Увеличить |
VII.
Когда князь замолчал, все на него смотрели весело, даже и
Аглая, но особенно Лизавета Прокофьевна.
— Вот и проэкзаменовали! — вскричала она. —
Что, милостивые государыни, вы думали, что вы же его будете протежировать, как
бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой, что
приходить будет только изредка. Вот мы и в дурах, и я рада; а пуще всего Иван
Федорович. Браво, князь, вас давеча проэкзаменовать велели. А то, что вы про
мое лицо сказали, то всё совершенная правда: я ребенок и знаю это. Я еще прежде
вашего знала про это; вы именно выразили мою мысль в одном слове. Ваш характер
я считаю совершенно сходным с моим и очень рада; как две капли воды. Только вы
мужчина, а я женщина и в Швейцарии не была; вот и вся разница.
— Не торопитесь, maman, — вскричала Аглая, —
князь говорит, что он во всех своих признаниях особую мысль имел и неспроста
говорил.
— Да, да, — смеялись другие.
— Не труните, милые, еще он, может быть, похитрее всех
вас трех вместе. Увидите. Но только что ж вы, князь, про Аглаю ничего не
сказали? Аглая ждет, и я жду.
— Я ничего не могу сейчас сказать; я скажу потом.
— Почему? Кажется, заметна?
— О да, заметна; вы чрезвычайная красавица, Аглая
Ивановна. Вы так хороши, что на вас боишься смотреть.
— И только? А свойства? — настаивала генеральша.
— Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота
— загадка.
— Это значит, что вы Аглае загадали загадку, —
сказала Аделаида; — разгадай-ка, Аглая. А хороша она, князь, хороша?
— Чрезвычайно! — с жаром ответил князь, с
увлечением взглянув на Аглаю; — почти как Настасья Филипповна, хотя лицо
совсем другое!…
Все переглянулись в удивлении.
— Как кто-о-о? — протянула генеральша: — как
Настасья Филипповна? Где вы видели Настасью Филипповну? Какая Настасья
Филипповна?
— Давеча Гаврила Ардалионович Ивану Федоровичу портрет
показывал.
— Как, Ивану Федоровичу портрет принес?
— Показать. Настасья Филипповна подарила сегодня
Гавриле Ардалионовичу свой портрет, а тот принес показать.
— Я хочу видеть! — вскинулась генеральша: — где
этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в
кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не
уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от
желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет,
возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуста.
— Хорош, да уж простоват слишком, — сказал
Аделаида, когда вышел князь.
— Да, уж что-то слишком, — подтвердила
Александра, — так что даже и смешон немножко.
И та, и другая как будто не выговаривали всю свою мысль.
— Он, впрочем, хорошо с нашими лицами
вывернулся, — сказала Аглая, — всем польстил, даже и maman.
— Не остри, пожалуста, — вскричала
генеральша. — Не он польстил, а я польщена.
— Ты думаешь, он вывертывался? — спросила
Аделаида.
— Мне кажется, он не так простоват.
— Ну, пошла! — рассердилась генеральша: — а по
моему, вы еще его смешнее. Простоват, да себе на уме, в самом благородном
отношении, разумеется. Совершенно как я.
“Конечно скверно, что я про портрет проговорился, соображал
князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение… Но… может
быть, я и хорошо сделал, что проговорился…” У него начинала мелькать одна
странная идея, впрочем, еще не совсем ясная.
Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в
свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из
акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и
рассказал каким образом про портрет там узнали.
— Э-э-эх! И зачем вам было болтать! — вскричал он
в злобной досаде: — не знаете вы ничего… Идиот! — пробормотал он про себя.
— Виноват, я совершенно не думавши; к слову пришлось. Я
сказал, что Аглая почти так же хороша, как Настасья Филипповна.
Ганя попросил рассказать подробнее; князь рассказал. Ганя
вновь насмешливо посмотрел на него.
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он,
но не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о
портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя, как будто
внезапная мысль осенила его: — у меня до вас есть огромная просьба… Но я,
право, не знаю…
Он смутился и не договорил; он на что-то решался и как бы
боролся сам с собой. Князь ожидал молча. Ганя еще раз испытующим, пристальным
взглядом оглядел его.
— Князь, — начал он опять, — там на меня
теперь… по одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и в котором
я не виноват… ну, одним словом, это лишнее, — там на меня, кажется,
немножко сердятся, так что я некоторое время не хочу входить туда без зова. Мне
ужасно нужно бы поговорить теперь с Аглаей Ивановной. Я на всякий случай
написал несколько слов (в руках его очутилась маленькая сложенная бумажка) — и
вот не знаю, как передать. Не возьметесь ли вы, князь, передать Аглае Ивановне,
сейчас, но только одной Аглае Ивановне, так, то-есть, чтоб никто не увидал,
понимаете? Это не бог знает какой секрет, тут нет ничего такого… но… сделаете?
— Мне это не совсем приятно, — отвечал князь.
— Ах, князь, мне крайняя надобность! — стал
просить Ганя: — она, может быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в
самом крайнем случае мог обратиться… С кем же мне послать?.. Это очень важно…
Ужасно для меня важно…
Ганя ужасно робел, что князь не согласится, и с трусливою
просьбой заглядывал ему в глаза.
— Пожалуй, я передам.
— Но только так, чтобы никто не заметил, — умолял
обрадованный Ганя, — и вот что, князь, я надеюсь, ведь на ваше честное
слово, а?
— Я никому не покажу, — сказал князь.
— Записка не запечатана, но… — проговорился было
слишком суетившийся Ганя, и остановился в смущении.
— О, я не прочту, — совершенно просто отвечал
князь, взял портрет и пошел из кабинета.
Ганя, оставшись один, схватил себя за голову.
— Одно ее слово, и я… и я, право, может быть, порву!..
Он уже не мог снова сесть за бумаги от волнения и ожидания и
стал бродить по кабинету, из угла в угол.
Князь шел, задумавшись; его неприятно поразило поручение,
неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до
гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем, осмотрелся кругом,
подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.
Ему как бы хотелось разгадать что-то, скрывавшееся в этом
лице и поразившее его давеча. Давешнее впечатление почти не оставляло его, и
теперь он спешил как бы что-то вновь проверить. Это необыкновенное по своей
красоте и еще по чему-то лицо еще сильнее поразило его теперь. Как будто
необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же
самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два
контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти
черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица,
чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота! Князь смотрел с минуту,
потом вдруг спохватился, огляделся кругом, поспешно приблизил портрет к губам и
поцеловал его. Когда через минуту он вошел в гостиную, лицо его было совершенно
спокойно.
Но только что он вступил в столовую (еще через одну комнату
от гостиной), с ним в дверях почти столкнулась выходившая Аглая. Она была одна.
— Гаврила Ардалионович просил меня вам передать, —
сказал князь, подавая ей записку.
Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела
на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло
некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю.
Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он
очутился в этом деле вместе с Ганей? — и требовала спокойно и свысока. Они
простояли два-три мгновения друг против друга; наконец что-то насмешливое
чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.
Генеральша несколько времени, молча и с некоторым оттенком
пренебрежения, рассматривала портрет Настасьи Филипповны, который она держала
пред собой в протянутой руке, чрезвычайно и эффектно отдалив от глаз.
— Да, хороша, — проговорила она наконец, —
очень даже. Я два раза ее видела, только издали. Так вы такую-то красоту
цените? — обратилась она вдруг к князю.
— Да… такую… — отвечал князь с некоторым усилием.
— То-есть именно такую?
— Именно такую.
— За что?
— В этом лице… страдания много… — проговорил князь, как
бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая.
— Вы, впрочем, может быть, бредите, — решила
генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет на стол. Александра
взяла его, к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать. В эту минуту Аглая
возвратилась опять в гостиную.
— Этакая сила! — вскричала вдруг Аделаида, жадно
всматриваясь в портрет из-за плеча сестры.
— Где? Какая сила? — резко спросила Лизавета
Прокофьевна.
— Такая красота — сила, — горячо сказала
Аделаида, — с этакою красотой можно мир перевернуть!
Она задумчиво отошла к своему мольберту. Аглая взглянула на
портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к
стороне, сложив руки.
Генеральша позвонила.
— Позвать сюда Гаврилу Ардалионовича, он в
кабинете, — приказала она вошедшему слуге.
— Maman! — значительно воскликнула Александра.
— Я хочу ему два слова сказать — и довольно! —
быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо
раздражена. — У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё
секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором
требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не
нравятся мне эти браки…
— Maman, что вы это? — опять поспешила остановить
ее Александра.
— Чего тебе, милая дочка! Тебе самой разве нравятся? А
что князь слушает, так мы друзья. Я с ним, по крайней мере. Бог ищет людей,
хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые
сегодня решают одно, а завтра говорят другое. Понимаете, Александра Ивановна?
Они, князь, говорят, что я чудачка, а я умею различать. Потому сердце главное,
а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно… может быть, ум-то и самое главное.
Не усмехайся, Аглая, я себе не противоречу: дура с сердцем и без ума такая же
несчастная дура, как и дура с умом без сердца. Старая истина. Я вот дура с
сердцем без ума, а ты дура с умом без сердца; обе мы и несчастны, обе и
страдаем.
— Чем же вы уж так несчастны, maman? — не утерпела
Аделаида, которая одна, кажется, из всей компании не утратила веселого расположения
духа.
— Во-первых, от ученых дочек, — отрезала
генеральша, — а так как этого и одного довольно, то об остальном нечего и
распространяться. Довольно многословия было. Посмотрим как-то вы обе (я Аглаю
не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и будете ли вы,
многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?..
А!.. — воскликнула она, увидев входящего Ганю: — вот еще идет один брачный
союз. Здравствуйте ! — ответила она на поклон Гани, не пригласив его садиться. —
Вы вступаете в брак?
— В брак?.. Как?.. В какой брак?.. — бормотал
ошеломленный Гаврила Ардалионович. Он ужасно смешался.
— Вы женитесь? спрашиваю я, если вы только лучше любите
такое выражение?
— Н-нет… я… н-нет, — солгал Гаврила Ардалионович,
и краска стыда залила ему лицо. Он бегло взглянул на сидевшую в стороне Аглаю и
быстро отвел глаза. Аглая холодно, пристально, спокойно глядела на него, не
отрывая глаз, и наблюдала его смущение.
— Нет? Вы сказали: нет? — настойчиво допрашивала
неумолимая Лизавета Прокофьевна; — довольно, я буду помнить, что вы
сегодня в среду утром на мой вопрос сказали мне: “нет”. Что у нас сегодня,
среда?
— Кажется, среда, maman, — ответила Аделаида.
— Никогда дней не знают. Которое число?
— Двадцать седьмое, — ответил Ганя.
— Двадцать седьмое? Это хорошо по некоторому расчету.
Прощайте, у вас, кажется, много занятий, а мне пора одеваться и ехать; возьмите
ваш портрет. Передайте мой поклон несчастной Нине Александровне. До свидания,
князь-голубчик! Заходи почаще, а я к старухе Белоконской нарочно заеду о тебе
сказать. И послушайте, милый: я верую, что вас именно для меня бог привел в
Петербург из Швейцарии. Может быть, будут у вас и другие дела, но главное для
меня. Бог именно так рассчитал. До свидания, милые. Александра, зайди ко мне,
друг мой.
Генеральша вышла. Ганя, опрокинутый, потерявшийся, злобный,
взял со стола портрет и с искривленной улыбкой обратился к князю.
— Князь, я сейчас домой. Если вы не переменили
намерение жить у нас, то я вас доведу, а то вы и адреса не знаете.
— Постойте, князь, — сказала Аглая, вдруг
подымаясь с своего кресла, — вы мне еще в альбоме напишете. Папа сказал,
что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу…
И она вышла.
— До свидания, князь, и я ухожу, — сказала
Аделаида. Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и
вышла. На Ганю она не посмотрела.
— Это вы, — заскрежетал Ганя, вдруг набрасываясь
на князя, только что все вышли, — это вы разболтали им, что я
женюсь! — бормотал он скорым полушепотом, с бешеным лицом и злобно сверкая
глазами; — бесстыдный вы болтунишка!
— Уверяю вас, что вы ошибаетесь, — спокойно и
вежливо отвечал князь, — я и не знал, что вы женитесь.
— Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что
сегодня вечером всё решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы!
Откуда они могли узнать? Кто же, чорт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве
старуха не намекала мне?
— Вам лучше знать, кто передал, если вам только
кажется, что вам намекали, я ни слово про это не говорил.
— Передали записку? Ответ? — с горячечным
нетерпением перебил его Ганя. Но в самую эту минуту воротилась Аглая, и князь
ничего не успел ответить.
— Вот, князь, — сказала Аглая, положив на столик
свой альбом, — выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо и еще
новое. Ничего что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.
Разговаривая с князем, она как бы и не замечала, что Ганя
тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся,
Ганя подошел к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим,
прерывающимся голосом проговорил ей чуть не на ухо:
— Одно слово, одно только слово от вас, — и я
спасен.
Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани
было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая,
сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым
спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление
ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в
эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.
— Что же мне написать? — спросил князь.
— А я вам сейчас продиктую, — сказала Аглая,
поворачиваясь к нему; — готовы? Пишите же: “Я в торги не вступаю”. —
Теперь подпишите число и месяц. Покажите.
Князь подал ей альбом.
— Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный
почерк! Благодарю вас. До свидания, князь… Постойте, — прибавила она, как
бы что-то вдруг припомнив, — пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на
память.
Князь пошел за нею; но войдя в столовую. Аглая остановилась.
— Прочтите это, — сказала она, подавая ему записку
Гани. Князь взял записку и с недоумением посмотрел на Аглаю.
— Ведь я знаю же, что вы ее не читали и не можете быть
поверенным этого человека. Читайте, я хочу, чтобы вы прочли.
Записка была очевидно написана наскоро:
“Сегодня решится моя судьба, вы знаете
каким образом. Сегодня я должен буду дать свое слово безвозвратно. Я не имею
никаких прав на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы
выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь
моей жизни и стало для меня маяком. Скажите теперь еще одно такое же слово — и
спасете меня от погибели! Скажите мне только: разорви всё, и я всё
порву сегодня же. О, что вам стоит сказать это! В этом слове я испрашиваю
только признак вашего участия и сожаления ко мне, — и только, только!
И ничего больше, ничего! Я не смею задумать какую-нибудь надежду,
потому что я недостоин ее. Но после вашего слова я приму вновь мою бедность, я
с радостью стану переносить отчаянное положение мое. Я встречу борьбу, я рад
буду ей, я воскресну в ней с новыми силами!
Пришлите же мне это слово сострадания
(только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость
отчаянного, на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие;
чтобы спасти себя от погибели.
Г. И.”
— Этот человек уверяет, — резко сказала Аглая,
когда князь кончил читать, — что слово “разорвите все” меня не
скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам дает мне в этом, как видите,
письменную гарантию, этою самою запиской. Заметьте, как наивно поспешил он
подчеркнуть некоторые словечки, и как грубо проглядывает его тайная мысль. Он,
впрочем, знает, что если б он разорвал всё, но сам, один, не ожидая моего слова
и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда
переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом. Он это знает
наверно! Но у него душа грязная: он знает и не решается; он знает и всё-таки
гарантии просит. Он на веру решиться не в состоянии. Он хочет, чтоб я ему,
взамен ста тысяч, на себя надежду дала. Насчет же прежнего слова, про которое
он говорит в записке, и которое будто бы озарило его жизнь, то он нагло лжет. Я
просто раз пожалела его. Но он дерзок и бесстыден: у него тотчас же мелькнула
тогда мысль о возможности надежды; я это тотчас же поняла. С тех пор он стал
меня улавливать; ловит и теперь. Но довольно; возьмите и отдайте ему записку
назад, сейчас же, как выйдете из нашего дома, разумеется, не раньше.
— А что сказать ему в ответ?
— Ничего, разумеется. Это самый лучший ответ. Да вы,
стало быть, хотите жить в его доме?
— Мне давеча сам Иван Федорович отрекомендовал, —
сказал князь.
— Так берегитесь его, я вас предупреждаю; он теперь вам
не простит, что вы ему возвратите назад записку.
Аглая слегка пожала руку князю и вышла. Лицо ее было
серьезно и нахмурено, она даже не улыбнулась, когда кивнула князю головой на
прощание.
— Я сейчас, только мой узелок возьму, — сказал
князь Гане, — и мы выйдем.
Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от
бешенства. Наконец, оба вышли на улицу, князь с своим узелком в руках.
— Ответ? Ответ? — накинулся на него Ганя: — что
она вам сказала? Вы передали письмо?
Князь молча подал ему его записку. Ганя остолбенел.
— Как? Моя записка! — вскричал он: — он и не
передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она
ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали, о,
пр-р-ро-клят…
— Извините меня, напротив, мне тотчас же удалось
передать вашу записку, в ту же минуту как вы дали, и точно так, как вы просили.
Она очутилась у меня опять, потому что Аглая Ивановна сейчас передала мне ее
обратно.
— Когда? Когда?
— Только что я кончил писать в альбом, и когда она
пригласила меня с собой. (Вы слышали?) Мы вошли в столовую, она подала мне
записку, велела прочесть и велела передать вам обратно.
— Про-че-е-сть! — закричал Ганя чуть не во всё
горло: — прочесть! Вы читали?
И он снова стал в оцепенении среди тротуара, но до того
изумленный, что даже разинул рот.
— Да, читал, сейчас.
— И она сама, сама вам дала прочесть? Сама?
— Сама, и поверьте, что я бы не стал читать без ее
приглашения.
Ганя с минуту молчал и с мучительными усилиями что-то
соображал, но вдруг воскликнул:
— Быть не может! Она не могла вам велеть прочесть. Вы
лжете! Вы сами прочли!
— Я говорю правду, — отвечал князь прежним
совершенно невозмутимым тоном, — и поверьте: мне очень жаль, что это
производит на вас такое неприятное впечатление.
— Но, несчастный, по крайней мере, она вам сказала же
что-нибудь при этом? Что-нибудь ответила же?
— Да, конечно.
— Да говорите же, говорите, о, чорт!..
И Ганя два раза топнул правою ногой, обутою в калошу, о
тротуар.
— Как только я прочел, она сказала мне, что вы ее
ловите; что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее
надежду, для того чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою
надеждой на сто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали
бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы
вашим другом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку,
какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший
ответ, — кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а
передаю как сам понял.
Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалось
без всякого удержу:
— А! Так вот как! — скрежетал он: — так мои
записка в окно швырять! А! Она в торги не вступает, — так я вступлю! И
увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли
они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей
комнате, потому что в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-то
сообразил и опомнился.
— Да каким же образом, — вдруг обратился он к
князю, — каким же образом вы (идиот! прибавил он про себя), вы вдруг в
такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?
Ко всем мучениям его не доставало зависти. Она вдруг укусила
его в самое сердце.
— Этого уж я вам не сумею объяснить, — ответил
князь.
Ганя злобно посмотрел на него:
— Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала
она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?
— Иначе я и не понимаю, как именно так.
— Да за что же, чорт возьми! Что вы там такое сделали?
Чем понравились? Послушайте, — суетился он изо всех сил (всё в нем в эту
минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями
собраться не мог), — послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь
припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с
самого начала? Не заметили ли вы чего, не у помните ли?
— О, очень могу, — отвечал князь, — с самого
начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.
— Ну, к чорту Швейцарию!
— Потом о смертной казни…
— О смертной казни?
— Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о том,
как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…
— Ну, к чорту бедную поселянку! Дальше! — рвался в
нетерпении Ганя.
— Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем
характере и понудил меня…
— Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнение!
дальше!
— Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах,
то-есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как
Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
— Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того,
что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?
— Повторяю же вам, что нет.
— Да откуда же, чорт… Ба! Не показала ли Аглая записку
старухе?
— В этом я могу вас вполне гарантировать, что не
показала. Я всё время тут был; да и времени она не имела.
— Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О!
идиот пр-ро-клятый! — воскликнул он уже совершенно вне себя: — и
рассказать ничего не умеет!
Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-по-малу
потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного,
и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез
это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот
“идиот”, которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет
иногда всё понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло
нечто неожиданное.
— Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, —
сказал вдруг князь, — что я прежде, действительно, был так нездоров, что и
в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне
несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно
извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два
меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого
раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись:
вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я
наверно найду какой-нибудь отель-гарни.
Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.
— Извините, князь, — горячо вскричал он, вдруг
переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость: — ради бога,
извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы
вы знали всё, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я
неизвиним…
— О, мне и не нужно таких больших извинений, —
поспешил ответить князь. — Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и
потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…
“Нет, его теперь так отпустить невозможно, — думал про
себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, — этот плут выпытал из
меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё
разрешится, всё, всё! Сегодня же!”
Они уже стояли у самого дома.
|