 Увеличить |
Глава девятнадцатая
БИТВА ПРИ МУТИНЕ. –
МЯТЕЖИ. – МАРК КРАСС ДЕЙСТВУЕТ
Исход
сражения между Спартаком и Геллием нетрудно было предсказать. Пробираясь около
полудня между трупами на поле битвы, Эвтибида уже издали увидела, что римляне
оказывают слабое сопротивление неукротимому натиску гладиаторских легионов, уже
начавших охватывать справа и слева фронт консульских войск с явным намерением
атаковать неприятеля с флангов.
В то
время как храбрая женщина наблюдала за сражением, думая о том, что поражение римлян
лишит ее возможности мести, о которой она так мечтала, мимо нее промчался белый
конь под голубым чепраком и в чудесной сбруе; ошалев от страха, насторожив уши,
с диким взглядом, он мчался, как бешеный, бросаясь то туда, то сюда, спотыкался
о трупы, пятился, перепрыгивал через убитых и снова наступал нечаянно копытом
на другой труп.
Эвтибида
узнала коня: он принадлежал Узильяку, юному контуберналу Эномая, который на ее
глазах пал утром одним из первых в кровавом бою. Среди ее лошадей одна тоже
была белой масти; своим дальновидным умом, от которого ничто не ускользало,
Эвтибида сразу сообразила, какую выгоду для своих коварных замыслов может она
извлечь, завладев этой лошадью.
Она
осторожно двинулась в ту сторону, где конь метался в испуге, стала звать его,
прищелкивая языком и пальцами, всячески стараясь его успокоить и подманить к
себе.
Но
благородное животное, охваченное страхом, как будто предчувствуя ожидавшую его
судьбу, не только не успокаивалось и не приближалось к куртизанке, но чем
больше та звала его, тем дальше в испуге отбегало от нее. Вдруг, споткнувшись о
труп, конь упал и никак не мог подняться; Эвтибида подбежала и, схватив его за
уздечку, помогла ему встать.
Поднявшись
на ноги, конь попытался освободиться из-под власти Эвтибиды; он бешено тряс
головой, дергая уздечку, за которую Эвтибида держала его, прыгал, становился на
дыбы, бешено лягался, но девушка крепко держала его, старалась успокоить
жестами и голосом; наконец разгоряченный конь пришел в себя, покорился своей
судьбе, перестал бояться, разрешил погладить себя по шее и по спине и отдался
на волю гречанки, которая повела его за уздечку.
В это
время войска консула Геллия, разбитые и окруженные численно превосходящими войсками
гладиаторов, отступали в беспорядке к тому полю, где ими были уничтожены войска
германцев; солдаты Спартака, оглашая воздух дикими криками «барра», бросились
за отступающими и с ожесточением накидывались на них с тыла, горя желанием
отомстить в кровопролитной схватке за гибель десяти тысяч своих товарищей. Все
ближе раздавался лязг щитов, звон мечей и страшные крики сражающихся; картина
боя, вначале смутная, становилась все более ясной; Эвтибида, следившая за
сражением ненавидящими, злыми глазами, стиснув в гневе свои белые зубы, мрачно
воскликнула вполголоса, говоря сама с собой:
– Ах,
клянусь величием Юпитера Олимпийского! Где же справедливость? Я столько
сделала, чтобы удалить из гладиаторского лагеря германцев, в надежде, что за
ними последуют и галлы, а галлы остались в лагере; я все сделала для того,
чтобы Геллий уничтожил эти десять тысяч германцев, в надежде, что два консула
сожмут Спартака в железном кольце, а он тут как тут со всеми войсками и бьет
Геллия, после чего нападет на Лентула и разобьет его, а может быть, уже и разбил.
Да что же это! Неужели он непобедим? О Юпитер Мститель, неужели он непобедим?
Римляне,
окруженные со всех сторон, отбивались от нападающих, все ближе подходя к полю,
где утром шла такая ужасная резня. Эвтибида, бледная от бешенства, досады и
гнева, ушла с того места, откуда она наблюдала за ходом боя; ведя под уздцы
белую лошадь контубернала, покорно следовавшую за ней, она направилась к тому
месту, где лежал холодный, бездыханный Эномай; остановившись там между телами
погибших, она вынула из ножен короткий меч, который нашла на земле, когда
лежала здесь, притворяясь мертвой, и вдруг дважды всадила его в грудь бедного
коня. Раненое животное, отпрянув назад с громким отчаянным ржанием, попыталось
убежать, но Эвтибида крепко держала его за повод. Сделав два-три прыжка, конь
упал на колени, затем простерся на земле, обагренный кровью, лившейся из двух
широких и глубоких ран, и вскоре, дрожа и дергаясь всем телом, околел.
Тогда
гречанка улеглась на земле рядом с мертвым конем, подложив под его шею свою
ногу так, чтобы всякому, кто подойдет, было ясно, что всадник и конь упали
вместе, поверженные рукой врага, – хозяин тяжелораненый, а лошадь,
пораженная насмерть.
Шум
битвы все возрастал и приближался к тому месту, где лежала Эвтибида; все
явственнее слышны были проклятия, которые слали галлы латинянам, и жалобные
вопли латинян. Эвтибида все более убеждалась в том, что римляне потерпели
полное поражение.
Размышляя
о столь неожиданном и несвоевременном появлении Спартака и о своих надеждах,
утраченных с поражением Геллия, о неудавшейся мести, о трудностях и опасностях,
связанных с новыми вероломными кознями, которые она замышляла, чтобы
окончательно погубить и Спартака и дело восставших, Эвтибида чувствовала
какую-то растерянность; борьба противоречивых чувств подтачивала ее душевные и
телесные силы, она была в изнеможении, какое-то непонятное недомогание,
овладевшее ею, ослабляло ее ненависть и дерзкую смелость.
Вдруг ей
показалось, будто солнце затуманилось и в глазах у нее потемнело; она ощущала
резкую боль в левой руке. Прикоснувшись к ней правой рукой, она почувствовала,
что левая вся мокрая от крови. Тогда она приподнялась на левом локте, взглянула
на раненую руку: повязка вся пропиталась кровью. Бледное лицо Эвтибиды стало
восковым; взор помутился, она хотела позвать на помощь, но из побелевших ее уст
вырвался только глухой стон; попробовала приподняться, но не могла этого
сделать и, запрокинув голову, упала навзничь, застыв без единого слова, без единого
движения.
Тем
временем римляне обратились в беспорядочное бегство, яростно преследуемые гладиаторами,
которые неистово их истребляли, увидев трупы павших своих товарищей, жертв убийственной
резни. Войско Геллия было разбито наголову, в страшной сече гладиаторы
уничтожили свыше четырнадцати тысяч римлян. Сам же Геллий, раненный, спасся
только благодаря своему быстроногому коню. Остатки консульского войска
бросились бежать во все стороны. Армия, казавшаяся могучей и грозной, пришла в
такое расстройство, что не уберегла ни обоза, ни знамени, растеряла и воинский
порядок и боевую силу.
Радость
этой блестящей победы была омрачена печалью; Спартак приказал считать этот день
не праздником торжества, а, напротив, днем траура по погибшим.
На
следующий день гладиаторы приступили к сожжению трупов павших собратьев; все
окрестные поля покрылись гигантскими кострами, и на них лежали сложенные
сотнями трупы гладиаторов, которых предстояло предать огню.
Вокруг
костра, на котором покоилось тело одного только Эномая, безмолвно стояли опечаленные
вожди и построенные в каре четыре легиона.
На теле
доблестного великана-германца было двадцать семь ран. Сперва его обмыли и умастили
благовонными мазями и ароматическими веществами, присланными по требованию Спартака
жителями соседнего города Нурсии, трепетавшими от страха. Затем труп завернули
в белую плащаницу из тончайшего полотна и, осыпав цветами, возложили на костер;
Спартак подошел к нему и много раз поцеловал; весь бледный, с глубокой печалью
в душе, он произнес речь, прерываемую рыданиями. Он восславил непоколебимую
отвагу, честность, мужество Эномая, затем, взяв факел, первым поджег костер;
вслед за ним подожгли костер сотнями других факелов, и он запылал тысячью
багровых огненных языков, пронизывающих облака ароматного дыма.
Прах
германца был собран в несгораемую ткань из волокна горного льна и пересыпан в
бронзовую урну, также доставленную жителями Нурсии. Спартак взял ее с собой и
хранил у себя как самую дорогую ему реликвию.
Из
десяти тысяч германцев, сражавшихся с Эномаем, уцелело только пятьдесят семь
человек; их нашли ранеными на поле битвы; девять из них выжили, и среди них –
Эвтибида. Все считали, что она храбро сражалась и упала тяжело раненная в левую
руку; белый конь, придавивший ее своей тяжестью, несомненно, был убит под ней,
когда Эвтибида спешила передать войскам какие-то приказания Эномая.
В
легионах гладиаторов превозносили храбрость столь достойной девушки, все
восхищались ее доблестью; сам Спартак, великодушный и благородный человек,
всегда с уважением относившийся к благородным и высоким поступкам, оказал
гречанке высокую честь: он наградил ее гражданским венком через двадцать два
дня после сражения под Нурсией на том же самом поле битвы под громкие
рукоплескания всего войска гладиаторов.
Эвтибида
приняла столь ценный знак отличия с видимым волнением, которое она всеми силами
старалась побороть: она была бледна как полотно и дрожала всем телом. Гладиаторы
сочли это волнение признаком скромности и смущения. Как знать, может быть оно
было вызвано раскаянием!
Получив
награду «за самоотверженность и храбрость», Эвтибида, еще не вполне оправившаяся
после раны, – забинтованная рука ее еще висела на повязке, спускавшейся с
шеи, – объявила о своем желании следовать за армией угнетенных; она
просила оказать ей честь, назначив ее контуберналом Крикса, и получила на это
согласие Спартака и Крикса.
Дав
воинам восстановить свои силы, Спартак через двадцать пять дней после сражения
под Нурсией двинулся оттуда к Апеннинам и, перейдя через них, вновь направился
по области пицентов к области сеннонов, намереваясь дойти по Эмилиевой дороге
до Пада и, перейдя реку, проникнуть в Галлию.
Совершив
двухдневный переход, он дошел до Равенны, где и расположился лагерем в нескольких
милях от города, чтобы составить три новых легиона, примерно из пятнадцати
тысяч рабов и гладиаторов, примкнувших к нему во время его продвижения по
области сеннонов.
Во главе
этих новых легионов были поставлены три военачальника: свободнорожденный
гладиатор Гай Канниций, галл Каст и фракиец Идумей, отличившийся исключительной
доблестью в сражениях при Камерине и Нурсии. Таким образом, у Спартака
образовалась армия в семьдесят пять тысяч человек, с ней он и двинулся в
направлении к Паду.
В это
время Гай Кассий, который был консулом в прошлом году, а теперь получил место
претора Цизальпинской Галлии, узнав о поражениях, понесенных консулами Лентулом
и Геллием, и о грозном продвижении Спартака, наскоро собрал, сколько мог,
отрядов римской милиции и вспомогательных войск; вскоре у него оказалось десять
тысяч солдат милиции и столько же вспомогательных сил. С этим двадцатитысячным
войском он перешел реку Пад у Плацентии, желая помешать дальнейшему продвижению
гладиаторов.
Последние
же в два перехода достигли Бононии и вечером по своему обыкновению расположились
лагерем у города, который они и не собирались осаждать; Спартак хотел выждать
здесь несколько дней, пока посланные им конные разведчики разузнают о планах и
намерениях врага, привезут точные сведения о его войске и действиях
военачальников.
На
рассвете следующего дня, когда гладиаторы занимались в лагере установленными
упражнениями (каждый из пятнадцати тысяч новых солдат обучался у одного из
гладиаторов школ Равенны или же Капуи, образовавших ядро ветеранов в войске
Спартака), Эвтибида явилась в палатку верховного вождя и спросила Мирцу.
Мирца
вышла к ней навстречу, приняла ее ласково и радушно, восхищаясь ею как необыкновенной
женщиной, которую все войско почитало за храбрость и стойкость.
Началась
беседа, и среди дружеских, искренних излияний простодушной сестры Спартака и
притворных уверений в любви со стороны коварной гречанки Эвтибида сказала
Мирце, что всегда питала к ней живейшую симпатию, и, так как во всей армии есть
только две женщины, ей представляется вполне естественным, чтобы их связывала
тесная и нежная дружба.
Мирца с
радостью, свойственной ее благородной душе, приняла слова Эвтибиды за чистую
монету, и они поклялись во взаимной и вечной дружбе, скрепив этот союз на жизнь
и на смерть горячим поцелуем. Они провели в задушевной беседе больше двух
часов, поверяли друг другу свои тайны и всякие пустяки; эта милая болтовня
женщин, целиком состоящая из безделиц, напоминала собой щебетание птиц, такое
ласковое, красноречивое, хоть и непонятное.
Наконец
Эвтибида решилась расстаться с Мирцей и, обняв и поцеловав ее на прощанье, пообещала
опять прийти, если войско не отправится в поход; она ушла, развеселив и
очаровав свою новую приятельницу, ловко пустив в ход все свои чары, чтобы
подчинить себе ничего не подозревавшую сестру фракийца.
Что за
планы созрели в голове куртизанки, для осуществления каких целей ей
понадобилась дружба Мирцы, мы увидим из дальнейшего, а пока последуем за
Эвтибидой в ту сторону лагеря, где стояли палатки галлов.
В
уличках, отделявших один ряд палаток от другого, обучались военному строю пять
тысяч гладиаторов, из которых состоял сформированный в области сеннонов
четырнадцатый легион: к десяти легионам, которые первоначально составляли
войско гладиаторов в Кампанье, добавлены были еще два в Апулии, а недавно, под
Равенной, еще три; таким образом, в данный момент под Бононией у гладиаторов
было тринадцать легионов, ибо первые два, состоявшие целиком из германцев, были
уничтожены консулом Геллием.
Итак, в
лагере шли занятия; против каждого солдата-новичка стоял ветеран, вооруженный
деревянным мечом, и обучал его ударам и парированию по всем правилам
фехтования. От возгласов команды этих пяти тысяч преподавателей, раздававшихся одновременно
в этой обширной части лагеря, в воздухе стоял непрерывный гул.
– В
позицию!
– Выше
щит!
– Ниже
острие меча!
– Смотри
мне в глаза!
– Голову
выше!
– Смотри
смелее!
– Отбей
щитом удар в голову! Рази мечом!
– Побыстрее,
именем Тарана!.. В руках у тебя меч, а не прялка!
– Шаг
вперед!.. Шаг назад!.. Быстро! Живей, ради Геза!
– В
позицию!
– Колю
в голову, отведи удар!
– Прыжок
направо!
– Бей!
– Полкруга
мечом налево!
– В
позицию!
– Прыжок
назад!
– Живо!
Вперед! Нападай на меня! Вперед!..
Пять
тысяч решительных воинственных голосов энергично выкрикивали слова команды, десять
тысяч человек одновременно двигали двадцатью тысячами рук, – это придавало
лагерю галлов весьма оживленный вид; глазам того, кто наблюдал издали,
представлялось удивительное и внушительное зрелище.
Эвтибида
дошла до Квинтанской улицы, которая отделяла палатки третьего и четвертого легионов
от палаток пятого и шестого; она остановилась посмотреть на эту необыкновенную
картину, как вдруг ее внимание привлекли голоса, доносившиеся из соседней
палатки, которая, судя по знамени пятого легиона, находившемуся около нее,
принадлежала начальнику этого легиона, галлу Арвинию.
В
палатке шла оживленная беседа, вернее спор, насколько могла понять Эвтибида:
несколько голосов раздавалось одновременно, затем смолкали, и один голос, более
сильный, заглушал остальные каскадом убедительных слов.
Почти
все эти голоса были знакомы Эвтибиде; постепенно она все яснее и отчетливее различала
их. Притворяясь увлеченной интересным зрелищем военных упражнений галлов, она с
самым невинным видом все ближе подходила к палатке.
– В
конце концов, – кричал кто-то хриплым голосом (Эвтибида узнала голос
Орцила, начальника одиннадцатого легиона, состоявшего из нумидийцев и
африканцев), – в конце концов мы не стадо баранов, которое гонит пастух!
– А
кем бы он был без нас? – послышался другой знакомый Эвтибиде голос
(говорил свободнорожденный Гай Канниций, начальник тринадцатого легиона). Кем
бы он был?
– Самым
обыкновенным человеком… и даже меньше… всеми презираемым низким гладиатором, –
со злостью произнес Брезовир.
– Я
и мои африканцы в Галлию не пойдем, клянусь величием бога Ваала!.. Клянусь, не
пойдем! – добавил Орцил.
– Прав
был Эномай… – кричал Каст, начальник четырнадцатого легиона, того самого,
в котором состояли пять тысяч юных галлов, как раз в это время обучавшихся
военному делу.
– Бедный
Эномай!.. Жертва явного предательства Спартака. Теперь мы в этом
убедились, – сказал самнит Онаций, назначенный после смерти Рутилия
начальником восьмого легиона.
– О,
во имя всемогущей силы естества! – гневно воскликнул мощным голосом эпирот
Фессалоний, начальник седьмого легиона. – Спартак предатель?.. Ну, это уж
чересчур, чересчур!..
– Да,
предатель, а заодно с ним Крикс и Граник; они предают нас римскому сенату.
– Все
вы предатели и изменники, все, кто хочет вести нас за реку Пад, подальше от
Рима.
– В
Рим! Мы хотим идти на Рим!
Семь или
восемь голосов единодушно воскликнули:
– На
Рим!.. На Рим!..
– Я
верю Спартаку – он самый благородный, самый честный из всех людей. Я верю Криксу
и Гранику – это люди благородной души, самые лучшие после Спартака в нашем
лагере. И со своим легионом, который верит мне, я последую за ними, а не за
вами!
– И
я! – воскликнул Борторикс.
– Ну
и ступайте с ними. А мы с нашими семью легионами, – произнес решительно
Гай Канниций, – завтра утром выйдем на Равеннскую дорогу и двинемся к
Риму.
– О,
без мудрости и опыта Спартака, который ведет нас, вы свершите великие,
достойные деяния! – насмешливо произнес Борторикс.
– Вас
изрубит в куски первый же претор, который наткнется на вас, – добавил
Фессалоний.
– Восстали
и взялись за оружие, чтобы получить свободу, – насмешливо воскликнул Гай
Канниций, – а теперь стали рабами такого же раба, как и вы сами, да еще
этот ваш кумир Спартак, может быть, даже ниже вас.
– Если
свободой вы считаете беспорядок, анархию, смуту, такой свободы нам
действительно не нужно! – крикнул Фессалоний. – Мы предпочитаем
дисциплину и порядок и останемся с тем, кто за два с лишним года показал себя
мудрым и доблестным полководцем.
В эту
минуту резкий звук труб, призывавший к оружию гладиаторов третьего легиона, прервал
спор и разрушил радость Эвтибиды, воспрянувшей духом от этих изъявлений
ненависти к Спартаку и недовольства многих начальников легионов.
Гречанка,
вздрогнув, повернулась в ту сторону лагеря, откуда доносился сигнал тревоги, и
направилась туда в ту самую минуту, когда начальники легионов, собравшиеся в
палатке Арвиния, заслышав неожиданный сигнал, вышли все вместе и поспешно
отправились к стоянкам своих легионов.
Вскоре
сигнал тревоги был повторен букцинами четвертого, затем пятого и вскоре всеми
фанфарами лагеря гладиаторов.
Солдаты
побежали в свои палатки, надели панцири и шлемы, захватили оружие и распределились
по манипулам и когортам.
Затем
прозвучал новый сигнал, данный фанфарой третьего легиона и повторенный всеми
остальными, сигнал, означавший приказ сниматься с лагеря.
Два часа
спустя гладиаторы снялись с лагеря, и все легионы, в полном порядке, соблюдая
дисциплину, приготовились к походу. Тогда новый сигнал созвал начальников
легионов к верховному вождю.
Пришпоривая
лошадей, все поспешили на преторий, где Спартак сообщил им, что претор Гай
Кассий идет на них и прибудет в Мутину к вечеру этого дня, а поэтому надо
сейчас же выступить с целью напасть на него завтра, пока к нему еще не подошли
остальные части его войска и не помешали переходу через реку Пад.
Когда
Спартак закончил свою речь, никто не отозвался на нее. Гай Канниций, помявшись
немного, нарушил молчание и, опустив глаза, в явном смущении сказал вполголоса:
– Против
Кассия мы будем сражаться, а через Пад переходить не станем.
– Что
такое? – воскликнул пораженный Спартак. И, словно бы не уразумев того, что
сказал Гай Канниций, переспросил, вперив в самнита глаза, блестевшие из-под
насупленных бровей: – Что ты сказал?
– Он
сказал, что мы не последуем за тобой на ту сторону Пада, – ответил
нумидиец Орцил, дерзко глядя на Спартака.
– Семь
легионов, – сказал Гай Канниций, – отказываются возвратиться в свои
родные страны, они требуют, чтобы мы шли на Рим.
– Ах,
так? – гневно и вместе с тем с грустью воскликнул Спартак. – Снова
мятеж? Несчастные, вам недостаточно печального примера бедного Эномая?
Раздался
ропот, но никто ничего не ответил.
– Клянусь
всеми богами, – после минутного молчания твердо сказал Спартак, – вы
или безумцы, или предатели!
Мятежные
начальники молчали; после краткой паузы фракиец сказал:
– Сейчас
на нас подымается враг, и вы все будете мне повиноваться, пока мы не разгромим
Кассия. После этого мы устроим совещание и решим, что лучше для нашего блага. А
теперь ступайте.
И
повелительным жестом он отпустил начальников легионов. Но в то время как они
уже собирались пришпорить своих коней, он добавил своим мощным голосом:
– Смотрите
же, чтобы не было ни малейшего неповиновения во время перехода и в бою, или, клянусь
всевышним Юпитером, первый, кто позволит себе хотя бы слово или движение ослушания,
погибнет от моего меча, никогда еще не дававшего промаха.
И снова
он жестом отпустил начальников. Покорясь превосходству Спартака, они молча отправились
к своим легионам.
Войско
гладиаторов выступило в направлении Мутины и после ночного перехода прибыло
туда за час до рассвета. Кассий расположился здесь лагерем на двух высоких
холмах, укрепив его крепким частоколом и широкими рвами.
Около
полудня Спартак двинул свои шесть легионов против войска претора Цизальпинской
Галлии, который, выведя свои легионы из лагеря, расположил их у подошвы холмов,
на довольно выгодной для себя позиции. Но численное превосходство гладиаторов и
пыл, с которым они бросились в атаку, вскоре пересилили мужество двадцати тысяч
римлян: хотя в большинстве своем войско претора состояло из ветеранов Мария и
Суллы, сражавшихся весьма отважно, немногим более чем за два часа оно было
разбито и окружено со всех сторон, обращено в бегство и уничтожено все
возраставшим натиском гладиаторов.
В этом
бою, длившемся несколько часов, полегло почти десять тысяч римлян, остальные были
рассеяны и разбежались по окрестностям; под претором была убита лошадь, сам он
спасся каким-то чудом. Палатки и обоз римлян попали в руки победителей, потери
которых в этом сражении были невелики.
На
следующий день после этой победы, третьей победы, одержанной Спартаком над римлянами
в течение какого-нибудь месяца, легионы гладиаторов были собраны на равнине у
берега реки Скультенны и построены там четырехугольником: их призвали для того,
чтобы решить, идти ли вперед к переправе через Пад и возвратиться каждому в
родную страну или же повернуть назад, если будет решено идти на Рим.
Спартак
говорил горячо, живо описывая гладиаторам пользу и преимущества первого предложения
и гибельные последствия, неминуемые при втором решении; он напомнил об услугах,
оказанных им святому делу угнетенных, которому он беззаветно служит уже десять
лет. Спартак напомнил об этом не из тщеславия, но для того, чтобы лучше убедить
своих братьев по несчастью, сотоварищей по войне, по горестям, радостям и
победам, убедить их, что если он ратует за оставление Италии, то лишь потому,
что считает эту страну могилой для гладиаторов, как была она могилой для галлов
Бренна, греков Пирра, для карфагенян, тевтонов и кимвров, для стольких чужестранцев,
вторгавшихся в нее и желавших воевать на ее земле. Он дал торжественную клятву
в том, что только благо гладиаторов заставило и заставляет его защищать этот
план: пускай они решают сами, он подчинится воле большинства. Военачальником
ли, простым ли солдатом, но всегда он будет биться бок о бок с ними и будет
счастлив, если судьбой предначертано ему пасть и умереть вместе с ними.
Гром
рукоплесканий раздался в ответ на слова Спартака. Возможно, если бы тотчас же перешли
к голосованию, его предложение было бы принято большинством. Но многочисленные
блестящие победы, которые гладиаторы на протяжении двух лет одерживали над
римлянами, главным образом благодаря Спартаку, внушили им дерзкую
самонадеянность: многие из них, хотя и были в глубине души приверженцами
фракийца, противились железной дисциплине, которую он ввел в войсках, –
дисциплина не допускала мародерства и хищений. Возникло недовольство и ропот,
вначале у отдельных лиц, втайне, но мало-помалу, словно зараза, оно
распространилось, проникло в массы легионов и Эвтибиде уже казалось, что для
нее пробил час мести и торжества: теперь можно будет извлечь пользу из этого
недовольства, свившего себе гнездо в стольких душах, и поднять легионы против
Спартака. Мы видели, как для этой цели она искусно подчинила себе Эномая,
которого восставшие могли бы признать достойным преемником Спартака, по крайней
мере по храбрости и мужеству. Но благодаря своей беспредельной энергии Крикс
удержал легионы галлов, они не последовали за германцами, и поэтому планы
гречанки рухнули.
Пример
германцев, разбитых наголову, отнюдь не подействовал на других отрезвляюще, у
многих он только разжег желание идти на Рим: одним хотелось отомстить за
уничтоженные легионы, другие мечтали о грабежах, которые принесут им богатую
добычу, и наконец, многие думали, что, одобряя тот план, за который ратовал и
погиб со своими германцами любимый всеми Эномай, они выражают ему свою любовь
совершают что-то приятное его душе и достойное его памяти.
Из всех
этих бурливших в легионах страстей и мимолетных настроений Гай Канниций сумел
извлечь выгоду. До того как продаться в гладиаторы, он шатался по Форуму,
заводя всевозможные знакомства, был краснобаем и умел говорить убедительно.
Теперь он выступил с речью после Спартака, и, чтобы отвести от себя подозрения
в недоброжелательном отношении к фракийцу, что снизило бы действие его слов, он
сначала воздал хвалу его предусмотрительности и мужеству, затем яркими красками
живописал печальное положение римлян, невозможность для них в данную минуту
оказать должное сопротивление грозному войску гладиаторов, состоявшему из
семидесяти тысяч доблестных меченосцев; он призывал легионы не терять
счастливого случая, который, может быть, никогда больше не представится, и
овладеть Римом; в заключение он предложил завтра же двинуть к Тибру всю армию
угнетенных.
– На
Рим! На Рим!.. – раздался, словно раскаты грома, рев пятидесяти тысяч
голосов, когда Канниций закончил свою речь.
– На
Рим! На Рим!
Голосование
дало следующие результаты: семь легионов единогласно поддержали предложение Канниция,
остальные шесть отклонили его незначительным большинством, и только кавалерия
почти единогласно высказалась за предложение Спартака: следовательно, свыше
пятидесяти тысяч гладиаторов выразили желание идти на Рим, а за предложение
фракийца голосовало менее двадцати тысяч.
Легко
понять, как был опечален Спартак непредвиденным исходом голосования, которое
разрушало все его планы и, вместо того чтобы приблизить, отдаляло Цель
восстания – сокрушить тираническую власть Рима.
Долгое
время он стоял мрачный, подавленный, безмолвный, наконец поднял голову и обратил
побледневшее лицо к Криксу, Гранику и Арториксу, молча стоявшим возле него и
потрясенным не менее своего вождя:
– О,
клянусь богами Олимпа, – с горькой усмешкой произнес он, – немного же
я завоевал сторонников среди гладиаторов после стольких трудов, опасностей,
забот и испытаний, перенесенных мною ради них!.. Правду сказать, если бы меня
не удерживало чувство долга и голос совести, мне следовало бы сейчас пожалеть,
что я отказался от предложений консула Марка Теренция Варрона Лукулла! Так,
хорошо… Отлично! Клянусь Геркулесом!
Он снова
задумался, потом, встрепенувшись, обвел глазами легионы, в молчании ожидавшие
исхода совещания, и громко произнес:
– Пусть
так, я подчиняюсь вашему решению: вы пойдете на Рим, но под руководством другого.
Я отказываюсь от звания вашего верховного вождя, отказываюсь от чести,
оказанной вами мне: изберите себе другого, более достойного.
– Нет…
во имя богов! – крикнул самнит Ливии Грандений, начальник двенадцатого
легиона. – Ты всегда будешь нашим верховным вождем, ведь среди нас нет
никого равного тебе.
– Утвердим
еще раз Спартака нашим верховным вождем! – крикнул Борторикс что было мочи.
– Спартак
– наш верховный вождь! Спартак – верховный вождь! – кричали вокруг
семьдесят тысяч гладиаторов, потрясая в воздухе щитами.
Когда
возгласы наконец утихли, Спартак крикнул во всю силу своего голоса:
– Нет…
никогда!.. Я против похода на Рим и не поведу вас туда!.. Изберите того, кто
уверен в победе.
– Ты
вождь!.. Ты вождь… Спартак!.. Ты вождь! – повторяли тридцать – сорок тысяч
голосов.
Чтобы
прекратить шум, Крикс подал знак, что хочет говорить. Настала тишина, и он
сказал:
– Пусть
нас будет сто тысяч гладиаторов с оружием в руках… пусть нас будет только сто…
но лишь один должен быть нашим вождем… Победитель под Аквином, под Фунди,
Камерином, Нурсией и Мутиной, только он может и должен быть нашим вождем!.. Да
здравствует император Спартак!
По всей
долине Панара, на краю которой собрались гладиаторы, разнесся оглушительный
крик:
– Да
здравствует Спартак, император!
Возмущенный
фракиец отказывался, протестовал, не желал принимать предлагаемого звания,
делал все возможное, чтобы избавиться от настойчивых просьб друзей, но его
уговаривали, понуждали, осаждали все начальники легионов, и в первую очередь
Арвиний, Орцил и Гай Канниций, все шестьдесят пять военных трибунов, центурионы
и деканы, которых манипулы и отряды послали к нему, чтобы они настаивали и просили
его оставить за собой верховное командование гладиаторскими легионами. Наконец
Спартак, растроганный этим бурным проявлением любви и уважения к нему со
стороны товарищей, хотя и не согласных с ним и воспротивившихся его планам,
сказал:
– Вы
этого хотите?.. Пусть будет по-вашему. Я принимаю командование, так как
понимаю, что избрание кого-либо другого неизбежно повело бы к внутренним
раздорам; я согласен бороться бок о бок с вами и умереть, возглавляя вас.
И в то
время как его благодарили, целовали его одежду и руки, восхваляли мужество и заслуги,
он добавил с грустной улыбкой:
– Я
не обещаю, что приведу вас к победе, в этой необдуманной войне я не очень-то
надеюсь на победу. Но, как бы то ни было, пойдем на Рим. Завтра выступим в
направлении Бононии.
Спартак
был принужден взяться за дело, которое считал неосуществимым. На следующий день
гладиаторы оставили лагерь и двинулись через Бононию к Аримину.
Однако в
рядах войска гладиаторов все чаще стали проявляться неповиновение и нарушение
дисциплины. Грозное войско, одержавшее под руководством прозорливого полководца
Спартака столько побед над армиями первого народа мира, начало разлагаться и
ослабевать, поддавшись страсти к грабежам.
Как ни
старался Спартак воспрепятствовать этому, ничто не помогало: то один, то другой
легион, а иногда даже несколько нападали на города сеннонов, через страну
которых они шли, и грабили их. Вред был двоякий: необузданная страсть к
грабежам лишила легионы гладиаторов заслуженной славы хорошо организованного
войска, на них смотрели теперь как на банду разбойников, они возбуждали
ненависть и проклятия обиженного ими населения, а постоянные остановки
замедляли быстроту переходов, которая до тех пор была главным залогом побед
Спартака.
Как
сильно огорчал Спартака этот упадок дисциплины, легче себе представить, чем
рассказать. Сначала он сердился и осыпал бранью тринадцатый легион, которым
командовал Гай Канниций, потому что они первые подали пример грабежа; он кричал
на них, проклинал их; ему правда удалось немного утихомирить их, но не
уничтожить зло в корне; через два дня, когда Спартак шел в Фавенцию, пятый и
шестой легионы, двигавшиеся в хвосте колонны, вошли в Форум Корнелия и
разграбили его; Спартаку и Криксу с тремя легионами фракийцев пришлось вернуться
назад, чтобы призвать грабителей к порядку. А в то время как он исполнял эту
печальную обязанность, одиннадцатый легион (африканский) выступил из лагеря под
Фавенцией, ворвался в Бертинор, небольшой городок сеннонов, и разграбил его.
Спартаку пришлось пойти и туда и там учинить расправу над распущенными
солдатами.
Между
тем в Рим быстро донеслись вести о разгроме консулов, а затем и претора Цизальпинской
Галин. Сенат и римский народ обуяло великое смятение, а когда пришла весть о
том, что гладиаторы приняли решение идти на Рим, всех охватил ужас.
Комиции
для выборов консулов на будущий год еще не собирались, а после разгрома Лентула
и Геллия число желающих добиться избрания на эти высокие должности сильно
уменьшилось. И все же как раз последние поражения римлян воодушевили Гая Анфидия
Ореста и побудили его добиваться консульства; по его мнению, не следовало
вменять ему в вину его неудачи под Фунди, когда он с малыми силами был разбит
Спартаком, ведь та же судьба постигла и двух консулов с шестьюдесятьютысячной
армией. Сражения под Камерином и Нурсией, по его словам, также служили ему
оправданием, больше того, – восстановлением его заслуг, которые несправедливо
отрицались и не признавались, ибо, утверждал он, сражение под Фунди для римлян
было менее сокрушительным, а для гладиаторов более смертоносным, чем сражения
под Камерином и Нурсией, в которых Спартак разбил наголову войска консулов.
Соображения
довольно странные и грешили против здравого смысла, ибо то обстоятельство, что
он причинил меньше зла, чем другие, еще не доказывало, что у него, Анфидия
Ореста, все обстояло благополучно, но состояние умов в Риме, в связи с войной
против гладиаторов, было таким подавленным, что рассуждения Анфидия Ореста
сочли вполне логичными, да и кандидатов на консульские должности было очень
мало. Вот почему на этот высокий пост избрали на следующий год упомянутого
Анфидия Ореста и Публия Корнелия Лентула Фура, родственника консула Лентула
Клодиана, которого Спартак разбил под Камерином.
Спартак
меж тем не мог продолжать наступление на Рим из-за безобразного поведения и неповиновения
тех самых легионов, которые так неистово требовали, чтобы их туда вели; пришлось
на целый месяц задержаться в Аримине. Спартак отказался от командования и
несколько дней не выходил из палатки, несмотря ни на какие просьбы, пока
наконец все войско не пришло на преторий и, простершись перед палаткой
Спартака, стало громко каяться в своих мерзких поступках и просить за них
прощения.
Тогда
Спартак вышел к войску, бледный, исхудавший, измученный; на его открытом благородном
лице лежала печать страданий, которые причинило ему поведение его солдат, глаза
его были красны, веки припухли от долгих горьких слез. При виде Спартака
покаянные возгласы, крики, выражавшие любовь и уважение к нему, стали еще
громче.
Он подал
знак, что хочет говорить, и когда воцарилось молчание, стал строго и сурово порицать
поведение легионов, говорил, что из-за своих гнусных поступков они перестали
быть людьми, стремящимися к свободе, а превратились в самых подлых разбойников,
совершающих мерзкие дела. Он остается непреклонным в своем решении и дальше не
пойдет с ними, если только они не предоставят ему полное и неограниченное право
подвергать любому наказанию подстрекателей к грабежу и бунту.
Лишь
после того как все легионы единодушно согласились на требование Спартака, он
снова взял на себя командование и начал суровыми мерами возрождать в
гладиаторах угасшее чувство долга и внушать им сознание необходимости
строжайшей дисциплины.
Он
приговорил к смерти нумидийца Орцила как самого дикого и непокорного из всех
начальников легионов и запятнавшего себя в Бертиноре гнусными преступлениями; в
присутствии всех легионов Спартак приказал распять Орцила его же нумидийцам.
Затем он велел наказать розгами и изгнать из лагеря двух других начальников
легионов: галла Арвиния и самнита Гая Канниция. Кроме того, он приказал распять
двести двадцать гладиаторов, которые, как было засвидетельствовано их
товарищами, отличились зверской жестокостью при налетах на население.
После
всего этого он распустил все легионы и перестроил их, но уже не по
национальностям; напротив, теперь в каждый манипул, в каждую когорту входило
соразмерное количество солдат различных национальностей; так, манипул в сто
двадцать человек состоял теперь из сорока галлов, тридцати фракийцев, двадцати
самнитов, десяти иллирийцев, десяти греков и десяти африканцев.
Перестроенное
таким образом войско было подразделено на четырнадцать легионов, начальниками
которых были назначены следующие гладиаторы:
1-й
легион – Брезовир, галл.
2-й» –
Фессалоний, эпиреец.
3-й» –
Каст, галл.
4-й» –
Онаций, самнит.
5-й» –
Мессембрий, фракиец.
6-й» –
Ливий Грандений, самнит.
7-й» –
Идумей, фракиец.
8-й» –
Борторикс, галл.
9-й» –
Артак, фракиец.
Начальником
10-го легиона был назначен отважный македонянин Эростен; 11-го – нумидиец Висбальд,
строгий и серьезный человек воинственного облика, презирающий опасности; 12-го –
Элиал, пожилой, бесстрашный гладиатор-галл, который на пятидесятом году своей
жизни уже насчитывал на своем теле пятьдесят рубцов от ран. Во главе 13-го
легиона стоял молодой иллириец двадцати пяти лет по имени Теулопик; он был
благородного происхождения, родился в Либурнии, в богатой семье, попал в
рабство и был отдан в гладиаторы; этот иллириец, питавший глубокую
привязанность к Гранику, отличался поразительной отвагой; начальником 14-го и последнего
легиона был назначен огромный бородатый галл дикого вида; звали его Индутиомар.
Он славился необычайной силой и храбростью, которые снискали ему большой
авторитет среди соотечественников.
Из всех
этих легионов Спартак образовал три корпуса: первый, состоявший из первых шести
легионов, был отдан под начало Крикса; второй, состоявший из 7-го, 8-го, 9-го и
10-го легионов, был передан Гранику, третий, из четырех последних легионов, был
поручен Арториксу.
Начальником
конницы, в которой было восемь тысяч человек, остался Мамилий.
Закончив
переустройство своего войска, Спартак решил, что необходимо укрепить и сплотить
новые легионы, перед тем как идти на Рим. От Аримина через Форум Семпрония и
Арретий он малыми переходами двинулся к Умбрии, чтобы дать своим солдатам время
познакомиться друг с другом, а также освоиться со своими новыми начальниками.
В Рим
тем временем дошли вести о грабеже гладиаторов у сеннонов, вести преувеличенные
и приукрашенные, раздутые молвой и ненавистью к самому имени гладиаторов, а
также и страхом перед ними. Волнения и тревога усилились, и народные трибуны
стали громко говорить на Форуме, что пора наконец подумать о спасении родины,
находящейся в опасности.
Собрался
сенат. Одни выражали сожаление, что отцы-сенаторы, по вине бесталанных полководцев,
которых до сего времени посылали против гладиаторов, вынуждены теперь серьезно
заняться мятежом гладиаторов, казавшимся смехотворным, но превратившимся в
настоящую войну, в угрозу самому Риму; другие кричали, что «раз уж дошли до
такого позора, наступило наконец время подняться и со всеми вооруженными силами
республики идти на гладиаторов».
С другой
стороны, сенат видел, что оба побежденных консула с позором разбиты Спартаком,
а из двух консулов, избранных на будущий год, один тоже был разбит
гладиаторами, второй же по неспособности к военному делу не внушал больших
надежд. Учитывая все это, сенат вынес обязательное постановление («Senatus
consultum»), запрещавшее консулам вмешиваться в эту войну; ведение ее предлагалось
возложить на опытного полководца, предоставив в его распоряжение большую армию
и дав ему неограниченные полномочия, чтобы он как можно скорее покончил с
дерзким Спартаком, который, не удовлетворяясь одержанными победами,
осмеливается угрожать стенам Рима.
Поэтому
было решено поручить поход против Спартака претору Сицилии, избрание которого
предстояло в ближайшие дни. Как только стало известно это постановление сената,
все претенденты на должность претора Сицилии тотчас сняли свои кандидатуры,
испугавшись предстоящей серьезной войны; день комиций приближался, все были в
растерянности: никто не являлся для избрания.
Большинство
граждан сожалело об отсутствии Метелла и Помпея: первый благодаря своему опыту,
а второй благодаря своей отваге могли бы довести до благополучного конца это
трудное дело. Некоторые предлагали отозвать из Азии Лукулла, слывшего
доблестным и прозорливым полководцем, и поручить ему ведение войны.
Друзья
Юлия Цезаря уговаривали его возглавить эту кампанию, обещая испросить для нее у
сената и народа римского восемь легионов; они доказывали Юлию Цезарю, что,
располагая армией из сорока восьми тысяч легионеров и двадцати или двадцати
двух тысяч легковооруженных пехотинцев и союзнической кавалерии, он без труда
одержит победу над гладиаторами.
Однако
Цезарь, которому не давали спать триумфы и победы Помпея, решительно отказался
от вмешательства в эту войну. Она была не менее трудна, чем война с Марианом
Домицием и царем Ярбой в Африке (как раз за африканскую войну Гней Помпей и
получил триумф), но в то же время невыгодна в том отношении, что победитель не
был бы награжден ни триумфом, ни даже овацией, ибо римская гордость не
допускала, чтобы презренным гладиаторам была оказана честь признания их воюющей
стороной.
– Нет,
уж если я приму на себя ведение войны, то только такой, чтобы в случае победы я
мог надеяться на триумф, который послужит мне ступенью к званию консула.
Так
отвечал Цезарь своим друзьям. Возможно также, что в душе своей он таил другую
причину, побуждавшую его отклонить предложение. Цезарь своим орлиным взором
видел все язвы, подтачивавшие в это время Римскую республику, открыл их причины
в прошлом и взвешивал их возможные последствия в будущем; он ясно видел, что
гладиаторы, взявшиеся за оружие, несчастные рабы, примкнувшие к ним, нищие
волопасы из Самния, ставшие под их знамена, как раз и представляли собой те три
класса неимущих и угнетенных, стремления и силы которых он собирался
использовать для того, чтобы навсегда сломить и уничтожить тиранию надменных олигархов;
он понимал, что если он хочет привлечь симпатии и завоевать любовь этих обездоленных
и намеревается предстать перед ними в качестве их спасителя, то ему не следует
пятнать себя кровью гладиаторов. Поэтому в день комиций вместо Цезаря на Форум
явился, завернувшись в белоснежную тогу, Марк Лициний Красс и выставил свою
кандидатуру в преторы Сицилии; сделать это его уговаривали самые влиятельные
сенаторы, бесчисленные его клиенты, а главным образом, его подталкивало
собственное честолюбие, не дававшее ему покоя: ему уже мало было считаться
первым в Риме по богатству и влиянию, его мучило ненасытное желание добиться военных
лавров, которыми уже много лет был увенчан Помпей.
Марку
Лицинию Крассу в это время было около сорока лет, и, как мы уже говорили, он несколько
лет сражался под началом Суллы – сначала в гражданскую войну, потом во время
мятежей и успел дать доказательства не только стойкости и необычайного
мужества, но и большого благоразумия, а также обнаружил задатки крупного
полководца.
Когда
Красс появился в одежде кандидата на должность претора, народ приветствовал его
долгими, несмолкаемыми возгласами, показывая тем самым свое высокое доверие к
нему в эту пору волнений и страха и великие надежды, которые возлагали на его
будущие действия против гладиаторов.
Наконец
воцарилось молчание. Народный трибун Луций Аквилий Леннон взял слово и призвал
сенат и народ единодушно голосовать за Красса, так как в такое тяжелое время
лучшего полководца в войне против Спартака нельзя и желать. Все же необходимо,
добавил трибун, надлежащим образом обеспечить Красса вооруженными силами,
которые дали бы ему возможность закончить эту позорную войну, длящуюся уже три
года.
Все
согласились со словами Аквилия, и Красс единогласно, под бурные рукоплескания,
был избран претором Сицилии. Ему было предоставлено право набрать шесть
легионов с соответствующими вспомогательными войсками, а также собрать и
организовать разбитые легионы Лентула и Геллия. Из остатков этих легионов новый
претор мог бы составить еще четыре легиона. Таким образом у Красса образовалась
армия в шестьдесят тысяч легионеров и двадцать четыре тысячи вспомогательных
войск, а всего восемьдесят четыре тысячи человек; это была очень сильная армия;
такой еще не бывало со времени возвращения Суллы в Италию после войны с Митридатом.
На
следующий день после своего избрания Красс опубликовал эдикт, в котором
призывал граждан к оружию – сражаться против Спартака. Особым решением сената
были обещаны высокие награды ветеранам Суллы и Мария, которые пожелали бы
принять участие в этом походе.
Это
решение и эдикт Красса подняли дух римских граждан, впавших в уныние; сердца зажглись
воинственным пылом, возникло благородное соревнование между юношами самых знатных
семейств: все они явились к Крассу, требуя внесения их в списки его легионеров.
Красс с
лихорадочной энергией занялся формированием своей армии; он выбрал квестора и
трибунов среди самых известных в Риме военных людей, не считаясь с их
общественным положением. Так, на должность квестора он назначил Публия Элия
Скрофу, землевладельца из Тибуртина, ветерана, принимавшего участие в
одиннадцати войнах и в ста тридцати сражениях и стычках, у него было двадцать,
два шрама от ран, он получил много наград и венков и теперь жил на покое.
Красс не
погнушался отправиться к нему лично и попросить его принять участие в войне,
которая раз и навсегда покончит с гладиаторами. Скрофа был тронут посещением
Красса и охотно согласился быть квестором в его войске. Расставшись с мирной
жизнью и веселыми холмами Тибуртина, он последовал за Крассом в Рим; оттуда
через две недели после своего избрания претором Марк Лициний Красс выступил во
главе четырех легионов, состоявших из старых солдат, набранных им в Риме и в
соседних областях и направился в Отрикул, город, находившийся на границе между
владениями эквов и умбров, где один из его заместителей, Авл Муммий, собирал и
организовывал два других легиона и вспомогательные отряды.
При
выступлении из Рима его радостно приветствовал весь народ: все сбежались
провожать его за Ратуменские ворота, где находился его лагерь. Претору
сопутствовали не только добрые пожелания граждан всех сословий, но также и
покровительство богов, благосклонных к нему и его предприятию, по уверениям
гаруспиков, гадавших по внутренностям жертвенных животных.
В первом
легионе были две когорты, – около тысячи человек отборных воинов; это были
юноши из богатых и знатных семейств, пожелавшие следовать за Крассом в качестве
простых солдат. Среди них были: Марк Порций Катон, Тит Лукреций Кар, Гай Лонгин
Кассий, Фавст, сын Суллы, Анний Милон, Корнелий Лентул Крус, Публий Ватиний,
Коссиний Ребил, Вибий Панса, Марций Цензорин, Норбан Флакк, Гней Азиний Поллион
и сотни других из консульских семейств, которые в будущем и сами стали консулами,
а также сотни молодых людей из семейств всадников.
Родственники,
друзья и клиенты этих юношей провожали легионы Красса до Мильвийского моста,
где войско перешло с Фламиниевой дороги на Кассиеву и двинулось в направлении к
Баккане. После четырехдневного перехода Красс пришел в Отрикул, где
расположился лагерем; он решил приступить здесь к учениям со своими войсками,
уверенный в том, что в этом месте он может защитить Рим от нападения гладиаторов,
если Спартак пойдет прямо из Умбрии или же пройдет через область пиценов.
Почти
целый месяц Красс в Отрикуле и Спартак в Арретии стояли в полном бездействии;
оба были заняты только подготовкой к военным действиям, каждый придумывал новые
планы, новые военные хитрости, новые ловушки для неприятеля.
Когда
Спартак решил, что наступило время действовать, он в одну темную, грозовую ночь
приказал своим легионам сняться с лагеря, соблюдая полную тишину; в лагере он
оставил семь тысяч конников под началом Мамилия, а тысячу всадников выслал
вперед в качестве разведчиков. Воспользовавшись ураганом, он шел без остановки
всю ночь и почти весь день и прибыл в Игувий, откуда намеревался двинуть войско
через Камерин, Аскул, Сульмон, Фуцинское озеро и Сублаквей на Рим.
Конники,
оставшиеся в лагере под Арретием, продолжали свои набеги и разведку и, по установившемуся
порядку, делали в близлежащих городах запасы провианта, необходимые для шестидесятитысячной
армии, внушая тем самым трепещущим от страха жителям убеждение, что войско
гладиаторов находится еще под Арретием; Спартак рассчитывал, что об этом
сообщат Крассу, и таким образом претор будет введен в заблуждение.
А
фракиец тем временем шел вдоль цепи Апеннин утомительными переходами: войско
его делало не менее двадцати пяти – тридцати миль в день и, пересекая область
пицентов, спешило к Риму, к стенам которого оно должно было подойти неожиданно,
если только случай не откроет Марку Крассу стратегические планы Спартака.
Через
три дня после отбытия войска гладиаторов из-под Арретия Красс, убедившись в
том, что враг не выходит из своих окопов, задумал атаковать его и в решительном
бою сразу положить конец войне.
Он
двинулся из Отрикула самым ускоренным маршем – дальновидный Красс понял, что
Спартака надо бить его же приемами, – и через четыре дня подошел к лагерю
под Арретием; Мамилий, узнав о приближении римского войска, согласно приказу
верховного вождя гладиаторов, удалился ночью из лагеря со всей конницей,
соблюдая полную тишину. Когда разведчики Красса на рассвете следующего дня
дошли до самого вала лагеря повстанцев, им пришлось убедиться, что войско
Спартака покинуло лагерь.
Красс
был поражен таким известием и, чтобы узнать, какой путь мог избрать Спартак,
тотчас же отправил свою кавалерию обследовать все дороги, тянувшиеся от
Арретия, приказав вести разведку на тридцать миль в окружности.
Вскоре
ему стало известно, что конница гладиаторов, ушедшая из Арретия при его приближении,
направилась через Игувий к Камерину; через Игувий, как ему донесли, несколько
дней назад прошел и Спартак со всем своим войском. Тогда Красс с
дальновидностью выдающегося полководца придумал контрманевр. Спартак шел по дороге
вдоль восточного склона Апеннин, Красс же решил немедленно вернуться к Риму,
держась западного склона Апеннин. Таким образом, двигаясь параллельно Спартаку,
Красс шел, однако, почти по прямой линии; путь его был гораздо короче, чем у
Спартака: один переход Красса равнялся трем переходам фракийца; такое
преимущество было на руку Крассу, раз он хотел выиграть время и пространство,
составлявшие до этого момента преимущество гладиаторов.
За пять
дней очень трудных переходов, совершенных римскими легионами с похвальным
рвением, Красс достиг Реаты, где он дал своим войскам один день отдыха.
Между
тем Спартак, продвигаясь с большой скоростью, дошел до Клитерна близ Фуцинского
озера, но, к несчастью, тут его задержала непредвиденная помеха – разлив реки
Велин; из-за сильных дождей, которые не переставая лили несколько дней, ему
пришлось остановиться на два дня, чтобы перебросить через реку плавучий мост,
да еще сутки ушли у него на переправу войска.
Тем
временем Красс, имевший десять тысяч человек кавалерии, которую он всегда
высылал вперед для разведки далеко за пределы лагеря, был предупрежден
разведчиками о том, что Спартак приближается к Клитерну. Он приказал Авлу
Муммию переправиться через Велин у Реаты с двумя легионами и шестью тысячами
солдат из вспомогательных войск и двинуться ускоренным маршем по левому берегу
к Альфабуцелу, перейти там на правый берег и идти дальше до Клитерна. Но он
велел Муммию, своему заместителю, ни в коем случае не вступать в бой со
Спартаком, все время отходить, – до тех пор, пока Красс не догонит его и
не атакует Спартака с тыла.
Муммий в
точности выполнил все приказы Красса и на рассвете следующего дня прибыл в Альфабуцел,
но не мог расположиться тут лагерем и вынужден был оставить это место, так как
туда уже подходил Спартак.
Хотя
солдаты были чрезвычайно утомлены переходом, Муммий провел их через ущелья
Апеннин к Сублаквею, где занял очень сильную позицию на обрывистом, скалистом
склоне горы, намереваясь уйти оттуда на следующий же день.
Но
трибуны стали уговаривать его, что теперь не время отступать перед
врагом, – надо воспользоваться благоприятным случаем, который
предоставляет ему судьба, и разбить Спартака без помощи Красса, ибо в тесных
горных ущельях гладиатору не удастся воспользоваться численным превосходством
своего войска; убеждая Муммия дождаться Спартака на этих сильных позициях,
трибуны предрекали ему от имени своих легионов блестящую победу.
Муммия
увлекала надежда на победу, которая казалась ему обеспеченной, и на следующий
день, когда поблизости появился Спартак, он вступил с ним в бой. Фракиец же
увидел, что на этой позиции его четырнадцать легионов не дадут ему никакого
преимущества, и поэтому, пока тринадцатый и четырнадцатый легионы сражались с
врагом, он собрал в один корпус всех велитов и пращников других легионов, приказал
им взобраться на вершины окружающих гор и ударить по римлянам с тыла, сбрасывая
на них огромные камни и поражая стрелами.
Легковооруженные
отряды гладиаторов с большим рвением исполнили приказ Спартака, и через три
часа после начала битвы, в которой обе стороны сражались с одинаковым
упорством, римляне с удивлением, похожим на испуг, вдруг увидели, что все
соседние вершины покрыты неприятельскими пращниками и велитами; на легионеров
обрушились целые тучи разного рода метательных снарядов, а затем враги начали
спускаться, заходя в тыл и с флангов. При виде этого римляне обратились в
бегство, бросая по дороге оружие, щиты, все доспехи, чтобы легче было бежать.
Но тогда
на беглецов стремительно бросились те два легиона, которые сражались с ними до
тех пор, и легкая пехота, спускавшаяся со всех утесов, со всех скалистых
вершин; сражение превратилось в кровавую бойню, в которой пало свыше семи тысяч
римлян.
|
