XII.
Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк.
Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.
— Во-первых, и не смей думать, — начала
она, — что я пришла к тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.
Князь молчал.
— Виноват или нет?
— Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы
оба ни в чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а
теперь рассудил, что это не так.
— Так вот ты как! Ну, хорошо; слушай же и садись,
потому что я стоять не намерена.
Оба сели.
— Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я
просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты
думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких
мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.
— Хорошо, — ответил князь.
— Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца
два или два с половиной тому, около Святой, к Аглае письмо?
— Пи-писал.
— С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!
Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.
— У меня нет письма, — удивился и оробел князь
ужасно, — если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.
— Не финти! О чем писал?
— Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой
причины почему мне не писать…
— Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме?
Почему покраснел?
Князь подумал.
— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу
только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы
отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за
письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел
еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню
его наизусть.
Сказав это, князь прочел это письмо почти слово-в-слово, как
оно было.
— Экая галиматья! Что же этот вздор может означать
по-твоему? — резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с
необыкновенным вниманием.
— Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было вполне
искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.
— Каких надежд?
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь,
может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости
о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг
на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней
письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне видно
друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
— Влюблен ты, что ли?
— Н-нет. Я… я как сестре писал; я и подписался братом.
— Гм; нарочно; понимаю.
— Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы,
Лизавета Прокофьевна.
— Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до
того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду как пред богом: лжешь ты мне
или не лжешь?
— Не лгу.
— Верно говоришь, что не влюблен?
— Кажется, совершенно верно.
— Ишь ты, “кажется”! Мальчишка передавал?
— Я просил Николая Ардалионовича…
— Мальчишка? Мальчишка? — с азартом перебила
Лизавета Прокофьевна: — я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович!
Мальчишка?
— Николай Ардалионович…
— Мальчишка, говорю тебе!
— Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, —
твердо, хотя и довольно тихо, ответил, наконец, князь.
— Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я
причту. — Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.
— А что такое: “Рыцарь бедный”?
— Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.
— Приятно вдруг узнать! Только неужели ж она могла
заинтересоваться тобой? Сама же тебя “уродиком” и “идиотом” называла.
— Вы бы могли мне это и не пересказывать, —
укоризненно, чуть не шепотом заметил князь.
— Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, —
полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая
же была. Только, пожалуста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не
хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял.
Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.
— Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? — чуть
не привскочил князь от изумления.
— Да ведь чуть было не женился?
— Чуть было не женился, — прошептал князь и поник
головой.
— Что ж, в нее что ли влюблен, коли так? Теперь
для нее приехал? Для этой?
— Я приехал не для того, чтобы жениться, — ответил
князь.
— Есть у тебя что-нибудь святое на свете?
— Есть.
— Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.
— Клянусь, чем хотите!
— Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно;
но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобой, пока я на
свете живу! Слышал?
— Слышал.
Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету
Прокофьевну.
— Заруби же. Я тебя как провидение, ждала (не стоил ты
того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик,
не беспокойся, у меня свое другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот
зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне
как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи
Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа как баран стала от старости.
Теперь отвечай просто да или нет; знаешь ты, зачем она
третьего дня из коляски кричала?
— Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не
знаю!
— Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом,
но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и
вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности,
что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то
(уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним,
говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде
колебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб и
закопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодня
отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?
— Вижу и понимаю.
Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя;
может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него
известие о Евгении Павлыче.
— О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?
— То-есть… много знаю.
— Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?
— Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул
князь: — как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной?
Быть не может!
— Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу
протачивала, как крыса работала.
— Я не верю, — твердо повторил князь после
некоторого размышления и волнения. — Если б это было, я бы знал наверно.
— Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался
в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И не
стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?
— Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, —
неохотно произнес князь вполголоса, — и он знает, что я это знаю… —
прибавил он и не договорил.
— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от
тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь, Господи! Да был ли когда другой
такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с
Настасьей Филипповной поставили?
— Кого?! — воскликнул князь.
— Аглаю.
— Не верю! Быть того не может! С какою же целию?
Он вскочил со стула.
— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная,
девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет
буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица,
Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому
что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты
не приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня
почему не приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз.
Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять
перебила.
— Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера
в город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять
этого подлеца!
— Совсем нет и не думал. Даже и не видал его, и, кроме
того, он не подлец. Я от него письмо получил.
— Покажи письмо!
Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете
Прокофьевне. В записке было:
“Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшего
права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен
для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы,
милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и
расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы
помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез
слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить.
А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип
Бурдовский”.
“Р. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в
течение времени верно выплачена”.
— Экая бестолочь! — заключила Лизавета
Прокофьевна, бросая назад записку, — не стоило и читать. Чего ты
ухмыляешься?
— Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.
— Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты
не видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?
— Да, но всё-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и
чем он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы
маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!
— Что ты от меня пощечину что ли получить наконец
намерен?
— Нет, совсем не намерен. А потому что вы рады записке,
а скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.
— Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила
Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня
теперь с этой поры не было никогда!
— А чрез три дня сами придете и позовете к себе… Ну как
вам не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами
себя мучаете.
— Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!!
Она бросилась вон от князя.
— Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, —
крикнул князь ей вслед.
— Что-о? Кто тебе запретил?
Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь
заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно
проговорился.
— Кто запрещал тебе? — неистово крикнула Лизавета
Прокофьевна.
— Аглая Ивановна запрещает…
— Когда? Да го-во-ри же!!!
— Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам
ходить.
Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она
соображала.
— Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На
словах? — воскликнула она вдруг опять.
— Я записку получил, — сказал князь.
— Где? Давай! Сейчас!
Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана
небрежный клочок бумаги, на котором было написано:
“Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы
намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не
найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина”.
Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг
бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.
— Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! —
вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.
— Но ведь вы меня подвергаете…
— Чему? невинный простофиля! точно даже и не мужчина!
Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами…
— Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте…
— Вот твоя мерзкая шляпенка, идем! Фасону даже не умел
со вкусом выбрать!.. Это она… это она после давешнего… это с горячки, —
бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собой князя и ни на минуту не выпуская
его руки, — давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому
что не идешь… иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную
записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!..
Гм, — продолжала она, — уж конечно самой досадно было, что ты не
идешь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что
буквально примет, как и вышло. Ты чего подслушиваешь? — крикнула она,
спохватившись, что проговорилась: — Ей шута надо такого, как ты, давно не
видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок
подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!..
|