12
В то время как Грищенко чесал за ухом, мушка его манлихера
остановилась как раз на уровне груди Володи. Человек, целившийся в Володю из
манлихера, лежал за порогом комнаты. Очнувшись от контузии, он пошарил вокруг
себя. Его рука сначала нащупала чье-то холодное лицо, затем приклад. Он
подтянул ето к себе и засунул палец в дырку в нижней части магазина. Палец
вошел в дырку на глубину одной гильзы. «Четыре патрона в магазине», —
подумал человек. Есть ли патрон в стволе? Щелкать затвором нельзя было —
тот, кто стоял у входа, мог услышать и отскочить в сторону. Но ведь винтовка на
предохранителе; стало быть, патрон в стволе есть. Человек в комнате тихо отвел
предохранитель и приник щекой к прикладу.
Володя стоял в светлом квадрате выхода. Над головой его
висела красная луна. Фонарь председателя домкома освещал его снизу колеблющимся
светом. Человек переводил мушку манлихера с Володиной головы на грудь, с груди
на голову.
— Грищенко, — говорил Володя взволнованно, —
я приказываю тебе полезть за манлихером…
— Ну, як же я туда полизу, — плаксиво отвечал
Грищенко, — коли я чую що там хтось чухаеться.
— Грищенко…
Но Володя не договорил.
— Получай свой манлихер! — раздался голос изнутри.
И манлихер Грищенко, выброшенный сильной рукой из коридора,
загрохотал по булыжнику. Грищенко прыгнул в сторону, как кенгуру. Вслед за
манлихером из коридорчика показалась долговязая фигура с поднятыми руками.
Грищенко поднял манлихер и держал его растерянно, как будто
это была не винтовка, а дрючок.
— Обыщи, — сказал Володя Грищенко.
— Отскочь, не прикасайся, — сказал
долговязый. — От меня винт получил — и меня же обыскивать хочет! На,
обыскивай! — Он повернулся корпусом к председателю домкома, который только
что вынырнул из темноты.
Председатель домкома, обнаружив неплохую технику кистевого
механизма, стал проделывать волнообразные движения вдоль его тела. В этом,
собственно, не было ничего удивительного, ибо одесситы последние годы только
тем и занимались, что обыскивали друг друга.
Верзила поворачивался перед председателем домкома то спиной,
то боком, как на примерке у портного. Тусклый свет фонаря падал иногда на его
лицо, и чем пристальнее вглядывался в него Володя, тем больше убеждался, что
эти твердые бронзовые скулы не имеют ничего общего с подробно описанной Федькой
Быком толстомясой, банной мордой Сашки Червня. «Эта карточка мне
знакома, — думал Володя, разглядывая бандита, — но из какого она
альбома?» Верзила между тем повернулся к свету, и Володя понял, что он снова
поймал Красавчика.
— Красавчик! — пролепетал Володя совершенно
потрясенный. — Как ты сюда попал?
— Добрый вечер, гражданин начальник, еще раз! —
Красавчик приложил руку к кепке. — Мы с вами сегодня, как нитка с иголкой:
куда вы — туда я, куда я — туда вы.
Этой фразой было сказано очень много. Он давал понять, что
признает неуместность при данных обстоятельствах всяких воспоминаний о старом
знакомстве двух футболистов. Он не собирается извлекать из них какую-либо
пользу для себя. Он понимает, что дружба дружбой, а служба службой. Он произнес
эти слова тем полным достоинства, почтительно-фамильярным тоном, которым
опытный арестованный всегда разговаривает со своим следователем. Но, не
претендуя на поблажки по знакомству, он не собирался отказываться от того, на
что имел право по закону.
— Прошу только, гражданин начальник, — сказал он
тем же почтительно-фамильярным тоном, — отметить в протоколе этот
манлихер. Дескать, вор-конокрад Красавчик, не имея мокрых дел и не желая их
иметь… Продолжая вертеться перед председателем домкома с поднятыми над головой
руками, то втягивая, то выпячивая живот, услужливо подставляя еще необысканные
участки тела, он объяснил Володе, почему умный вор не пойдет на мокрое дело.
— Мокрые дела умному вору ни к чему, — говорил
он. — За мокрые дела шлепают.
Председатель домкома между тем нащупал за пазухой Красавчика
какой-то ремень и принялся его вытаскивать. За ремнем потянулся моток,
оказавшийся уздечкой.
— Орудие производства, — объяснил Красавчик, смутившись.
— Манлихер я отмечу, поскольку факт имеет место, —
сказал Володя. — Но ты скажи откровенно: как насчет побегов? Будешь еще
бежать или нет? Красавчик ударил себя в грудь:
— Побей меня гром, разве ж это был мой побег? Это ж был
ихний побег. Берут меня из камеры и дают мне конвой — женщину-милиционера.
Это же просто насмешка! Мы идем по улице, а я себе думаю: меня же люди видят,
знакомые! Может, мне даже этой свободы особенно не хотелось…
Председатель домкома фыркнул.
— Ну, чем доказать? Вот могу дойти до этих ворот и
обратно. Хотите?
Он сказал это так искренне и горячо, как может сказать
только человек, взятый под стражу.
Много времени спустя Володя задумался над тем, что удержало
руку Красавчика, когда он, целясь в него из манлихера, решал вопрос: убить или
не убить? Только ли холодный расчет опытного уголовника? Не вспомнил ли
Красавчик в эту минуту «Черное море», футбол? Не вспомнил ли он, увидев в
светлом квадрате входа инсайта «Азовского моря», что сам был когда-то
голкипером черноморцев и лежал в их славных воротах, как лежит сейчас на полу в
темной воровской «малине»? И тогда, быть может, в нем проснулся добрый лев, не
пожелавший убить ничего не подозревающего, беззащитного врага; быть может, он
почувствовал обиду за себя, за свою скверную судьбу, понял, что смутное время
кончилось и что надо делать окончательный выбор. Но если эти мысли и
взволновали его, он постарался скрыть их. Лишь много лет спустя Володя узнал, о
чем размышлял Красавчик в минуту, решившую судьбу обоих.
Бандиты стояли в ряд в причудливых позах, изогнув спины и
упершись ладонями в стену. Потеряв свободу, они потеряли индивидуальность. Они
казались одинаково серыми, покорными и почти неотличимыми друг от друга. У них
онемели поднятые руки, чесались спины, и они выли коровьими голосами:
— Гражданин начальник… разрешите опустить руки…
Нытье бандитов прервал грохот автомобиля, полным ходом
въехавшего во двор. Это был курносенький грузовичок «фиат» на твердых шинах,
битком набитый людьми. Машина круто завернула, и начальник оперативного отдела
с ходу копчиком упал на бандитов. За ним посыпались агенты и менее чем в две
секунды бандиты были обысканы с головы до ног.
— Городская работа, а? — подмигнул начальник
оперативного отдела Володе, намекая на превосходство городского угрозыска над уездным.
Расшитая золотом кубанка начоперота, алая черкеска,
окрыленная пришпиленным к спине башлыком, желтые сапоги с подколенными
ремешками и маленьким раструбом вверху голенища, обритая со всех сторон бородка
котлеткой, напудренное лицо, наконец бомба-фонарка особенно редкостного, не
известного Володе образца — все это производило такое сильное впечатление,
что всякому, кто видел этого человека, хотелось ему немедленно сдаться.
Еще через секунду бандиты, подгоняемые агентами, как овцы,
толкаясь, лезли в грузовик. Они рассаживались в нем, ворча друг на друга, зло
пиная женщин и стараясь захватить лучшие места. Только что потеряв свободу, они
хотели тем не менее с удобством ехать в грузовике. Утратив преимущества,
которые дает человеку свобода, они сейчас же стали заботиться о мелких выгодах,
которые могло дать им заключение. Когда бандиты уселись, начальник оперативного
отдела, освещая путь фонариком, устремился в коридорчик. За ним двинулись
агенты, целясь в темноту из револьверов.
Первым вынесли Виктора Прокофьевича.
— Сажай, сажай его под стенку, не клади, чтобы юшка
через голову не вытекла, — распоряжался начоперот.
Виктора Прокофьевича посадили под стенку, он тихо застонал.
Седенькая эспаньолка его потемнела от крови, стекавшей по лицу.
— Кроме черепа, все в порядке, — сказал начоперот,
ощупав опытной рукой раненого и с трудом отгибая его пальцы, все еще сжимавшие
два нагана солдатского образца. — Вот пример доблести! — добавил
он, — Без памяти, голова пробита, а наганов отдавать не хочет.
— Что с ним, как вы думаете? — спросил Володя в
тревоге.
— Что я, доктор? — пожал плечами начоперот. —
Думаю, добрая жменя стекла в черепе. Один кусок торчит из лба, как рог.
Рядом с Виктором Прокофьевичем положили еще двух: один был
без памяти, другой мертв.
Начоперот осветил его лицо электрическим фонариком.
— Червень, — сказал он. — Наповал. — И,
посмотрев на Володю с уважением, добавил: — Вам повезло. Поздравляю.
Приложив руку к груди, он отвесил Володе легкий поклон. — Хорошо стреляет
тот, кто стреляет последним.
Затем он поднял кусок старого толя, валявшийся у водосточной
трубы, и, стряхнув с него песок, накрыл лицо бандита.
В это время во двор въехала машина «скорой помощи». За ней,
гремя шестернями, вкатился нарядный штабной «берлиэ» на высоких колесах; его
широкий, выпуклый радиатор, обильно украшенный бронзой и эмалью, сверкал,
словно осыпанная звездами, лентами и орденскими знаками грудь императора. В
«берлиэ» сидел товарищ Цинципер.
Три пары автомобильных фар осветили необычную сцену: тела,
вытянувшиеся на земле, кучу арестованных под дулами наведенных на них наганов,
белый халат доктора, склонившегося над Виктором Прокофьевичем, и в
центре — Володю, потного, измазанного, с упавшими на глаза волосами. Он
все еще держал в вытянутых руках пистолет и бомбу, как скипетр и державу.
— Володя! — крикнул товарищ Цинципер, соскакивая с
машины. — Уездный розыск гордится тобой!
Он хотел пожать Володе руку, но увидев пистолет и бомбу,
бросился к начопероту, по дороге едва не наступив на тело Червня. Близоруко
поглядев на его поднятые колени и черную лужу, вытекшую из-под куска толя,
товарищ Цинципер, непривычный к подобным картинам, заметно позеленел.
Володя разыскал взглядом Грищенко, который терся где-то в
задних рядах.
— Грищенко, дай на минуточку твой манлихер, —
сказал он.
Грищенко вышел вперед. Все великолепие его куда-то исчезло,
и он казался невзрачным, как сибирский кот, только что вытащенный из воды.
Взяв у Грищенко винтовку, Володя обратился к товарищу
Цинциперу:
— Товарищ начальник, разрешите доложить: младший милиционер
Грищенко арестован мной за измену долгу.
— Пожалуйста, пожалуйста, я не возражаю, — замахал
руками товарищ Цинципер, с некоторой робостью взирая на своего неукротимого
агента.
— Занимайте места согласно купленному билету, —
изысканно вежливо обратился начоперот к Грищенко, сложив ладони лодочками, и
указывая ими в сторону грузовика, в котором уже сидели, понурившись, бандиты.
Грищенко пошел, сутулясь, к грузовику, и его спина, еще
недавно такая бравая, сразу стала похожей на спину заключенного.
— Это все? Или еще не все? — Начоперот
выразительно покосился на председателя домкома.
— Пока все, — ответил Володя.
— Тогда поехали! — крикнул начоперот и, взмахнув
полами черкески, взлетел на грузовик.
Володя подошел к Шестакову. Рядом с ним на коленях стоял
врач. Белый бинт летал вокруг головы раненого. Из-под марли были видны только
его глаза.
— Как раненый? — спросил Володя у врача.
— Рана не опасна, но месяц продержим, — ответил
тот, ловко перебрасывая бинт из руки в руку.
— Подлечите его, пожалуйста, и от хронического
катара, — сказал Володя. — И, когда он придет в себя, передайте ему
от меня записочку.
Он вынул из кармана клочок бумаги — это был их план на
сегодняшний день — и написал на обороте:
«Виктор Прокофьевич! Красавчик пойман.
Червень убит. Грищенко я посадил. Завтра утром приду к вам в больницу.
Володя».
Первой выехала на улицу «скорая помощь». За ней тронулась
летучка. Бандиты сидели на дне грузовика, агенты — на бортах. Двое лежали
на крыльях, целясь из винтовок в Ставки, притаившиеся в ночном мраке.
Долговязая фигура Красавчика раскачивалась над головами
урканов. Красавчик стоял, широко расставив ноги, балансируя на ухабах и
хватаясь иногда за голову Грищенко, сидевшего у его ног.
— Гражданин начальник, манлихер! Не забудьте
манлихер! — кричал Красавчик Володе.
Тяжело переваливаясь, грузовик вполз в сводчатую подворотню.
— Манлихер! — прогремело из подворотни в последний
раз.
На улице бандиты приободрились — в конце концов то, что
случилось с ними, было в порядке вещей — и затянули воровскую «дорожную».
Ветер забросил во дворик ее бойкий напев и веселые слова.
Майдан несется полным ходом…
Последними выехали со двора товарищ Цинципер и Володя на
«берлиэ». Худая серая собака со стерляжьей головой бросилась за машиной, чтобы
укусить ее в заднее колесо, но раздумала и отбежала. Двор опустел. Только
часовые стояли у дверей разгромленной «малины».
— Володя, — сказал товарищ Цинципер, закрывая рот
ладонью от встречного ветра, — я завтра же ставлю вопрос перед начальником
губернского розыска, чтобы вас обоих — тебя и Шестакова — наградили
именными золотыми часами с надписью: «За успешную борьбу с бандитизмом».
Они догнали летучку. Клубы пыли окутали «берлиэ», и
воровская частушка заглушила приятные речи, с которыми товарищ Ципципер
обращался к своему агенту.
Едва Владимир Степанович Бойченко закончил чтение, едва
члены клуба перенеслись мыслью из знойной Одессы в суровые Гагры, как несколько
рук потянулось к увесистым золотым часам, лежавшим на тумбочке у изголовья
кровати доктора. Все хорошо знали эти часы и безукоризненную точность их хода.
Самым проворным оказался юрисконсульт. Он схватил часы и
нажал пружинку. Толстая крышка со звоном отскочила, и под ней, как в сейфе,
оказалась другая, точно такая же крышка. Юрисконсульт поднес часы к керосиновой
лампе и громко прочитал надпись, выгравированную на внутренней стороне крышки:
Владимиру Алексеевичу Патрикееву
за успешную борьбу с бандитизмом от
Одесского уездного уголовного розыска
25 августа 1920 года.
На минуту все онемели от изумления.
— Позвольте! — закричал наконец
юрисконсульт. — Вы нарушили условие, доктор! Вы должны были написать из
собственной жизни… Значит, сыщик Володя не вы, Владимир Степанович, а вы,
Владимир Алексеевич!
И он недоуменно повернулся к Патрикееву.
— Вы меня, кажется, разоблачили, — ответил тот,
чуть-чуть смутившись. — Отпираться бесполезно. Володя — это я.
— И вы ездили на кобыле Коханочке? — спросил
старик Пфайфер.
— И я ездил на кобыле Коханочке.
— И вы бросали лимонки?
— И я бросал лимонки.
— И вы поймали Красавчика?
— И я поймал Красавчика.
Члены клуба недоумевали. Все уже создали в своем воображении
образ Володи, и это был образ молодого доктора Бойченко. Теперь нужно было этот
образ менять. Нужно было на место Бойченко ставить Патрикеева. Это было трудно.
Трудно было поверить, что солидный, уверенный в себе Патрикеев был когда-то
робким, застенчивым, смешным мальчиком — таким, каким он был описан в
рассказе доктора.
— Как это на вас не похоже! — всплеснула руками
Нечестивцева. — Вы — и эти степные трупы…
— Позвольте! — перебил ее юрисконсульт. —
Одного я все-таки не понимаю: почему же часы у Владимира Степановича? При чем
здесь доктор?
— Ну, это просто, — ответил Патрикеев,
ухмыльнувшись не без лукавства. — Мы с ним старые приятели, и я давно
подарил ему эти часы на память о юности, проведенной вместе.
— Сидели небось за одной партой?
— Нет, мы учились в разных учебных заведениях.
Юрисконсульт еще долго не мог успокоиться.
— Кто бы мог подумать, — говорил он, обращаясь к
Пфайферу и Нечестивцевой, — что известный литератор десять лет назад был
мелким агентом деревенского уголовного розыска…
Все согласились с тем, что подобные превращения возможны
только в наши дни, и каждый привел несколько примеров быстрого роста людей в
Советской стране. Оказалось, что доктор Нечестивцева была когда-то медицинской
сестрой, а интендант Сдобнов — почтальоном; и даже сам Пфайфер, знаменитый
хлебопек, до семнадцатого года всего-навсего управлял большой частной пекарней
в Кременчуге. Только юрисконсульт Котик со смущением признал, что всегда был
юрисконсультом и его отец тоже был юрисконсультом.
— Скажите, — спохватился вдруг Котик, — а
куда девался ваш Красавчик?
— Красавчик попал, разумеется, в допр, — ответил
Патрикеев. — В те годы над воротами одесского допра висела надпись,
сочиненная его начальником, бывшим политкаторжанином, полжизни просидевшим в
царских тюрьмах: «Допр не тюрьма, не грусти, входящий». Всякий, кто попадал в
допр, мог стать человеком, если только хотел этого. Красавчик сидел года четыре
и все четыре года работал и учился. Он вышел на волю довольно образованным
молодым человеком, спокойным и скромным. То, что произошло с ним дальше, никого
в наши дни не может удивить; он продолжал учиться и кончил вуз. Кстати, и я
кончил все-таки вуз — филологический факультет бывшего Новороссийского
университета. То были трудные годы для юношей, и многие из нас занимались не
тем, чем надо. Советская власть помогла нам найти место в жизни. Она занялась
нами, как только у нее немножко освободились руки. С одними она обошлась
сурово, как с Красавчиком, с другими — поласковее. Кто дождался этого
времени, кто захотел, тот стал человеком… Теперь Красавчик, — продолжал
Патрикеев, — редко вспоминает о своих степных похождениях, о «кукурузной
армии», о том времени, когда он не выходил из дому без уздечки за пазухой.
Теперь вы можете совершенно спокойно доверить ему пару лучших своих лошадей. Я
не терял его из виду, и в конце концов мы подружились; каждый из нас считает
себя очень обязанным другому: я — за то, что он не выстрелил в меня
когда-то из манлихера, а он — за то, что я вовремя его посадил.
Патрикеев швырнул в камин чурбанчики, на которых сидел, и
подошел к окну. Посредине гагринской бухты, прямо перед дворцом, возвышалась
пирамида огня. Это был теплоход. Он был иллюминирован с такой пышностью, будто
его рубильниками управляли огнепоклонники. Патрикеев распахнул балконную дверь.
Непривычная тишина почти оглушила его. Прибоя не было. Молодой синеватый месяц
мирно сиял в звездном небе, а под ним поперек спокойного моря тек к берегу
светлый лунный ручей. С высокого берега свергались в море потоки талой воды.
Было тепло, снег быстро таял. И, как бы извещая о первых глотках воды,
вернувших жизнь гидростанции, в электрической лампочке над верандой порозовела
и затрепетала тонкая нить.
Торжественный аккорд потряс воздух. Он был всеобъемлющ. Все
тона сплелись в нем и все звучало вместе с ним — горы, море, стекло в
оконной раме. Он наполнял собой все. Он был так низок, что казался подземным.
Это гудел теплоход.
— Товарищи, — крикнул Патрикеев, — шторм
утих!
Но никто не обратил внимания на его слова. Все смотрели на
доктора Бойченко. Тот сидел молча, опустив голову и приблизив лицо к огню, как
будто немного обиженный тем, что никто не сказал ни слова о литературных
достоинствах его рассказа. Доктор молчал, и члены клуба продолжали смотреть на
него немигающим, изумленным взглядом.
Общее внимание смутило доктора. Он поднялся со стула,
расправил широкие плечи, потянулся, и все увидели его долговязую фигуру,
твердые бронзовые скулы и веселые глаза цвета ячменного пива.
Январь — апрель 1938 года
[1] Манлихер —
австрийская винтовка.
|
