Увеличить |
II.
Ипполит уже пять дней как переселился в дом Птицына. Это
случилось как-то натурально, без особых слов и без всякой размолвки между ним и
князем; они не только не поссорились, но, с виду, как будто даже расстались
друзьями. Гаврила Ардалионович, так враждебный к Ипполиту на тогдашнем вечере,
сам пришел навестить его, уже на третий, впрочем, день после происшествия,
вероятно, руководимый какою-нибудь внезапною мыслью. Почему-то и Рогожин стал
тоже приходить к больному. Князю в первое время казалось, что даже и лучше
будет для “бедного мальчика”, если он переселится из его дома. Но и во время
своего переселения Ипполит уже выражался, что он переселяется к Птицыну,
“который так добр, что дает ему угол”, и ни разу, точно нарочно, не выразился,
что переезжает к Гане, хотя Ганя-то и настоял, чтоб его приняли в дом. Ганя это
тогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.
Он был прав, говоря сестре, что больной поправился,
Действительно, Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с
первого на него взгляда. Он вошел в комнату не торопясь, позади всех, с
насмешливою и недоброю улыбкой. Нина Александровна вошла очень испуганная. (Она
сильно переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж дочь и переехав к ней
жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.) Коля был
озабочен и как бы в недоумении; он многого не понимал в “сумасшествии
генерала”, как он выражался, конечно, не зная основных причин этой новой
сумятицы в доме. Но ему ясно было, что отец до того уже вздорит, ежечасно и повсеместно,
и до того вдруг переменился, что как будто совсем стал не тот человек, как
прежде. Беспокоило его тоже, что старик в последние три дня совсем даже
перестал пить. Он знал, что он разошелся и даже поссорился с Лебедевым и с
князем. Коля только что воротился домой с полуштофом водки, который приобрел на
собственные деньги.
— Право, мамаша, — уверял он еще наверху Нину
Александровну, — право, лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не
прикасался; тоска, стало быть. Право, лучше; я ему и в долговое носил…
Генерал растворил дверь наотлет и стал на пороге, как бы
дрожа от негодования.
— Милостивый государь! — закричал он громовым
голосом Птицыну: — если вы действительно решились пожертвовать молокососу и
атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то-есть по крайней мере отцом жены
вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя, с сего же часу, перестанет
быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот…
винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это — винт! Потому что он винтом сверлит
мою душу, и безо всякого уважения… винтом!
— Не штопор ли? — вставил Ипполит.
— Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не
бутылка. Я знаки имею, знаки отличия… а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте,
сударь, сейчас же, сей же час! — крикнул он опять в исступлении Птицыну.
Тут Коля подставил ему стул, и он опустился на него почти в изнеможении.
— Право бы, вам лучше… заснуть, — пробормотал было
ошеломленный Птицын.
— Он же еще и угрожает! — проговорил сестре
вполголоса Ганя.
— Заснуть! — крикнул генерал: — я не пьян,
милостивый государь, и вы меня оскорбляете. Я вижу, — продолжал он,
вставая опять, — я вижу, что здесь всё против меня, всё и все, Довольно! Я
ухожу… Но знайте, милостивый государь, знайте…
Ему не дали договорить и усадили опять; стали упрашивать
успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.
— Да что я сделал ему? На что он жалуется? —
вскричал Ипполит, скаля зубы.
— А разве не сделали? заметила вдруг Нина
Александровна; — уж вам-то особенно стыдно и… бесчеловечно старика мучить…
да еще на вашем месте.
— Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас
очень уважаю, вас именно, лично, но…
— Это винт! — кричал генерал: — он сверлит мою
душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не
родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь,
перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя
Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
— Да полноте, трагедию завел! — крикнул Ганя: — не
срамили бы нас по всему городу, так лучше бы было!
— Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя? Я честь только
сделать могу тебе, а не обесчестить тебя!
Он вскочил, и его уже не могли сдержать; но и Гаврила
Ардалионович, видимо, прорвался.
— Туда же о чести! — крикнул он злобно.
— Что ты сказал? — загремел генерал, бледнея и
шагнув к нему шаг.
— А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы… —
завопил вдруг Ганя и не договорил. Оба стояли друг пред другом, не в меру
потрясенные, особенно Ганя.
— Ганя, что ты? — крикнула Нина Александровна,
бросаясь останавливать сына.
— Экой вздор со всех сторон! — отрезала в
негодовании Варя: — полноте, мамаша, — схватила она ее.
— Только для матери и щажу, — трагически произнес
Ганя.
— Говори! — ревел генерал в совершенном
исступлении: — говори, под страхом отцовского проклятия… говори!
— Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том
виноват, что вы восьмой день как помешанный? Восьмой день, видите, я по числам
знаю… Смотрите, не доведите меня до черты; всё скажу… Вы зачем к Епанчиным
вчера потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!
— Молчи, Ганька! — закричал Коля: — молчи, дурак!
— Да чем я-то, я-то чем его оскорбил? — настаивал
Ипполит, но всё как-будто тем же насмешливым тоном. — Зачем он меня винтом
называет, вы слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о каком-то
капитане Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде,
сами знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами? Я не для
капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил ему вслух мое мнение, что,
может, этого капитана Еропегова совсем никогда не существовало. Он и поднял дым
коромыслом.
— Без сомнения, не существовало! — отрезал Ганя.
Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно
озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В
первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец только, когда Ипполит
расхохотался на ответ Гани и прокричал: “Ну, вот, слышали, собственный ваш сын
тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было”, — старик
проболтал, совсем сбившись:
— Капитона Еропегова, а не капитана… Капитона…
подполковник в отставке, Еропегов… Капитон.
— Да и Капитона не было! — совсем уж разозлился
Ганя.
— По… почему не было? — пробормотал генерал, и
краска бросилась ему в лицо.
— Да полноте! — унимали Птицын и Варя.
— Молчи, Ганька! — крикнул опять Коля.
Но заступничество как бы опамятовало и генерала.
— Как не было? Почему не существовало? — грозно
вскинулся он на сына.
— Так, потому что не было. Не было да и только, да
совсем и не может быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.
— И это сын… это мой родной сын, которого я… о боже!
Еропегова, Ерошки Еропегова не было!
— Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки! — ввернул
Ипполит.
— Капитошки, сударь, Капитошки, а не Ерошки! Капитон,
Капитан Алексеевич, то бишь, Капитон… подполковник… в отставке… женился на
Марье… на Марье Петровне Су… Су… друг и товарищ… Сутуговой… с самого даже
юнкерства. Я за него пролил… я заслонил… убит. Капитошки Еропегова не было! Не
существовало!
Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать,
что дело шло об одном, а крик шел о другом. Правда, в другое время он, конечно,
вынес бы что-нибудь и гораздо пообиднее известия о совершенном небытии Капитона
Еропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы из себя, но всё-таки в
конце концов удалился бы к себе на верх спать. Но теперь, по чрезвычайной
странности сердца человеческого, случилось так, что именно подобная обида, как
сомнение в Еропегове, и должна была переполнить чашу. Старик побагровел, поднял
руки и прокричал:
— Довольно! Проклятие мое… прочь из этого дома!
Николай, неси мой сак, иду… прочь!
Он вышел, торопясь и в чрезвычайном гневе. За ним бросились
Нина Александровна, Коля и Птицын.
— Ну что ты наделал теперь! — сказала Варя брату:
— он опять, пожалуй, туда потащится. Сраму-то, сраму-то!
— А не воруй! — крикнул Ганя, чуть не захлебываясь
от злости; вдруг взгляд его встретился с Ипполитом; Ганя чуть не затрясся. —
А вам, милостивый государь, — крикнул он, — следовало бы помнить, что
вы всё-таки в чужом доме и… пользуетесь гостеприимством, а не раздражать
старика, который, очевидно, с ума сошел…
Ипполита тоже как-будто передернуло, но он мигом сдержал
себя.
— Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума
сошел, — спокойно ответил он; — мне кажется напротив, что ему ума
даже прибыло за последнее время, ей богу; вы не верите? Такой стал осторожный,
мнительный, всё-то выведывает, каждое слово взвешивает… Об этом Капитошке он со
мной ведь с целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на…
— Э, чорт ли мне в том, на что он хотел вас навести!
Прошу вас не хитрить и не вилять со мной, сударь! — взвизгнул Ганя: — если
вы тоже знаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у
меня шпионили в эти пять дней, что наверно знаете), то вам вовсе бы не
следовало раздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому
что всё это дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже
не доказанная,, и я вот во столечко ее не ценю… Но вам надо язвить и шпионить,
потому что вы… вы…
— Винт, — усмехнулся Ипполит.
— Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей, думая
испугать их, что застрелитесь вашим незаряженным пистолетом, с которым вы так
постыдно сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся жолчь… на двух ногах.
Я вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите…
— Два слова только, позвольте-с; я у Варвары
Ардалионовны, а не у вас; вы мне не давали никакого гостеприимства, и я даже
думаю, что вы сами пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня
тому я просил мою мать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой
переехать, потому что я, действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не
потолстел и всё-таки кашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира
готова, а я спешу вас уведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу
маменьку и сестрицу, сегодня же переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера
вечером. Извините, я вас прервал; вам, кажется, хотелось еще много сказать.
— О, если так… — задрожал Ганя.
— А если так, то позвольте мне сесть, — прибавил
Ипполит, преспокойно усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, — я
ведь всё-таки болен; ну, теперь готов вас слушать, тем более, что это последний
наш разговор и даже, может быть, последняя встреча.
Гане вдруг стало совестно.
— Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, —
сказал он, — и если вы…
— Напрасно вы так свысока, — прервал
Ипполит; — я, с своей стороны, еще в первый день переезда моего сюда, дал
себе слово не отказать себе в удовольствии отчеканить вам всё и совершенно
откровеннейшим образом, когда мы будем прощаться. Я намерен это исполнить
именно теперь, после вас, разумеется.
— А я прошу вас оставить эту комнату.
— Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что не
высказались.
— Перестаньте, Ипполит; всё это ужасно стыдно; сделайте
одолжение, перестаньте! — сказала Варя.
— Разве только для дамы, — рассмеялся Ипполит,
вставая. — Извольте, Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но
только сократить, потому что некоторое объяснение между мной и вашим братцем
стало совершенно необходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.
— Просто-за-просто, вы сплетник, — вскричал
Ганя, — оттого и не решаетесь без сплетен уйти!
— Вот видите, — хладнокровно заметил
Ипполит, — вы уж и не удержались. Право, будете раскаиваться, что не
высказались. Еще раз уступаю вам слово. Я подожду.
Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.
— Не хотите. Выдержать характер намерены, — воля
ваша. С своей стороны, буду краток по возможности. Два или три раза услышал я
сегодня упрек в гостеприимстве; это несправедливо. Приглашая меня к себе, вы
сами меня ловили в сети; вы рассчитывали, что я хочу отмстить князю. Вы услышали
к тому же, что Аглая Ивановна изъявила ко мне участие и прочла мою исповедь.
Рассчитывая почему-то, что я весь так и передамся в ваши интересы, вы
надеялись, что, может быть, найдете во мне подмогу. Я не объясняюсь подробнее!
С вашей стороны тоже не требую ни признания, ни подтверждения; довольно того,
что я вас оставляю с вашею совестью, и что мы отлично понимаем теперь друг
друга.
— Но вы бог знает что из самого обыкновенного дела
делаете! — вскричала Варя.
— Я сказал тебе: “сплетник и мальчишка”, — промолвил
Ганя.
— Позвольте, Варвара Ардалионовна, я продолжаю. Князя
я, конечно, не могу ни любить, ни уважать; но это человек решительно добрый,
хотя и… смешной. Но ненавидеть мне его было бы совершенно не за что; я не подал
виду вашему братцу, когда он сам подстрекал меня против князя; я именно
рассчитывал посмеяться при развязке. Я знал, что ваш брат мне проговорится и
промахнется в высшей степени. Так и случилось… Я готов теперь пощадить его, но
единственно из уважения к вам, Варвара Ардалионовна. Но разъяснив вам, что меня
не так-то легко поймать на удочку, я разъясню вам и то, почему мне так хотелось
поставить вашего братца пред собой в дураки. Знайте, что я исполнил это из
ненависти, сознаюсь откровенно. Умирая (потому что я всё-таки умру, хоть и
потолстел, как вы уверяете), умирая, я почувствовал, что уйду в рай несравненно
спокойнее, если успею одурачить хоть одного представителя того бесчисленного
сорта людей, который преследовал меня всю мою жизнь, который я ненавидел всю
мою жизнь, и которого таким выпуклым изображением служит многоуважаемый брат
ваш. Ненавижу я вас, Гаврила Ардалионович, единственно за то, — вам это,
может быть, покажется удивительным, — единственно за то, что вы
тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой
пошлой и гадкой ординарности! Вы ординарность напыщенная, ординарность не
сомневающаяся и олимпически успокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей
собственной идеи не суждено воплотиться ни в уме, ни в сердце вашем никогда. Но
вы завистливы бесконечно; вы твердо убеждены, что вы величайший гений, но
сомнение всё-таки посещает вас иногда в черные минуты, и вы злитесь и
завидуете. О, у вас есть еще черные точки на горизонте; они пройдут, когда вы
поглупеете окончательно, что недалеко; но всё-таки вам предстоит длинный и
разнообразный путь, не скажу веселый, и этому рад. Во-первых, предрекаю вам,
что вы не достигнете известной особы…
— Ну, это невыносимо! — вскричала Варя. —
Кончите ли вы, противная злючка?
Ганя побледнел, дрожал и молчал. Ипполит остановился,
пристально и с наслаждением посмотрел на него, перевел свои глаза на Варю,
усмехнулся, поклонился и вышел, не прибавив более ни единого слова.
Гаврила Ардалионович справедливо мог бы пожаловаться на
судьбу и неудачу. Некоторое время Варя не решалась заговорить с ним, даже не
взглянула на него, когда он шагал мимо нее крупными шагами; наконец, он отошел
к окну и стал к ней спиной. Варя думала о русской пословице: “палка о двух
концах”. Наверху опять послышался шум.
— Идешь? — обернулся к ней вдруг Ганя, заслышав,
что она встает с места. — Подожди; посмотри-ка это.
Он подошел и кинул пред нею на стул маленькую бумажку,
сложенную в виде маленькой записочки.
— Господи! — вскричала Варя и всплеснула руками. В
записке было ровно семь строк:
“Гаврила Ардалионович! Убедившись в
вашем добром расположении ко мне, решаюсь спросить вашего совета в одном важном
для меня деле. Я желала бы встретить вас завтра, ровно в семь часов утра, на
зеленой скамейке. Это недалеко от нашей дачи. Варвара Ардалионовна, которая непременно
должна сопровождать вас, очень хорошо знает это место.
А. Е.”
— Поди, считайся с ней после этого! — развела
руками Варвара Ардалионовна.
Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог
же он не выказать своего торжества, да еще после таких унизительных предреканий
Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице, да и Варя сама
вся просветлела от радости.
— И это в тот самый день, когда у них объявляют о
помолвке! Поди, считайся с ней после этого!
— Как ты думаешь, о чем она завтра говорить
собирается? — спросил Ганя.
— Это всё равно, главное, видеться пожелала после шести
месяцев в первый раз. Слушай же меня, Ганя: что бы там ни было, как бы ни
обернулось, знай, что это важно! Слишком это важно! Не фанфаронь опять,
не дай опять промаха, но и не струсь, смотри! Могла ли она не раскусить, зачем
я полгода таскалась туда? И представь: ни слова мне не сказала сегодня, виду не
подала. Я ведь и зашла-то к ним контрабандой, старуха не знала, что я сижу, а
то, пожалуй, и прогнала бы. На риск для тебя ходила, во что бы ни стало узнать…
Опять крик и шум послышались сверху; несколько человек
сходили с лестницы.
— Ни за что теперь этого не допускать! — вскричала
Варя впопыхах и испуганная: — чтоб и тени скандала не было! Ступай, прощения
проси!
Но отец семейства был уже на улице. Коля тащил за ним сак.
Нина Александровна стояла на крыльце и плакала; она хотела-было бежать за ним,
но Птицын удержал ее.
— Вы только еще более поджигаете его этим, —
говорил он ей, — некуда ему идти, чрез полчаса его опять приведут, я с
Колей уже говорил; дайте подурачиться.
— Что куражитесь-то, куда пойдете-то! — закричал
Ганя из окна: — и идти-то вам некуда!
— Воротитесь, папаша! — крикнула Варя. —
Соседи слышат. Генерал остановился, обернулся, простер свою руку и воскликнул:
— Проклятие мое дому сему!
— И непременно на театральный тон! — пробормотал
Ганя, со стуком запирая окно.
Соседи действительно слушали. Варя побежала из комнаты.
Когда Варя вышла, Ганя взял со стола записку, поцеловал ее,
прищелкнул языком и сделал антраша.
|