и построил огромное количество домов
на пустырях, землю приобрел почти даром; там прежде стояли хижины плебеев, уничтоженные
частыми пожарами, истреблявшими целые кварталы, населенные бедняками.
– Теперь, –
прервал его Катилина, – половина домов в Риме принадлежит ему.
– Разве
это справедливо? – пылко воскликнул Бестиа. – Честно ли это?
– Зато
удобно, – с горькой улыбкой отозвался Катилина.
– Может
ли и должно ли это продолжаться? – спросил Квинт Курион.
– Нет,
не должно, – пробормотал Катилина. – И кто знает, что написано в
непреложных книгах судьбы?
– Желать
– значит мочь, – ответил Бестиа. – Четыреста тридцать три тысячи
граждан из четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, согласно последней
переписи населяющих Рим, живут впроголодь, у них нет земли даже на то, чтобы
зарыть в нее свои кости. Но погоди, найдется смелый человек, который объяснит
им, что богатства, накопленные остальными тридцатью тысячами граждан,
приобретены всякими неправдами, что богачи владеют этими сокровищами не по
праву! А тогда, ты увидишь, Катилина, обездоленные найдут силы и средства
внушить гнусным пиявкам, высасывающим кровь голодного и несчастного народа,
уважение к нему.
– Не
бессильными жалобами и бессмысленными выкриками можно, юноша, бороться со
злом, – серьезным тоном сказал Катилина. – Нам следует в тиши наших
домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение. Души наши
должны быть сильными, а деяния великими. Молчи и жди, Бестиа! Быть может, скоро
наступит день, когда мы обрушимся со страшной силой на это прогнившее общественное
здание, в темницах которого мы стонем. Несмотря на свой внешний блеск, оно все
в трещинах и должно рухнуть.
– Смотри,
смотри, как весел оратор Квинт Гортензии, – сказал Курион, как бы желая
дать другое направление разговору. – Должно быть, он радуется отъезду
Цицерона: теперь у него нет соперников в собраниях на Форуме.
– Ну
что за трус этот Цицерон! – воскликнул Катилина. – Как только он
заметил, что попал у Суллы в немилость за свой юношеский восторг перед Марием,
он немедленно же удрал в Грецию!
– Скоро
два месяца как его нет в Риме.
– Мне
бы его красноречие! – прошептал Катилина, сжимая мощные кулаки. – В
два года я стал бы властителем Рима!
– Тебе
не хватает его красноречия, а ему – твоей силы.
– Тем
не менее, – сказал с задумчивым и серьезным видом Катилина, – если мы
не привлечем его на свою сторону, – а это сделать нелегко при его мягкотелости:
Цицерон весь пропитан перипатетической философией[115] и ослабляющими дух
платоновскими добродетелями, – то в один прекрасный день он может
превратиться в руках врагов в страшное орудие против нас.
Трое
патрициев умолкли.
В эту
минуту толпа, окружавшая портик, немного расступилась, и показалась Валерия,
жена Суллы, в сопровождении нескольких патрициев, среди которых выделялись
тучный, низкорослый Деций Цедиций, тощий Эльвий Медулий, Квинт Гортензий и
некоторые другие. Валерия направилась к своей лектике, задрапированной
пурпурным шелком с золотой вышивкой; лектику держали у самого входа в портик
Катулла четыре могучих раба каппадокийца.
Выйдя из
портика, Валерия завернулась в широчайший паллий из тяжелой восточной ткани
темно-голубого цвета, и он скрыл от жадных взглядов пылких поклонников те
прелести, которыми так щедро наделила ее природа и которые, насколько это было
дозволено, Валерия выставляла напоказ внутри портика.
Она была
очень бледна, взгляд ее больших широко открытых черных глаз оставался неподвижным;
ее скучающий вид казался странным для женщины, вышедшей замуж немногим больше
месяца назад.
Легкими
кивками головы и кокетливой усмешкой отвечала она на поклоны собравшихся у
портика патрициев и, скрывая под милой улыбкой зевоту, пожала руки двум щеголям
– Эльвию Медулию и Децию Цидицию. Это были две тени Валерии, неотступно
следовавшие за ней. Конечно, они никому не пожелали уступить честь помочь ей
войти в лектику. Усевшись в ней, Валерия задернула занавески и знаком приказала
рабам двинуться в путь.
Каппадокийцы,
подняв лектику, понесли ее; впереди шел раб, расчищавший дорогу, а позади следовал
почетный конвой из шести рабов.
Когда
толпа поклонников осталась позади, Валерия вздохнула с облегчением и, поправив
вуаль, стала смотреть по сторонам, окидывая унылым взглядом то мокрую мостовую,
то дождливое серое небо.
Спартак
стоял вместе с Криксом позади толпы патрициев; он увидел красавицу, которая
поднималась в лектику, и сразу узнал в ней госпожу своей сестры, его охватило
какое-то необъяснимое волнение. Толкнув локтем товарища, он шепнул ему на ухо:
– Погляди,
ведь это Валерия, жена Суллы!
– Как
она хороша! Клянусь священной рощей Арелата, сама Венера не может быть прекраснее!
В этот
момент лектика супруги бывшего счастливого диктатора поравнялась с ними; глаза
Валерии, рассеянно смотревшей в дверцу лектики, задержались на Спартаке.
Она
почувствовала какой-то внезапный толчок, как от электрического тока, и вышла из
задумчивости; по ее лицу разлился легкий румянец, и она устремила на Спартака
черные сверкающие глаза. Когда лектику уже пронесли мимо двух смиренных
гладиаторов, Валерия раздвинула занавеси и, высунув голову, еще раз посмотрела
на фракийца.
– Ну
и дела! – крикнул Крикс, заметив несомненные знаки благоволения матроны к
его счастливому товарищу. – Дорогой Спартак, богиня Фортуна, капризная и
своенравная женщина, какой она всегда была, схватила тебя за вихор, или,
вернее, ты поймал за косу эту непостоянную богиню!.. Держи ее крепко, держи, а
то она еще вздумает убежать, так пусть хоть что-нибудь оставит в твоих
руках. – Эти слова он добавил, когда повернулся к Спартаку и заметил, что
тот изменился в лице и чем-то сильно взволнован.
Но
Спартак быстро овладел собой и с непринужденной улыбкой ответил:
– Замолчи,
безумец! Что ты там болтаешь о Фортуне, о каком-то вихре? Клянусь палицей
Геркулеса, ты видишь не больше любого андабата!
И, чтобы
прекратить смущавший его разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине
и тихо спросил его:
– Приходить
ли мне сегодня вечером в твой дом, Катилина?
Обернувшись
к нему, тот ответил:
– Конечно.
Но не говори «сегодня вечером», – ведь уже темнеет: скажи «до скорого свиданья».
Поклонившись
патрицию, Спартак удалился, сказав:
– До
скорого свиданья.
Он
подошел к Криксу и стал что-то говорить ему вполголоса, но с большим
воодушевлением; тот несколько раз утвердительно кивнул головой; затем они молча
пошли по той дороге, которая вела к Форуму и к Священной улице.
– Клянусь
Плутоном! Я окончательно потерял нить, которая до сих пор вела меня по запутанному
лабиринту твоей души, – сказал Бестиа, изумленно смотревший на Катилину,
который фамильярно беседовал с гладиатором.
– А
что случилось? – наивно спросил Катилина.
– Римский
патриций удостаивает своей дружбой презренную и низкую породу гладиаторов!
– Какой
срам! – саркастически улыбаясь, сказал патриций. – Просто ужасно, не
правда ли? – И, не дожидаясь ответа, добавил, изменив и тон и манеры: –
Жду вас сегодня у себя: поужинаем, повеселимся… и поговорим о серьезных делах.
Направляясь
по Священной улице к Палатину, Спартак и Крикс вдруг увидели изысканно одетую
молодую женщину, которая шла с пожилой рабыней, а за ними следовал педисеквий.
Она появилась с той стороны, откуда шли гладиаторы.
Женщина
эта была необыкновенно хороша собой, хороши были рыжие волосы, белоснежный цвет
лица, хороши были большие глаза цвета морской волны. Крикс был поражен и, остановившись,
сказал, глядя на нее:
– Клянусь
Гезом, вот это красавица!
Спартак,
грустный и озабоченный, поднял опущенную голову и посмотрел на девушку; та, не
обращая внимания на восторги Крикса, остановила свой взгляд на фракийце и
сказала ему по-гречески:
– Да
благословят тебя боги, Спартак!
– От
всей души благодарю тебя, – слегка смутившись, ответил Спартак. –
Благодарю тебя, девушка, и да будет милостива к тебе Венера Гнидская!
Приблизившись
к Спартаку, девушка прошептала:
– Свет
и свобода, доблестный Спартак!
Фракиец
вздрогнул при этих словах и, с изумлением глядя на собеседницу, нахмурив брови,
ответил с явным недоверием:
– Не
понимаю, что означают твои шутки, красавица.
– Это
не шутка, и ты напрасно притворяешься. Это пароль угнетенных. Я куртизанка Эвтибида,
бывшая рабыня, гречанка, – ведь и я тоже принадлежу к угнетенным… – И
с чарующей улыбкой взяв большую руку Спартака, она ласково пожала ее своей
маленькой, нежной ручкой.
Гладиатор,
вздрогнув, пробормотал:
– Она
произнесла пароль, она знает тайный пароль…
С минуту
он молча смотрел на девушку; в ее улыбке было выражение торжества.
– Итак,
да хранят тебя боги! – сказал он.
– Я
живу на Священной улице, близ храма Януса. Приходи ко мне, я могу оказать тебе
небольшую услугу в благородном деле, за которое ты взялся.
Спартак
стоял в раздумье, она настойчиво повторила:
– Приходи!..
– Приду, –
ответил Спартак.
– Привет! –
сказала по-латыни куртизанка, сделав приветственный жест рукой.
– Привет! –
ответил Спартак.
– Привет
тебе, богиня красоты! – сказал Крикс, который при разговоре Спартака с
Эвтибидой находился на некотором расстоянии от них и не спускал глаз с
прелестной девушки.
Он замер
неподвижно, глядя вслед удаляющейся Эвтибиде. Неизвестно, сколько времени он
простоял бы в таком оцепенении, если бы Спартак не взял его за плечи и не
сказал:
– Ну,
что же, Крикс, уйдешь ли ты наконец отсюда?
Галл
очнулся и пошел рядом с ним, то и дело оборачиваясь. Пройдя шагов триста, он воскликнул:
– А
ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимцем Фортуны! Ах, неблагодарный!..
Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое
распростерло над тобой свои крылья.
– Зачем
заговорила со мной эта несчастная?
– Не
знаю и знать не хочу, кто она! Знаю только, что Венера, – если только
Венера существует, – не может быть прекраснее!
В эту
минуту один из рабов-педисеквиев, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и
спросил:
– Кто
из вас Спартак?
– Я, –
ответил фракиец.
– Сестра
твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить
с тобой по неотложному делу.
– Я
буду у нее в назначенный час.
Педисеквий
удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским
холмом.
|
