Увеличить |
II.
Был июнь в первых числах, и погода стояла в Петербурге уже
целую неделю на редкость хорошая. У Епанчиных была богатая собственная дача в
Павловске. Лизавета Прокофьевна вдруг взволновалась и поднялась; и двух дней не
просуетились, переехали.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных, с
утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не
встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный,
горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом.
Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только
померещилось; но впечатление осталось неприятное. К тому же князь и без того
был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
Извозчик довез его до одной гостиницы, не далеко от
Литейной. Гостиница была плохенькая. Князь занял две небольшие комнаты, темные
и плохо меблированные, умылся, оделся, ничего не спросил и торопливо вышел, как
бы боясь потерять время или не застать кого-то дома.
Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его
полгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, что
он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной
одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим
портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и
всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх того на
человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде
на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашел бы чему
улыбнуться. Но мало ли отчего бывает смешно?
Князь взял извозчика и отправился на Пески. В одной из
Рождественских улиц он скоро отыскал один небольшой деревянный домик. К
удивлению его, этот домик оказался красивым на вид, чистеньким, содержащимся в
большом порядке, с палисадником, в котором росли цветы. Окна на улицу были
отворены, и из них слышался резкий, непрерывный говор, почти крик, точно
кто-нибудь читал вслух или даже говорил речь; голос прерывался изредка смехом
нескольких звонких голосов. Князь вошел во двор, поднялся на крылечко и спросил
господина Лебедева.
— Да вон они, — отвечала отворившая дверь кухарка
с засученными по локоть рукавами, ткнув пальцем в “гостиную”, В этой гостиной,
обитой темноголубого цвета бумагой и убран ной чистенько и с некоторыми
претензиями, то-есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под
колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со
стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты стоял
сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего
платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
Слушателями были: мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и
с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным
ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и
ужасно разевавшая при этом рот и наконец один чрезвычайно странный слушатель,
лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными,
густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на
бакенбарды и бородку. Этот слушатель, казалось, часто прерывал и оспаривал
ораторствовавшего Лебедева; тому-то, вероятно, и смеялась остальная публика.
— Лукьян Тимофеич, а Лукьян Тимофеич! Вишь ведь! Да
глянь сюда!.. Ну, да пусто бы вам совсем!
И кухарка ушла, махнув руками и рассердившись так, что даже
вся покраснела.
Лебедев оглянулся и, увидев князя, стоял некоторое время как
бы пораженный громом, потом бросился к нему с подобострастною улыбкой, но на
дороге опять как бы замер, проговорив впрочем:
— Си-си-сиятельнейший князь!
Но вдруг, всё еще как бы не в силах добыть контенансу,
оборотился и, ни с того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре,
державшую на руках ребенка, так что та даже несколько отшатнулась от
неожиданности, но тотчас же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку,
торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще
недавнего смеха. Та не выдержала крика и тотчас же дала стречка в кухню;
Лебедев даже затопал ей вслед ногами, для пущей острастки, но встретив взгляд
князя, глядевшего с замешательством, произнес в объяснение:
— Для… почтительности, хе-хе-хе!
— Вы всё это напрасно… — начал было князь.
— Сейчас, сейчас, сейчас… как вихрь!
И Лебедев быстро исчез из комнаты. Князь посмотрел в
удивлении на девушку, на мальчика и на лежавшего на диване; все они смеялись.
Засмеялся и князь.
— Пошел фрак надеть, — сказал мальчик.
— Как это всё досадно, — начал было князь, —
а я было думал… скажите, он…
— Пьян, вы думаете? — крикнул голос с
дивана; — ни в одном глазу! Так разве рюмки три, четыре, ну пять
каких-нибудь есть, да это уж что ж, — дисциплина.
Князь обратился было к голосу с дивана, но заговорила
девушка и с самым откровенным видом на своем миловидном лице сказала:
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за
каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру когда
воротится, так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из
священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
— Это он потому убежал, что ему верно трудно стало вам
отвечать, — засмеялся молодой человек с дивана. — Об заклад побьюсь,
что он уже вас надувает и именно теперь обдумывает.
— Всего пять недель! Всего пять недель! —
подхватил Лебедев, возвращаясь уже во фраке, мигая глазами и таща из кармана
платок для утирки слез: — сироты!
— Да вы что все в дырьях-то вышли? — сказала
девушка: — ведь тут за дверью у вас лежит новешенький сюртук, не видели что ли?
— Молчи, стрекоза! — крикнул на нее
Лебедев. — У, ты! — затопал было он на нее ногами. Но в этот раз она
только рассмеялась.
— Вы чего пугаете-то, я ведь не Таня, не побегу. А вот
Любочку так, пожалуй, разбудите, да еще родимчик привяжется… что кричите-то!
— Ни-ни-ни! Типун, типун… — ужасно испугался вдруг
Лебедев, и, бросаясь к спавшему на руках дочери ребенку, несколько раз с
испуганным видом перекрестил его. — Господи, сохрани, господи, предохрани!
Это собственный мой грудной ребенок, дочь Любовь, — обратился он к
князю, — и рождена в законнейшем браке от новопреставленной Елены, жены
моей, умершей в родах. А эта пиголица есть дочь моя Вера, в трауре… А этот,
этот, о, этот…
— Что осекся? — крикнул молодой человек: — да ты
продолжай, не конфузься.
— Ваше сиятельство! — с каким-то порывом
воскликнул вдруг Лебедев: — про убийство семейства Жемариных в газетах изволили
проследить?
— Прочел, — сказал князь с некоторым удивлением.
— Ну, так вот это подлинный убийца семейства Жемариных,
он самый и есть!
— Что вы это? — сказал князь.
— То-есть, аллегорически говоря, будущий второй убийца
будущего второго семейства Жемариных, если таковое окажется. К тому и
готовится…
Все засмеялись. Князю пришло на ум, что Лебедев и
действительно, может быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя
его вопросы, не знает как на них ответить и выгадывает время.
— Бунтует! Заговоры составляет! — кричал Лебедев,
как бы уже не в силах сдержать себя: — ну могу ли я, ну в праве ли я такого
злоязычника, такую, можно сказать, блудницу и изверга за родного племянника
моего, за единственного сына сестры моей Анисьи, покойницы, считать?
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь,
теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в
красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми
судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать: не старуху, которая
его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней,
всё ее достояние себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера
какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Пятьдесят рублей, если выиграю, и только пять, если
проиграю, — объяснил вдруг Лебедев совсем другим голосом, чем говорил
доселе, а так, как будто он никогда не кричал.
— Ну и сбрендил, конечно, не старые ведь порядки-то,
только там насмеялись над ним. Но он собой ужасно доволен остался; вспомните,
говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без ног, живущий
честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова
законодателя: “Да царствует милость в судах”. И верите ли: каждое утро он нам
здесь эту же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый раз
сегодня; вот пред самым вашим приходом читал, до того понравилось. Сам на себя
облизывается. И еще кого-то защищать собирается. Вы, кажется, князь Мышкин?
Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…
— И нет! И нет! И умнее на свете нет! — тотчас же
подхватил Лебедев.
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у
вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но
не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня с ним. Ну, хочешь, вот князь нас
рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы
подвернулись.
— Хочу! — решительно крикнул Лебедев и невольно
оглянулся на публику, которая начала опять надвигаться.
— Да что у вас тут такое? — проговорил князь,
поморщившись.
У него действительно болела голова, к тому же он убеждался
всё больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.
— Изложение дела. Я его племянник, это он не солгал,
хоть и всё лжет. Я курса не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому
что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в
двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза
два, три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну, верите
ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
— Мерзавцу, мерзавцу, которому не следовало и
платить, — крикнул Лебедев.
— Да, мерзавцу, но которому следовало заплатить, —
продолжал молодой человек. — А что он мерзавец, так это и я
засвидетельствую, и не по тому одному, что он тебя прибил. Это, князь, один
забракованный офицер, отставной поручик из прежней Рогожинской компании и бокс
преподает. Все они теперь скитаются, как их разогнал Рогожин. Но что хуже
всего, так это то, что я знал про него, что он мерзавец, негодяй и воришка, и
всё-таки сел с ним играть, и что доигрывая последний рубль (мы в палки играли),
я про себя думал: проиграю, к дяде Лукьяну пойду, поклонюсь, не откажет. Это уж
низость, вот это так уж низость! Это уж подлость сознательная!
— Вот это так уж подлость сознательная! — повторил
Лебедев.
— Ну, не торжествуй, подожди еще, — обидчиво
крикнул племянник: — он и рад. Я явился к нему, князь, сюда и признался во
всем; я поступил благородно, я себя не пощадил; я обругал себя пред ним, как
только мог, здесь все свидетели. Чтобы занять это место на железной дороге, мне
непременно нужно хоть как-нибудь экипироваться, потому что я весь в лохмотьях.
Вот, посмотрите на сапоги! Иначе на место явиться невозможно, а не явись я к
назначенному сроку, место займет другой, тогда я опять на экваторе и когда-то
еще другое место сыщу. Теперь я прошу у него всего только пятнадцать рублей и
обещаюсь, что никогда уже больше не буду просить и сверх того в течение первых
трех месяцев выплачу ему весь долг до последней копейки. Я слово сдержу. Я умею
на хлебе с квасом целые месяцы просидеть, потому что у меня есть характер. За
три месяца я получу семьдесят пять рублей. С прежними я должен ему буду всего
тридцать пять рублей, стало быть, мне будет чем заплатить. Ну, пусть проценты
назначит какие угодно, чорт возьми! Не знает он что ли меня? спросите его,
князь: прежде, когда он мне помогал, платил я или нет? Отчего же теперь не
хочет? Разозлился на то, что я этому поручику заплатил; иной нет причины! Вот
каков этот человек, ни себе, ни другим!
— И не уходит! — вскричал Лебедев: — лег здесь и
не уходит.
— Я так и сказал тебе. Не выйду, пока не дашь. Вы
что-то улыбаетесь, князь? Кажется, неправым меня находите?
— Я не улыбаюсь, но по-моему вы действительно несколько
неправы, — неохотно отозвался князь.
— Да уж говорите прямо, что совсем неправ, не виляйте;
что за “несколько”!
— Если хотите, то и совсем неправы.
— Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам
не знаю, что так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей
стороны выходит насилие. Но вы, князь… жизни не знаете. Их не учи, так толку не
будет. Их надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему не
принесу, я с процентами возвращу. Нравственное он тоже удовлетворение получил:
он видел мое унижение. Чего же ему более? На что же он будет годиться, пользы-то
не принося? Помилуйте, что он сам-то делает? Спросите-ка что он с другими
творит, и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на отсечение
дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас еще дальше надуть!
Вы улыбаетесь, не верите?
— Мне кажется, это всё не совсем подходит к вашему
делу! — заметил князь.
— Я вот уже третий день здесь лежу и чего
нагляделся! — кричал молодой человек, не слушая: — представьте себе, что
он вот этого ангела, вот эту девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру,
свою дочь, подозревает, у ней каждую ночь милых друзей ищет! Ко мне сюда
потихоньку приходит, под диваном у меня тоже разыскивает. С ума спятил от
мнительности; во всяком углу воров видит. Всю ночь поминутно вскакивает, то
окна смотрит, хорошо ли заперты, то двери пробует, в печку заглядывает, да этак
в ночь-то раз по семи. За мошенников в суде стоит, а сам ночью раза по три
молиться встает, вот здесь в зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за
кого-кого ни молится, чего-чего ни причитает, спьяна-то? За упокой души графини
Дюбарри молился, я слышал своими ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!
— Видите, слышите, как он меня страмит, князь! —
покраснев и действительно выходя из себя, вскричал Лебедев. — А того не
знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно
только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал,
да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по
ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника
внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом,
вот и выняньчил, вон он смеется теперь надо мной! Да и какое тебе дело, если б
я и впрямь за упокой графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб перекрестил? Я,
князь, четвертого дня, первый раз в жизни, ее жизнеописание в лексиконе прочел,
Да знаешь ли ты, что такое была она, Дюбарри? Говори, знаешь иль нет?
— Ну вот, ты один только и знаешь? — насмешливо,
но нехотя пробормотал молодой человек.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя,
вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в
собственноручном письме своем “ma cousine”[23] написала.
Кардинал, нунций папский, ей, на леве-дю-руа (знаешь, что такое было
леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да
еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь ты
это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Убирайся! Пристал.
— Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую
бывшую властелинку потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху
пуасардок парижских, а она и не понимает, что с ней происходит, от страху.
Видит, что он ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то
смеются, — и стала кричать: “Encore un moment, monsieur le bourreau,
encore un moment!” Что и означает: “Минуточку одну еще повремените, господин
буро, всего одну!” И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше
этакого мизера с человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что
значит слово мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть. От этого графининого
крика, об одной минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце захватило
щипцами. И что тебе в том, червяк, что я, ложась на ночь спать на молитве
вздумал ее, грешницу великую, помянуть. Да потому, может, и помянул, что за
нее, с тех пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да
и не подумал о том. Ан ей и приятно станет на том свете почувствовать, что
нашелся такой же грешник, как и она, который и за нее хоть один раз на земле
помолился. Ты чего смеешься-то? Не веришь, атеист. А ты почем знаешь? Да и то
соврал, если уж подслушал меня: я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я
причитал так: “упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри и всех ей
подобных”, а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих, и
образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся и стонут,
и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как ты, тебе подобных, нахалов и
обидчиков, тогда же молился если уж взялся подслушивать, как я молюсь…
— Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, чорт с
тобой, раскричался! — досадливо перебил племянник. — Ведь он у нас
преначитанный, вы, князь, не знали? — прибавил он с какою-то неловкою
усмешкой: — всё теперь разные вот этакие книжки да мемуары читает.
— Ваш дядя всё-таки… не бессердечный же человек, —
нехотя заметил князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж
он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то,
пожалуй, да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и
всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он
любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей
богу, мне часть оставил…
— Н-ничего не оставлю! — с ожесточением вскричал
Лебедев.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь,
отворачиваясь от молодого человека, — я ведь знаю по опыту, что вы человек
деловой, когда захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините,
как вас по имени-отчеству, я забыл?
— Ти-ти-Тимофей.
— И?
— Лукьянович.
Все бывшие в комнате опять рассмеялись.
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут
соврал! Его,. князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну
зачем, скажи, ты соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и
что князю до этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!
— Неужели правда? — в нетерпении спросил князь.
— Лукьян Тимофеевич, действительно, — согласился и
законфузился Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.
— Да зачем же вы это, ах, боже мой!
— Из самоумаления, — прошептал Лебедев, всё более
и покорнее поникая своею головой.
— Эх, какое тут самоумаление! Если б я только знал, где
теперь Колю найти! — сказал князь и повернулся было уходить.
— Я вам скажу, где Коля, — вызвался опять молодой
человек.
— Ни-ни-ни! — вскинулся и засуетился впопыхах
Лебедев.
— Коля здесь ночевал, но на-утро пошел своего генерала
разыскивать, которого вы из “отделения”, князь, бог знает для чего, выкупили.
Генерал еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал.
Вероятнее всего в гостинице “Весы”, тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало
быть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотел
ехать. Итак, стало быть, в “Весах” или в Павловске.
— В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик
и… кофейку…
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты,
прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень
миленький садик, в котором, благодаря хорошей погоде, уже распустились все
деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый
вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту,
действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и
жадно продолжал засматривать ему в глаза.
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал
князь, с видом человека, думающего совсем о другом.
— Си-сироты, — начал было, покоробившись, Лебедев,
но приостановился: князь рассеянно смотрел пред собой и уж конечно забыл свой
вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
— Ну, что же? — сказал князь, как бы
очнувшись, — ах, да! Ведь вы знаете сами, Лебедев, в чем наше дело: я
приехал по вашему же письму. Говорите.
Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся:
ничего не выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян
Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не
подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот
и приехал. Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин
здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний
раз, или нет? Скажите правду.
— Изверг сам узнал, сам.
— Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно…
— Избил, избил! — подхватил с ужаснейшим жаром
Лебедев, — и собакой в Москве травил, по всей улице, борзою сукой.
Ужастенная сука.
— Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите,
серьезно, она оставила его теперь-то, в Москве-то?
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот
уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: “Спаси, сохрани,
Лукьян, и князю не говори…” Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь —
премудрость!
И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.
— А теперь вы их опять свели?
— Сиятельнейший князь, как мог… как мог я не допустить?
— Ну, довольно, я сам всё узнаю. Скажите только, где
теперь она? У него?
— О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит,
свободна, и знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно
свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и
писал я вам.
— И теперь там?
— Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у Дарьи
Алексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю
Ардалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!
И Лебедев осклабился.
— Коля часто у ней?
— Легкомыслен и непостижим, и не секретен.
— Там давно были?
— Каждый день, каждый день.
— Вчера, стало быть?
— Н-нет; четвертого дня-с.
— Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я
вас спросил.
— Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.
— Скажите мне, как вы ее оставили?
— И-искательна…
— Искательна?
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О
предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем
же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со
страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по
необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна,
насмешлива, двуязычна, вскидчива…
— Двуязычна и вскидчива?
— Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в
волосы за один разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.
— Как так? — переспросил князь, думая, что
ослышался.
— Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением
беспокойным, хе-хе! И к тому же вывел наблюдение, что к темам серьезным, хотя
бы и посторонним, слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к
себе принимает. Да-с. Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый
год. Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике,
имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре, и все
люди своего только права и ищут: “мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за
динарий”… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары
божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за сим
последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад… Об этом,
сходясь, и толкуем, и — сильно подействовало.
— Вы сами так веруете? — спросил князь, странным
взглядом оглянув Лебедева.
— Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в коловращении
людей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над, ним и всяк вмале не пинком
сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! И
вельможа затрепетал у меня… на кресле своем, осязая умом. Его
высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, —
когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня из
дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча, и вопросили наедине: “правда ли,
что ты профессор Антихриста?” И не потаил: “аз есмь”, говорю, и изложил, и
представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический
свиток, усилил и цифры подвел. И усмехались, но на цифрах и на подобиях стали
дрожать, и книгу просили закрыть, и уйти, и награждение мне к Святой назначили,
а на Фоминой богу душу отдали.
— Что вы, Лебедев?
— Как есть. Из коляски упали после обеда… височком о
тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года
по формуляру значилось; красненький седенький, весь духами опрысканный, и всё
бывало улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр
Захарыч: “это ты предрек”, говорит.
Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен,
что князь уже встает.
— Равнодушны уж очень стали-с, хе-хе! —
подобострастно осмелился он заметить.
— Право, я чувствую себя не так здоровым, у меня голова
тяжела от дороги, что ль, — отвечал князь, нахмурясь.
— На дачку бы вам-с, — робко подвел Лебедев. Князь
стоял, задумавшись.
— Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами
на дачу, чтоб и новорожденного птенца сохранить, и здесь в домишке тем временем
всё поисправить. И тоже в Павловск.
— И вы тоже в Павловск? — спросил вдруг
князь. — Да что это, здесь все, что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите,
там своя дача есть?
— В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын
уступил одну из дач, дешево ему доставшихся. И хорошо, и возвышенно, и зелено,
и дешево, и бонтонно, и музыкально, и вот потому и все в Павловск. Я, впрочем, во
флигелечке, а собственно дачку…
— Отдали?
— Н-н-нет. Не… не совсем-с.
— Отдайте мне, — вдруг предложил князь.
Кажется, к тому только и подводил Лебедев. У него эта идея
три минуты назад в голове мелькнула. А между тем в жильце он уже не нуждался;
дачный наемщик уже был у него и сам известил, что дачу, может быть, и займет.
Лебедев же знал утвердительно, что не “может быть”, а наверно займет. Но теперь
у него вдруг мелькнула одна, по его расчету, очень плодотворная мысль, передать
дачу князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился неопределительно.
“Целое столкновение и целый новый оборот дела” представился вдруг воображению
его. Предложение князя он принял чуть не с восторгом, так что на прямой вопрос
его о цене даже замахал руками.
— Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.
Оба они уже выходили из сада.
— А я бы вам… я бы вам… если бы захотели, я бы вам
кое-что весьма интересное, высокочтимый князь, мог бы сообщить, к тому же
предмету относящееся, — пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку
около князя.
Князь приостановился.
— У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.
— Ну?
— А известная особа с ней приятельница и, повидимому,
часто намерена посещать ее в Павловске. С целью.
— Ну?
— Аглая Ивановна…
— Ах, довольно, Лебедев! — с каким-то неприятным
ощущением перебил князь, точно дотронулись до его больного места. — Всё
это… не так. Скажите лучше, когда переезжаете? Мне чем скорее, тем лучше,
потому что я в гостинице…
Разговаривая, они вышли из сада, и, не заходя в комнаты,
перешли дворик и подошли к калитке.
— Да чего лучше, — вздумал, наконец,
Лебедев, — переезжайте ко мне прямо из гостиницы, сегодня же, а
послезавтра мы все вместе и в Павловск.
— Я увижу. — сказал князь задумчиво, и вышел за
ворота.
Лебедев посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная
рассеянность князя. Выходя, он забыл даже сказать “прощайте”, даже головой не
кивнул, что не совместно было с известною Лебедеву вежливостью и
внимательностью князя.
|