Увеличить |
VIII.
Ганечкина квартира находилась в третьем этаже, по весьма
чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат и
комнаток, самых впрочем обыкновенных, но во всяком случае не совсем по карману
семейному чиновнику, получающему даже и две тысячи рублей жалованья. Но она предназначалась
для содержания жильцов со столом и прислугой и занята была Ганей и его
семейством не более двух месяцев тому назад, к величайшей неприятности самого
Гани, по настоянию и просьбам Нины Александровны и Варвары Ардалионовны,
пожелавших в свою очередь быть полезными и хоть несколько увеличить доходы
семейства. Ганя хмурился и называл содержание жильцов безобразием; ему стало
как будто стыдно после этого в обществе, где он привык являться, как молодой
человек с некоторым блеском и будущностью. Все эти уступки судьбе и вся эта
досадная теснота, — всё это были глубокие душевные раны его. С некоторого
времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и
если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что уж им
решено было всё это изменить и переделать в самом непродолжительном времени. А
между тем самое это изменение, самый выход, на котором он остановился,
составляли задачу не малую, — такую задачу, предстоявшее разрешение
которой грозило быть хлопотливее и мучительнее всего предыдущего.
Квартиру разделял коридор, начинавшийся прямо из прихожей.
По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались в
наем, для “особенно рекомендованных” жильцов; кроме того, по той же стороне
коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее
всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства,
и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню
и по черной лестнице. В этой же комнатке помещался и тринадцатилетний брат
Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь
тесниться, учиться, спать на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике,
на дырявой простыне и, главное, ходить и смотреть за отцом, который всё
более и более не мог без этого обойтись. Князю назначили среднюю из трех
комнат; в первой направо помещался Фердыщенко, а третья налево стояла еще
пустая. Но Ганя прежде всего свел князя на семейную половину. Эта семейная
половина состояла из залы, обращавшейся, когда надо, в столовую, из гостиной,
которая была, впрочем, гостиною только поутру, а вечером обращалась в кабинет
Гани и в его спальню, и, наконец, из третьей комнаты, тесной и всегда
затворенной: это была спальня Нины Александровны и Варвары Ардалионовны. Одним
словом, всё в этой квартире теснилось и жалось; Ганя только скрипел про себя
зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но с первого шагу у них
можно было заметить, что это большой деспот в семействе.
— Где же ваша поклажа? — спросил он, вводя князя в
комнату.
— У меня узелок; я его в передней оставил.
— Я вам сейчас принесу. У нас всей прислуги кухарка да
Матрена, так что и я помогаю. Варя над всем надсматривает и сердится. Ганя
говорит, вы сегодня из Швейцарии?
— Да.
— А хорошо в Швейцарии?
— Очень.
— Горы?
— Да.
— Я вам сейчас ваши узлы притащу. Вошла Варвара
Ардалионовна.
— Вам Матрена сейчас белье постелит. У вас чемодан?
— Нет, узелок. За ним ваш брат пошел; он в передней.
— Никакого там узла нет, кроме этого узелочка; вы куда
положили? — спросил Коля, возвращаясь опять в комнату.
— Да кроме этого и нет никакого, — возвестил
князь, принимая свой узелок.
— А-а! А я думал, не утащил ли Фердыщенко.
— Не ври пустяков, — строго сказала Варя, которая
и с князем говорила весьма сухо и только что разве вежливо.
— Chère Babette,[7] со мной можно обращаться и понежнее, ведь я
не Птицын.
— Тебя еще сечь можно, Коля, до того ты еще глуп. За
всем, что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого.
Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно.
Пойдем, Коля, не мешай им.
— Пойдемте, решительный характер! Выходя, они
столкнулись с Ганей.
— Отец дома? — спросил Ганя Колю и на
утвердительный ответ Коли пошептал ему что-то на ухо.
Коля кивнул головой и вышел вслед за Варварой Ардалионовной.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими…
делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это не в
большую натугу будет, — не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей
сейчас было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь
тоже безобразия довольно. К чорту, впрочем… Хоть сегодня-то, по крайней мере,
удержитесь.
— Уверяю же вас, что я гораздо меньше болтал, чем вы
думаете, — сказал князь с некоторым раздражением на укоры Гани. Отношения
между ними становились видимо хуже и хуже.
— Ну, да уж я довольно перенес чрез вас сегодня. Одним
словом, я вас прошу.
— Еще и то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был
давеча связан, и почему я не мог упомянуть о портрете? Ведь вы меня не просили.
— Фу, какая скверная комната, — заметил Ганя,
презрительно осматриваясь, — темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к
нам не во-время… Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.
Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и
вышел, несмотря на то, что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно
стыдился начать; да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.
Только что князь умылся и успел сколько-нибудь исправить
свой туалет, отворилась дверь снова, и выглянула новая фигура.
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый, с
огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него было мясистое и румяное,
губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и
насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В целом всё это
представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
Он сначала отворил дверь ровно на столько, чтобы просунуть
голову. Просунувшаяся голова секунд пять оглядывала комнату; потом дверь стала
медленно отворяться, вся фигура обозначилась на пороге, но гость еще не входил,
а с порога продолжал, прищурясь, рассматривать князя. Наконец, затворил за
собою дверь, приблизился, сел на стул, князя крепко взял за руку и посадил
наискось от себя на диван.
— Фердыщенко, — проговорил он, пристально и
вопросительно засматривая князю в лицо.
— Так что же? — отвечал князь, почти рассмеявшись.
— Жилец, — проговорил опять Фердыщенко,
засматривая попрежнему.
— Хотите познакомиться?
— Э-эх! — проговорил гость, взъерошив волосы и
вздохнув, и стал смотреть в противоположный угол. — У вас деньги
есть? — спросил он вдруг, обращаясь к князю.
— Немного.
— Сколько именно?
— Двадцать пять рублей.
— Покажите-ка.
Князь вынул двадцатипятирублевый билет из жилетного кармана
и подал Фердыщенке. Тот развернул, поглядел, потом перевернул на другую
сторону, затем взял на свет.
— Довольно странно, — проговорил он как бы в
раздумьи, — отчего бы им буреть? Эти двадцатипятирублевые иногда ужасно
буреют а другие, напротив, совсем линяют. Возьмите.
Князь взял свой билет обратно. Фердыщенко встал со стула.
— Я пришел вас предупредить: во-первых, мне денег
взаймы не давать, потому что я непременно буду просить.
— Хорошо.
— Вы платить здесь намерены?
— Намерен.
— А я не намерен; спасибо. Я здесь от вас направо
первая дверь, видели? Ко мне постарайтесь не очень часто жаловать; к вам я
приду, не беспокойтесь. Генерала видели?
— Нет.
— И не слышали?
— Конечно нет.
— Ну, так увидите и услышите; да к тому же он даже у
меня просит денег взаймы! Avis au lecteur.[8] Прощайте.
Разве можно жить с фамилией Фердыщенко? А?
— Отчего же нет?
— Прощайте.
И он пошел к дверям. Князь узнал потом, что этот господин
как будто по обязанности взял на себя задачу изумлять всех оригинальностью и
веселостью, но у него как-то никогда не выходило. На некоторых он производил
даже неприятное впечатление, отчего он искренно скорбел, но задачу свою
всё-таки не покидал. В дверях ему удалось как бы поправиться, натолкнувшись на
одного входившего господина; пропустив этого нового и незнакомого князю гостя в
комнату, он несколько раз предупредительно подмигнул на него сзади и таким
образом всё-таки ушел не без апломба.
Новый господин был высокого роста, лет пятидесяти пяти, или
даже поболее, довольно тучный, с багрово-красным, мясистым и обрюзглым лицом,
обрамленным густыми седыми бакенбардами, в усах, с большими, довольно
выпученными глазами. Фигура была бы довольно осанистая, если бы не было в ней
чего-то опустившегося, износившегося, даже запачканного. Одет он был в
старенький сюртучек, чуть не с продравшимися локтями; белье тоже было
засаленное, — по-домашнему. Вблизи от него немного пахло водкой; но манера
была эффектная, несколько изученная и с видимым ревнивым желанием поразить
достоинством. Господин приблизился к князю, не спеша, с приветливою улыбкой,
молча взял его руку, и, сохраняя ее в своей, несколько времени всматривался в
его лицо, как бы узнавая знакомые черты.
— Он! Он! — проговорил он тихо, но торжественно: —
как живой! Слышу, повторяют знакомое и дорогое имя, и припомнил безвозвратное
прошлое… Князь Мышкин?
— Точно так-с.
— Генерал Иволгин, отставной и несчастный. Ваше имя и
отчество, смею спросить?
— Лев Николаевич.
— Так, так! Сын моего друга, можно сказать, товарища
детства, Николая Петровича?
— Моего отца звали Николаем Львовичем.
— Львович, — поправился генерал, но не спеша, а с
совершенною уверенностью, как будто он нисколько и не забывал, а только
нечаянно оговорился. Он сел, и, тоже ваяв князя за руку, посадил подле
себя. — Я вас на руках носил-с.
— Неужели? — спросил князь; — мой отец уж
двадцать лет как умер.
— Да; двадцать лет; двадцать лет и три месяца. Вместе
учились; я прямо в военную…
— Да и отец был в военной, подпоручиком в Васильковском
полку.
— В Беломирском. Перевод в Беломирский состоялся почти
накануне смерти. Я тут стоял и благословил его в вечность. Ваша матушка…
Генерал приостановился как бы от грустного воспоминания.
— Да и она тоже полгода спустя потом умерла от
простуды, — сказал князь.
— Не от простуды. Не от простуды, поверьте старику, Я
тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а не от простуды. Да-с, памятна
мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть не
стали взаимными убийцами.
Князь начинал слушать с некоторою недоверчивостью.
— Я страстно влюблен был в вашу родительницу, еще когда
она в невестах была, — невестой друга моего. Князь заметил и был
фрапирован. Приходит ко мне утром в седьмом часу, будит. Одеваюсь с изумлением;
молчание с обеих сторон; я всё понял. Вынимает из кармана два пистолета. Через
платок. Без свидетелей. К чему свидетели, когда чрез пять минут отсылаем друг
друга в вечность? Зарядили, растянул, платок, стали, приложили пистолеты
взаимно к сердцам и глядим друг другу в лицо. Вдруг слезы градом у обоих из
глаз, дрогнули руки. У обоих, у обоих, разом! Ну, тут, натурально, объятия и
взаимная борьба великодушия. Князь кричит: твоя, я кричу: твоя! Одним словом…
одним словом… вы к нам… жить?
— Да, на некоторое время, быть может, — проговорил
князь, как бы несколько заикаясь.
— Князь, мамаша вас к себе просит, — крикнул
заглянувший в дверь Коля. Князь привстал было идти, но генерал положил правую
ладонь на его плечо и дружески пригнул опять к дивану.
— Как истинный друг отца вашего, желаю
предупредить,. — сказал генерал, — я, вы видите сами я пострадал, по
трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина
редкая. Варвара Ардалионовна дочь моя — редкая дочь! По обстоятельствам
содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому оставалось быть
генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем у меня в доме
трагедия!
Князь смотрел вопросительно и с большим любопытством.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак
двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером.
Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она
не войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти,
не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете
жить у нас, всё равно, и без того станете свидетелем. Но вы сын моего друга, и
я в праве надеяться…
— Князь, сделайте одолжение, зайдите ко мне в
гостиную, — позвала Нина Александровна, сама уже явившаяся у дверей.
— Вообрази, друг мой, — вскричал генерал, —
оказывается, я-то я няньчил князя на руках моих!
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо
на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они
пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала очень
торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в
гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к
своему вязанью. Генерал, может быть, и заметил эту досаду, но продолжал быть в
превосходнейшем настроении духа.
— Сын моего друга! — вскричал он, обращаясь к Нине
Александровне: — и так неожиданно! Я давно уже и воображать перестал. Но, друг
мой, неужели ты не помнишь покойного Николая Львовича? Ты еще застала его… В
Твери?
— Я не помню Николая Львовича. Это ваш отец? —
спросила она князя.
— Отец; но он умер, кажется, не в Твери, а в
Елисаветграде, — робко заметил князь генералу. — Я слышал от
Павлищева…
— В Твери, — подтвердил генерал; — перед
самою смертью состоялся перевод в Тверь, и даже еще пред развитием болезни. Вы
были еще слишком малы и не могли упомнить, ни перевода, ни путешествия;
Павлищев же мог ошибиться, хотя и превосходнейший был человек.
— Вы знали и Павлищева?
— Редкий был человек, но я был личным свидетелем. Я
благословлял на смертном одре…
— Отец мой ведь умер под судом, — заметил князь
снова, — хоть я и никогда .не мог узнать, за что именно; он умер в
госпитале.
— О, это по делу о рядовом Колпакове, и, без сомнения,
князь был бы оправдан.
— Так? Вы наверно знаете? — спросил князь с
особенным любопытством.
— Еще бы! — вскричал генерал. — Суд
разошелся, ничего не решив. Дело невозможное! Дело даже, можно сказать,
таинственное: умирает штабс-капитан Ларионов, ротный командир; князь на время
назначается исправляющим должность; хорошо. Рядовой Колпаков совершает
кражу, — сапожный товар у товарища, — и пропивает его; хорошо.
Князь, — и заметьте себе, это было в присутствии фельдфебеля и капрального, —
распекает Колпакова и грозит ему розгами. Очень хорошо. Колпаков идет в
казармы, ложится на нары и через четверть часа умирает. Прекрасно, но случай
неожиданный, почти невозможный. Так или этак, а Колпакова хоронят; князь
рапортует, и затем Колпакова исключают из списков. Кажется чего бы лучше? Но
ровно через полгода, на бригадном смотру, рядовой Колпаков, как ни в чем ни
бывало, оказывается в третьей роте второго баталиона Новоземлянского пехотного
полка, той же бригады и той же дивизии!
— Как! — вскричал князь вне себя от удивления.
— Это не так, это ошибка! — обратилась к нему
вдруг Нина Александровна, почти с тоской смотря на него. — Mon mari se
trompe.[9]
— Но, друг мой, se trompe,[10] это легко сказать, но разреши-ка сама
подобный случай! Все стали втупик. Я первый сказал бы qu'on se trompe.[11] Но, к несчастию, я был
свидетелем и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это тот
самый, совершенно тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был
схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно
редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
— Папаша, вам обедать накрыли, — возвестила
Варвара Ардалионовна, входя в комнату.
— А, это прекрасно, превосходно! Я таки проголодался…
Но случай, можно сказать, даже психологический…
— Суп опять простынет, — с нетерпением сказала
Варя.
— Сейчас, сейчас, — бормотал генерал, выходя из
комнаты, — “и несмотря ни на какие справки”, — слышалось еще в
коридоре.
— Вы должны будете многое извинить Ардалиону
Александровичу, если у нас останетесь, — сказала Нина Александровна
князю; — он, впрочем, вас очень не обеспокоит; он и обедает один.
Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки и свои… особенные черты, у
других, может, еще больше чем у тех, на которых привыкли пальцами указывать. Об
одном буду очень просить: если мой муж как-нибудь обратится к вам по поводу
уплаты за квартиру, то вы скажите ему, что отдали мне. То-есть, отданное и Ардалиону
Александровичу все равно для вас в счет бы пошло, но я единственно для
аккуратности вас прошу… Что это, Варя?
Варя воротилась в комнату и молча подала матери портрет
Настасьи Филипповны. Нина Александровна вздрогнула и сначала как бы с испугом,
а потом с подавляющим горьким ощущением рассматривала его некоторое время.
Наконец вопросительно поглядела на Варю.
— Ему сегодня подарок от нее самой, — сказала
Варя, — а вечером у них всё решается.
— Сегодня вечером! — как бы в отчаянии повторила
вполголоса Нина Александровна; — что же? Тут сомнений уж более нет
никаких, и надежд тоже не остается: портретом всё возвестила… Да он тебе сам,
что ли, показал? — прибавила она в удивлении.
— Вы знаете, что мы уж целый месяц почти ни слова не
говорим. Птицын мне про всё сказал, а портрет там у стола на полу уж валялся; я
подняла.
— Князь, — обратилась к нему вдруг Нина
Александровна, — я хотела вас спросить (для того собственно и попросила
вас сюда), давно ли вы знаете моего сына? Он говорил, кажется, что вы только
сегодня откуда-то приехали?
Князь объяснил вкратце о себе, пропустив большую половину.
Нина Александровна и Варя выслушали.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче,
вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна; — вы не должны
ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне
сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к тому собственно, что
давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне:
“Он всё знает, церемониться нечего!” Что же это значит? То-есть, я хотела бы
знать, в какой мере…
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас
замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет
Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины
Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со
стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.
— Сегодня, Ганя? — спросила вдруг Нина
Александровна.
— Что сегодня? — встрепенулся было Ганя и вдруг
набросился на князя. — А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец,
болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же, наконец,
ваше сиятельство…
— Тут я виноват, Ганя, а не кто другой, — прервал
Птицын.
Ганя вопросительно поглядел на него.
— Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной
стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у
стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее
пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной
сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
— Если всё кончено, то Иван Петрович, разумеется,
прав, — сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуста, и не
раздражайся, Ганя, я ни о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь
сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, в
самом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать,
выжидая, чтоб она высказалась яснее. Домашние сцены уж слишком дорого ему
стоили. Нина Александровна заметила эту осторожность и с горькою улыбкой
прибавила:
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не
беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней
мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе
покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или
разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же
требовать от сестры…
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и
ненавистно смотря на сестру; — маменька! клянусь вам в том опять, в чем
уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут,
пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто
бы ни перешел чрез наш порог…
Ганя так обрадовался, что почти примирительно, почти нежно
смотрел на мать.
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты знаешь; я не
о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас
кончится? Что же, кончится?
— Сегодня вечером, у себя, она обещала объявить:
согласна или нет, — ответил Ганя.
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и
это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе
спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда
ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…
— Ну, опытную, что ли?
— Я не так хотела выразиться. Неужели ты до такой
степени мог ей отвести глаза?
Необыкновенная раздражительность послышалась вдруг в этом
вопросе, Ганя постоял, подумал с минуту и, не скрывая насмешки, проговорил:
— Вы увлеклись, маменька, и опять не вытерпели, и вот
так-то у нас всегда всё начиналось и разгоралось. Вы сказали: не будет ни
расспросов, ни попреков, а они уже начались! Оставим лучше; право, оставим; по
крайней мере, у вас намерение было… Я никогда и ни за что вас не оставлю;
другой от такой сестры убежал бы, по крайней мере, — вон как она смотрит
на меня теперь! Кончим на этом! Я уж так было обрадовался… И почем вы знаете,
что я обманываю Настасью Филипповну? А насчет Вари как ей угодно, и — довольно.
Ну, уж теперь совсем довольно!
Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по
комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в больное место у всех членов
семейства.
— Я сказала, что если она сюда войдет, то я отсюда
выйду и тоже слово сдержу, — сказала Варя.
— Из упрямства! — вскричал Ганя. — Из
упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать,
Варвара Ардалионовна; угодно — хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели
вы мне уж очень. Как! вы решаетесь, наконец, нас оставить, князь! —
закричал он князю, увидав, что тот встает с места.
В голосе Гани слышалась уже та степень раздражения, в
которой человек почти сам рад этому раздражению, предается ему безо всякого
удержу и чуть не с возрастающим наслаждением, до чего бы это ни довело. Князь
обернулся было в дверях, чтобы что-то ответить, но увидев по болезненному
выражению лица своего обидчика, что тут только недоставало той капли, которая
переполняет сосуд, повернулся и вышел молча. Несколько минут спустя он услышал
по отголоску из гостиной, что разговор с его отсутствия стал еще шумнее и
откровеннее.
Он прошел чрез залу в прихожую, чтобы попасть в коридор, а
из него в свою комнату. Проходя близко мимо выходных дверей на лестницу, он
услышал и заметил, что за дверьми кто-то старается изо всех сил позвонить в
колокольчик; но в колокольчике, должно быть, что-то испортилось: он только
чуть-чуть вздрагивал, а звука не было. Князь снял запор, отворил дверь и —
отступил в изумлении, весь даже вздрогнул: пред ним стояла Настасья Филипповна.
Он тотчас узнал ее по портрету. Глаза ее сверкнули взрывом досады, когда она
его увидала; она быстро прошла в прихожую, столкнув его с дороги плечом, и
гневливо сказала, сбрасывая с себя шубу:
— Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере
в прихожей бы сидел, когда стучатся. Ну, вот теперь шубу уронил, олух!
Шуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна, не
дождавшись, пока князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки, не глядя,
сзади, но князь не успел принять.
— Прогнать тебя надо. Ступай, доложи.
Князь хотел было что-то сказать, но до того потерялся, что
ничего не выговорил и с шубой, которую поднял с полу, пошел в гостиную.
— Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь?
Ха, ха, ха! Да ты сумасшедший, что ли?
Князь воротился и глядел на нее как истукан; когда она засмеялась
— усмехнулся и он, но языком всё еще не мог пошевелить. В первое мгновение,
когда он отворил ей дверь, он был бледен, теперь вдруг краска залила его лицо.
— Да что это за идиот? — в негодовании вскрикнула,
топнув на него ногой, Настасья Филипповна. — Ну, куда ты идешь? Ну, кого
ты будешь докладывать?
— Настасью Филипповну, — пробормотал князь.
— Почему ты меня знаешь? — быстро спросила она
его; — я тебя никогда не видала! Ступай, докладывай… Что там за крик?
— Бранятся, — ответил князь и пошел в гостиную. Он
вошел в довольно решительную минуту: Нина Александровна готова была уже
совершенно забыть, что она “всему покорилась”; она, впрочем, защищала Варю.
Подле Вари стоял и Птицын, уже оставивший свою исписанную карандашом бумажку.
Варя и сама не робела, да и не робкого десятка была девица; но грубости брата
становились с каждым словом невежливее и нестерпимее. В таких случаях она
обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо смотрела на брата,
не сводя с него глаз. Этот маневр, как и знала она, способен был выводить его
из последних границ. В эту-то самую минуту князь шагнул в комнату и
провозгласил:
— Настасья Филипповна!
|