Увеличить |
XII.
Коля провел князя недалеко, до Литейной, в одну
кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с улицы. Тут направо, в углу, в
отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион
Александрович, с бутылкой пред собой на столике и в самом деле с Indépendance
Belge в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и
начал-было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти
ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
— Десяти рублей у меня нет, — перебил
князь, — а вот двадцать пять, разменяйте и сдайте мне пятнадцать, потому
что я остаюсь сам без гроша.
— О, без сомнения; и будьте уверены, что это тот же
час…
— Я, кроме того, к вам с одною просьбой, генерал. Вы
никогда не бывали у Настасьи Филипповны?
— Я? Я не бывал? Вы это мне говорите? Несколько раз,
милый мой, несколько раз! — вскричал генерал в припадке самодовольной и
торжествующей иронии: — но я, наконец, прекратил сам, потому что не хочу
поощрять неприличный союз. Вы видели сами, вы были свидетелем в это утро: я
сделал все, что мог сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный;
теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный
ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее
семейство.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как
знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо
непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю как войти. Я был давеча
представлен, но всё-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем,
готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной,
только бы войти как-нибудь.
— И вы совершенно, совершенно попали на мою идею,
молодой друг мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас не за
этою мелочью звал! — продолжал он, подхватывая впрочем деньги и отправляя
их в карман: — я именно звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье
Филипповне или, лучше сказать, на поход на Настасью Филипповну! Генерал Иволгин
и князь Мышкин! Каково-то это ей покажется! Я же, под видом любезности в день
рождения, изреку наконец свою волю, — косвенно, не прямо, но будет всё как
бы и прямо. Тогда Ганя сам увидит как ему быть: отец ли заслуженный и… так
сказать… и прочее, или… Но что будет, то будет! Ваша идея в высшей степени
плодотворна. В девять часов мы отправимся, у нас есть еще время.
— Где она живет?
— Отсюда далеко: у Большого Театра, дом Мытовцовой, почти
тут же на площади, в бельэтаже… У ней большого собрания не будет, даром что
именинница, и разойдутся рано…
Был уже давно вечер; князь всё еще сидел, слушал и ждал
генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни одного из них не
доканчивавшего. По приходе князя он спросил новую бутылку, и только чрез час ее
докончил, затем спросил другую, докончил и ту. Надо полагать, что генерал успел
рассказать при этом чуть не всю свою историю. Наконец, князь встал и сказал,
что ждать больше не может. Генерал допил из бутылки последние подонки, встал и
пошел из комнаты, ступая очень нетвердо. Князь был в отчаянии. Он понять не
мог, как мог он так глупо довериться. В сущности, он и не доверялся никогда; он
рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне,
хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный
скандал: генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и говорил
без умолку, с чувством, со слезой в душе. Дело шло беспрерывно о том, что чрез дурное
поведение всех членов его семейства всё рушилось, и что этому пора наконец
положить предел. Они вышли наконец на Литейную. Всё еще продолжалась оттепель;
унылый, теплый, гнилой ветер свистал по улицам, экипажи шлепали в грязи, рысаки
и клячи звонко доставали мостовую подковами, пешеходы унылою и мокрою толпой
скитались по тротуарам. Попадались пьяные.
— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил
генерал, — здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее
отслуживший и наиболее пострадавший, я бреду пешком к Большому Театру в
квартиру подозрительной женщины! Человек, у которого в груди тринадцать пуль…
вы не верите? А между тем единственно для меня Пирогов в Париж телеграфировал и
осажденный Севастополь на время бросил, а Нелатон, парижский гоф-медик,
свободный пропуск во имя науки выхлопотал и в осажденный Севастополь являлся
меня осматривать. Об этом самому высшему начальству известно: “А, это тот
Иволгин, у которого тринадцать пуль!..” Вот как говорят-с! Видите ли вы, князь,
этот дом? Здесь в бельэтаже живет старый товарищ, генерал Соколович, с
благороднейшим и многочисленнейшим семейством. Вот этот дом, да еще три дома на
Невском и два в Морской — вот весь теперешний круг моего знакомства, то-есть,
собственно моего личного знакомства. Нина Александровна давно уже покорилась
обстоятельствам. Я же еще продолжаю вспоминать… и, так сказать, отдыхать в
образованном кругу общества прежних товарищей и подчиненных моих, которые до
сих пор меня обожают. Этот генерал Соколович (а давненько, впрочем, я у него не
бывал и не видал Анну Федоровну)… знаете, милый князь, когда сам не принимаешь,
так как-то невольно прекращаешь и к другим, А между тем… гм… вы, кажется, не
верите… Впрочем, почему же не ввести мне сына моего лучшего друга и товарища
детства в этот очаровательный семейный дом? Генерал Иволгин и князь Мышкин! Вы
увидите изумительную девушку, да не одну, двух, даже трех, украшение столицы и
общества: красота, образованность, направление… женский вопрос, стихи, всё это
совокупилось в счастливую разнообразную смесь, не считая по крайней мере
восьмидесяти тысяч рублей приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не
мешает, ни при каких женских и социальных вопросах… одним словом, я непременно,
непременно должен и обязан ввести вас. Генерал Иволгин и князь Мышкин!
— Сейчас? Теперь? Но вы забыли, — начал было
князь.
— Ничего, ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту
великолепную лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар
отлучился. Еще не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович всем счастьем своей
жизни и службы обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.
Князь уже не возражал против визита и следовал послушно за
генералом, чтобы не раздражить его, в твердой надежде, что генерал Соколович и
всё семейство его мало-по-малу испарится как мираж и окажутся несуществующими,
так что они преспокойно спустятся обратно с лестницы. Но к своему ужасу, он
стал терять эту надежду: генерал взводил его по лестнице, как человек
действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и
топографические подробности, исполненные математической точности. Наконец,
когда, уже взойдя в бельэтаж, остановились направо против двери одной богатой
квартиры, и генерал взялся за ручку колокольчика, князь решился окончательно
убежать; но одно странное обстоятельство остановило его на минуту:
— Вы ошиблись, генерал, — сказал он, — на
дверях написано Кулаков, а вы звоните к Соколовичу.
— Кулаков… Кулаков ничего не доказывает. Квартира
Соколовича, и я звоню к Соколовичу; наплевать на Кулакова… Да вот и отворяют.
Дверь действительно отворилась. Выглянул лакей и возвестил,
что “господ дома нет-с”.
— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с
глубочайшим сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. —
Доложите же, мой милый, что генерал Иволгин и князь Мышкин желали
засвидетельствовать собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно
сожалели…
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно
лицо, повидимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет
сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью,
услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
— Марьи Александровны нет дома, — проговорила она,
особенно вглядываясь в генерала, — уехали с барышней, с Александрой
Михайловной, к бабушке.
— И Александра Михайловна с ними, о боже какое
несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастье! Покорнейше
прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним
словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в
четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они помнят… Мое сердечное
пожелание! Генерал Иволгин и князь Мышкин!
— Не забуду-с, — откланивалась дама, ставшая
доверчивее. Сходя вниз по лестнице, генерал, еще с неостывшим жаром, продолжал
сожалеть, что они не застали, и что князь лишился “такого очаровательного
знакомства.
— Знаете, мой милый, я несколько поэт в душе, —
заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы не совсем туда
заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно: — Соколовичи, я
теперь вспомнил, в другом доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я
несколько ошибся, но это… ничего.
— Я только об одном хотел бы знать, — уныло
заметил князь, — совершенно ли должен я перестать на вас рассчитывать и уж
не отправиться ли мне одному?
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати,
когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много
зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете
Иволгина. Кто говорит “Иволгин”, тот говорит “стена”: надейся на Иволгина как
на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот
только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже
несколько лет, после тревог и испытаний…
— Вы хотите зайти домой?
— Нет! Я хочу… к капитанше Терентьевой, вдове капитана
Терентьева, бывшего моего подчиненного… и даже друга… Здесь, у капитанши, я
возрождаюсь духом, и сюда несу мои житейские и семейные горести… И так как
сегодня я именно с большим нравственным грузом, то я…
— Мне кажется, я и без того сделал ужасную
глупость, — пробормотал князь, — что давеча вас потревожил. К тому же
вы теперь… Прощайте!
— Но я не могу, не могу же отпустить вас от себя,
молодой друг мой! — вскинулся генерал: — вдова, мать семейства, и
извлекает из своего сердца те струны, которые отзываются во всем моем существе.
Визит к ней, — это пять минут, в этом доме я без церемонии, я тут
почти-что живу, умоюсь, сделаю самый необходимый туалет, и тогда на извозчике
мы пустимся к Большому Театру. Будьте уверены, что я нуждаюсь в вас на весь
вечер… Вот в этом доме, мы уже и пришли… А, Коля, ты уже здесь? Что, Марфа
Борисовна дома, или ты сам только-что пришел?
— О, нет, — отвечал Коля, как раз столкнувшийся
вместе с ними в воротах дома, — я здесь давным-давно, с Ипполитом, ему
хуже, сегодня утром лежал. Я теперь за картами в лавочку спускался. Марфа
Борисовна вас ждет. Только, папаша, ух как вы!.. — заключил Коля,
пристально вглядываясь в походку и в стойку генерала. — Ну уж, пойдемте!
Встреча с Колей побудила князя сопровождать генерала и к
Марфе Борисовне, но только на одну минуту. Князю нужен был Коля; генерала же он
во всяком случае решил бросить и простить себе не мог, что вздумал давеча на
него понадеяться. Взбирались долго, в четвертый этаж, и по черной лестнице.
— Князя познакомить хотите? — спросил Коля
дорогой.
— Да, друг мой, познакомить: генерал Иволгин и князь
Мышкин, но что… как… Марфа Борисовна…
— Знаете, папаша, лучше бы вам не ходить! Съест! Третий
день носа не кажете, а она денег ждет. Вы зачем ей денег-то обещали? Вечно-то
вы так! Теперь и разделывайтесь.
В четвертом этаже остановились пред низенькою дверью..
Генерал видимо робел и совал вперед князя.
— А я останусь здесь, — бормотал он, — я хочу
сделать сюрприз…
Коля вошел первый. Какая-то дама, сильно набеленная и нарумяненная,
в туфлях, в куцавейке и с волосами, заплетенными в косички, лет сорока,
выглянула из дверей, и сюрприз генерала неожиданно лопнул. Только-что дама
увидала его, как немедленно закричала:
— Вот он, низкий и эхидный человек, так и ждало мое
сердце!
— Войдемте, это так, — бормотал генерал князю, всё
еще невинно отсмеиваясь.
Но это не было так. Едва только вошли они чрез темную и
низенькую переднюю, в узенькую залу, обставленную полдюжиной плетеных стульев и
двумя ломберными столиками, как хозяйка немедленно стала продолжать каким-то
заученно-плачевным и обычным голосом:
— И не стыдно, не стыдно тебе, варвар и тиран моего
семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен!
Доколе переносить я тебя буду, бесстыдный и бесчестный ты человек!
— Марфа Борисовна, Марфа Борисовна! Это… князь Мышкин.
Генерал Иволгин и князь Мышкин, — бормотал трепетавший и потерявшийся
генерал.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к
князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих
сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не
оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты
человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю
моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала
я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
Но генералу было не до того.
— Марфа Борисовна, двадцать пять рублей… всё, что могу
помощью благороднейшего друга. Князь! Я жестоко ошибся! Такова… жизнь… А
теперь… извините, я слаб, — продолжал генерал, стоя посреди комнаты и
раскланиваясь во все стороны; — я слаб, извините! Леночка! подушку… милая!
Леночка, восьмилетняя девочка, немедленно сбегала за
подушкой и принесла ее на клеенчатый, жесткий и ободранный диван. Генерал сел
на него, с намерением еще много сказать, но только что дотронулся до дивана,
как тотчас же склонился на бок, повернулся к стене и заснул сном праведника.
Марфа Борисовна церемонно и горестно показала князю стул у ломберного стола,
сама села напротив, подперла рукой правую щеку и начала молча вздыхать, смотря
на князя. Трое маленьких детей, две девочки и мальчик, из которых Леночка была
старшая, подошли к столу, все трое положили на стол руки, и все трое тоже
пристально стали рассматривать князя. Из другой комнаты показался Коля.
— Я очень рад, что вас здесь встретил, Коля, —
обратился к нему князь, — не можете ли вы мне помочь? — Мне
непременно нужно быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона
Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни
дороги. Адрес, впрочем, имею: у Большого Театра, дом Мытовцовой.
— Настасья-то Филипповна? Да она никогда и не живала у
Большого Театра, а отец никогда и не бывал у Настасьи Филипповны, если хотите
знать; странно, что вы от него чего-нибудь ожидали. Она живет близ
Владимирской, у Пяти Углов, это гораздо ближе отсюда. Вам сейчас? Теперь
половина десятого. Извольте, я вас доведу.
Князь и Коля тотчас же вышли. Увы! Князю не на что было
взять и извозчика, надо было идти пешком.
— Я было хотел вас познакомить с Ипполитом, —
сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и был в другой
комнате; нездоров и целый день сегодня лежал. Но он такой странный; он ужасно
обидчивый, и мне показалось, что ему будет вас совестно, так как вы пришли в
такую минуту… Мне всё-таки не так совестно, как ему, потому что у меня отец, а
у него мать, тут всё-таки разница, потому что мужскому полу в таком случае нет
бесчестия. А впрочем, это, может быть, предрассудок насчет предоминирования в
этом случае полов. Ипполит великолепный малый, но он раб иных предрассудков.
— Вы говорите, у него чахотка?
— Да, кажется, лучше бы скорее умер. Я бы на его месте
непременно желал умереть. Ему братьев и сестер жалко, вот этих маленьких-то.
Если бы возможно было, если бы только деньги, мы бы с ним наняли отдельную
квартиру и отказались бы от наших семейств. Это наша мечта. А знаете что, когда
я давеча рассказал ему про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, что
тот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль, тот подлец. Впрочем, он
ужасно раздражен, я с ним и спорить уже перестал. Так вот как, вас, стало быть,
Настасья Филипповна тотчас же и пригласила к себе?
— То-то и есть, что нет.
— Как же вы идете? — воскликнул Коля и даже
остановился среди тротуара; — и… и в таком платье, а там званый вечер?
— Уж ей богу не знаю, как я войду. Примут — хорошо, нет
— значит дело манкировано. А насчет платья что ж тут делать?
— А у вас дело? Или вы так только, pour passer le temps[18] в “благородном обществе”?
— Нет, я собственно… то-есть, я по делу… мне трудно это
выразить, но…
— Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно,
а мне главное то, что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в
очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков. Если бы так было, извините,
князь, я бы над вами посмеялся и стал бы вас презирать. Здесь ужасно мало
честных людей, так даже некого совсем уважать. Поневоле свысока смотришь, а они
все требуют уважения; Варя первая. И заметили вы, князь, в наш век все
авантюристы! И именно у нас, в России, в нашем любезном отечестве. И как это
так всё устроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло а что теперь?
Это все говорят и везде пишут. Обличают. У нас все обличают. Родители первые на
попятный и сами своей прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родитель
уговаривал сына ни перед чем не отступать для добывания денег; печатно
известно. Посмотрите на моего генерала. Ну что из него вышло? А впрочем, знаете
что, мне кажется, что мой генерал честный человек; ей богу, так! Это только всё
беспорядок, да вино. Ей богу, так! Даже жалко; я только боюсь говорить, потому
что все смеются; а ей богу, жалко. И что в них, в умных-то? Все ростовщики все
сплошь до единого! Ипполит ростовщичество оправдывает, говорит, что так и
нужно, экономическое потрясение, какие-то приливы и отливы, чорт их дери. Мне
ужасно это досадно от него, но он озлоблен. Вообразите, его мать, капитанша-то,
деньги от генерала получает, да ему же на скорые проценты и выдает; ужасно
стыдно! А знаете, что мамаша, моя, то-есть, мамаша, Нина Александровна,
генеральша, Ипполиту деньгами, платьем, бельем и всем помогает, и даже детям
отчасти, чрез Ипполита, потому что они у ней заброшены. И Варя тоже.
— Вот видите, вы говорите, людей нет честных и сильных,
и что все только ростовщики; вот и явились сильные люди, ваша мать и Варя.
Разве помогать здесь и при таких обстоятельствах не признак нравственной силы?
— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от
матери не отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю и
оправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала было
смеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногда
чувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а то
бы назвал потворством.
— А Ганя не знает? Ганя многого еще, кажется, не
знает, — вырвалось у задумавшегося князя.
— А знаете, князь, вы мне очень нравитесь. Давешний ваш
случай у меня из ума нейдет.
— Да и вы мне очень нравитесь, Коля.
— Послушайте, как вы намерены жить здесь? Я скоро
достану себе занятий и буду кое-что добывать, давайте жить, я, вы и Ипполит,
все трое вместе, наймемте квартиру; а генерала будем принимать к себе.
— Я с величайшим удовольствием. Но мы, впрочем, увидим.
Я теперь очень… очень расстроен. Что? Пришли? В этом доме… какой великолепный
подъезд! И швейцар. Ну, Коля, не знаю, что из этого выйдет.
Князь стоял как потерянный.
— Завтра расскажете! Не робейте очень-то. Дай вам бог
успеха, потому что я сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда же и
расскажу Ипполиту. А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Она
ужасно оригинальная. По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!
|