 Увеличить |
9
Самыми бандитскими районами в уезде считались одесские
пригороды.
Ставки считались самым бандитским из пригородов Одессы.
Как при отливе, когда океанские воды уходят и на
обнажившемся дне остаются мутные лужицы с застрявшей в них мелкой рыбешкой,
тиной и водяными блохами, в степных просторах Одесщины, едва схлынули волны
гражданской войны, осела «кукурузная армия» — пестрая смесь из остатков
разбитых банд, политических и уголовных головорезов, конокрадов и
контрабандистов.
«Кукурузной» эта армия называлась потому, что убежищем ее на
Одесщине, лишенной лесов, были кукурузные заросли. Днем бандиты сидели в
кукурузе, а ночью выходили на шляхи. Одно время было так: днем в уезде одна
власть, ночью — другая.
Три месяца назад из Одесщины ушли белые, на этот раз
навсегда; до них ушли петлюровцы, махновцы, французы, англичане, греки, поляки,
австрийцы, немцы, галичане. Но еще носился по уезду на красном мотоциклете
«Индиан» организатор кулацких восстаний немец-колонист Шок; еще не был
расстрелян гроза местечек Иоська Пожарник, обязанный кличкой столь прекрасным
своим лошадям, что равных им можно найти лишь в пожарных командах; уныло резали
своих соплеменников молдаване братья Мунтян; грабил богатых и бедных болгарин
Ангелов, по прозвищу Безлапый; еще не был изловлен петлюровский последыш
Заболотный, уходивший после каждого налета через Днестр к румынам; еще бродил
на воле бандит в офицерском чине Сашка Червень, не оставлявший свидетелей. В
самой Одессе гимназистка седьмого класса Дуська Верцинская, известная под
кличкой Дуська-Жарь, совершила за вечер восемнадцать налетов на одной
Ришельевской улице и только по четной ее стороне. Самогонных аппаратов в
деревнях было больше, чем сепараторов; спекулянты ездили по трактам шумными
обозами; в кулацкой соломе притаились зеленые пулеметы «максимы», а сами
кулаки, еще не вышибленные из своих гнезд, готовили месть и расправу.
Странные дела творились в преступном мире. Богатые чаще
грабили бедных, чем бедные богатых. Кулаки посягали на добро незаможников.
Неимущие становились опорой законности, а собственники — вдохновителями
анархии и разбоя. По уезду гремели конокрады из помещиков и налетчики из
гимназистов. Они свозили награбленное к «малинщикам» из священников. Бывший
гласный городской думы попался на краже кур и гусей.
В Одесском уезде жили бок о бок украинцы, молдаване, немцы,
болгары, евреи, великороссы, греки, эстонцы, арнауты, караимы. Старообрядцы,
субботники, молокане, баптисты, католики, лютеране, православные. Жили
обособленно, отдельными селами, хуторами, колониями, не смешиваясь друг с
другом, сохраняя родной язык, уклад, обычаи.
Немцы жили, как полтораста лет назад их прадеды жили в
Эльзасе и Лотарингии, — в каменных домах с островерхими кровлями, крытыми
разноцветной черепицей. Дома, мебель, повозки, платья, посуда, вилы и грабли,
кухонные плиты, молитвенники — все это было точь-в-точь таким, как в
Эльзасе.
Колонии назывались Страсбург, Мангейм — как города на
Рейне. Немцы были разные. Были немцы с французскими фамилиями —
онемеченные эльзасские французы, с заметным украинским налетом, и были немцы с
немецкими фамилиями. Были немцы богачи и бедняки, немцы-католики и
немцы-лютеране, немцы, говорящие на гохдойч, и немцы, говорящие на платдойч,
плохо понимающие и не любящие друг друга. Кроме немецкого, колонисты знали
немножко украинский. «Мы нимци», — говорили они о себе.
Молдаване на Одесщине жили точно так, как их предки в
дунайских княжествах двести — триста лет тому назад; ели мамалыгу с
кислыми огурцами и медом, сами ткали полотно и шерсть и не понимали по-русски.
Французы ухаживали за своими виноградниками, как где-нибудь в Провансе.
Рядом с огромными нищими селами стояли немецкие хутора, где
каждый из тридцати хозяев носил фамилию Келлер или Шумахер, имел от тысячи до
полуторы тысяч десятин тяжелой черноземной земли и полсотни заводских лошадей.
Были села, где жили сплошь хлебопашцы, и были села, где жили виноделы,
огородники, гончары, шорники, брынзоделы, рыбаки, столяры, шинкари и даже села,
где жили одни только музыканты, разъезжавшие по свадьбам и крестинам.
Были села, особенно поближе к Одессе и по Днестру, где жили
бандиты. Бандиты были из немцев и болгар, из евреев и молдаван, из украинцев и
греков, из мирного и немногочисленного племени караимов. Были бандиты из
баптистов. Вечерами они выходили на шляхи и в ночной темноте грабили и убивали,
не разбираясь в национальности. И по утрам у дорог находили трупы немцев и
болгар, евреев и молдаван, украинцев и караимов.
Но Володя, описывая в своих актах, как выглядят эти трупы и
в каких положениях застигло их утро, не мог охватить взглядом всю картину. Ему
не были понятны ее масштабы и социальный смысл. Но ему была ясна его задача.
Вид первого трупа, который ему пришлось осматривать, глубоко потряс его. Это не
был страх перед мертвецом. Это было негодование и острое сознание чужого
человеческого горя. «Люди, только что освобожденные революцией, не должны
умирать от руки убийц», — сказал он себе. Он должен помочь трудовым
селянам сбросить с себя последнее иго — бандитизм. Чтобы они могли мирно
работать на своих полях и виноградниках. Пасти овец. Ездить по шляхам днем и
ночью. Повыбрасывать обрезы. Спать спокойно в своих хатах.
…Даже люди, столь мужественные и привыкшие к опасностям,
какими Володя считал себя, Грищенко и отчасти Шестакова, испытывали неприятное
чувство, приближаясь к Ставкам — этому неприступному бандитскому гнезду.
Не всякий одессит знает, где расположены Ставки, и только
очень немногие бывали на этой глухой окраине.
…Несколько раз город кончался, пропадал, начинались пустыри,
мусорные свалки, чахлые баштаны и, наконец, голая степь; потом степь снова
переходила в огороды, свалки, пустыри, появлялись какие-то бесконечные заборы,
склады, крупорушки, возникали подобия улиц. Володя, Виктор Прокофьевич и
Грищенко всё шли и шли, выходили из города и снова входили в него, а до Ставков
было еще далеко, и они начинали опасаться, что не попадут туда до темноты.
Они шли на Ставки брать Червня — Володя, Виктор
Прокофьевич и Грищенко, особенно мрачный сегодня и как будто чем-то раздраженный.
Они шли через пустыри, мимо бесконечных заборов из желтого песчаника, утыканных
сверху осколками бутылок, выбирая дорогу среди обрезков кровельного железа,
тряпья, жестянок, битого стекла, куч навоза и дохлых кошек.
Прохожие почти не встречались, да и самое название
«прохожий» не вязалось с видом людей, пробиравшихся иногда по пустырям и
переулкам Ставков. Эти встречи вызывали у мирного путника такое же чувство,
какое испытывает горожанин, впервые попавший в деревню и увидевший на пути
своем бодливую корову.
— Нехорошо идти гурьбой, — сказал Виктор
Прокофьевич. — Если они увидят кучу народа, то догадаются, что мы идем на
них облавой.
— Ще неизвестно, хто кому облаву готовит, —
заметил Грищенко зловеще. — чи мы на их, чи воны на нас.
— Я с Грищенко пойду вперед, — продолжал Виктор
Прокофьевич, — а вы, Володя, отстаньте шагов на пятьдесят, будете, так
сказать, защищать тыл. Мы с Грищенко войдем первыми, а вы…
— Ни за что! — вспыхнул Володя. — Уж не
потому ли, что Червень стреляет сквозь шинель?
— От вже и поцапались! Я можу пойти сзади, —
примирительно сказал Грищенко.
Но Виктор Прокофьевич заупрямился.
— Что вы за человек, Володя? Вы обязательно хотите
поймать всех бандитов сами! Вы уже поймали Красавчика, и пока хватит с вас.
Дайте и старику раз в жизни поймать преступника.
В конце концов Володя согласился, чтобы не обижать старика.
— Не забудьте, Володя, — сказал Шестаков, —
наш уговор насчет лопаты. Если лопаты не будет, мы поворачиваемся и на цыпочках
уходим.
|
