Увеличить |
IX
Прекрасная Сита ничего не ответила, даже «спасибо» не
сказала, она вскочила и пустилась бежать так быстро, как это ей позволяло сари,
обратно в храм Матери Кали. Она пробежала предхрамие, а затем предвратный
придел, ворвалась в материнское лоно и перед наводящим ужас ликом богини с
лихорадочной поспешностью взялась за предписанный ей урок. Сила притяжения
между головами и туловищами оказалась не столь велика, как о том говорила Деви.
Ощутимой она, конечно, была, но не настолько, чтоб представлять опасность для
своевременного возвращения крови вверх по желобам, что происходило с волшебной
быстротой под частый-частый чавкающий рокот. Благословение мечом и имя богини,
которое Сита с едва сдерживаемым ликованием выкрикнула даже по три раза на
каждого воскрешаемого, безошибочно сделали свое дело: с крепко сидящими
головами без порезов и шрамов восстали перед нею оба юноши, взглянули на нее,
потом каждый глянул вниз на свое тело, вернее: сделав это, глянул на тело
другого, ибо, чтоб увидеть себя, ему надо было глядеть на другого — такое уж у
них получилось воскресение.
Сита, что ты натворила? Или что случилось? Или чему ты
дала случиться, торопыга? Одним словом (попробуем поставить вопрос так, чтобы
граница между поступком и случаем осталась подобающе зыбкой): что с тобой
стряслось? Волнение, которое тебя обуяло, вполне понятно, но неужто ты не могла
пошире раскрыть глаза, приступая к этому делу? Нет, головы своим юнцам ты не
насадила задом наперед, лица у них не там, где должен быть затылок, —
этого с тобою не случилось. Но, — пора уже сказать, как ты оплошала,
назвать по имени невообразимое приключение, несчастье, беду, напасть, или как
там теперь вы все трое захотите это называть, — голову одного ты насадила
другому и еще накрепко ее приблагословила: голову Нанды — Шридаману, если
туловище его без самого главного еще можно именовать Шридаманом, и голову
Шридамана — Нанде, ежели безголовый Нанда еще оставался Нандой, — короче
говоря, не прежними восстали из мертвых муж и друг, а так сказать, в обратном
порядке: узнаешь ли ты Нанду — если это Нанда с простонародным своим лицом — в рубахе
и в подобии широких шаровар, облекающих изящное, с жирком, тело Шридамана; а
Шридаман — если можно этим именем назвать фигуру, увенчанную нежной его
головой; вот он стоит перед тобою на стройных и сильных ногах Нанды с «завитком
счастливого теленка» под жемчужным ожерельем на «его» широкой и загорелой
груди.
Какая напасть — из-за неразумной поспешности! Принесшие
себя в жертву жили, но жили подмененные: тело мужа было увенчано головою друга,
на теле друга красовалась голова мужа. Не диво, что несколько минут кряду в
скалистом лоне отдавались изумленные возгласы этих троих. Юноша с головою
Нанды, ощупывая себя, ощупывал тело, некогда бывшее незначащим придатком к
мудрой голове Шридамана; а этот последний (если судить по голове), полный
изумления, как свое собственное трогал тело, что в сочетании с миловидной
головою Нанды играло когда-то первостепенную роль. Что касается учредительницы
этого нового статуса, то она с криками восторга и отчаяния, кляня себя и взывая
о прощении, металась от одного к другому, попеременно их обнимала и наконец
бросилась им в ноги, чтобы, то всхлипывая, то смеясь, поведать о своих мучениях
и ужасной оплошке.
— Простите меня, если можете! —
восклицала Сита. — Прости меня, любезный Шридаман, — почтительно
обратилась она к его голове и скользнула взглядом по телу Нанды, приданному
этой голове, — прости и ты меня, Нанда, — она опять воззвала к
соответствующей голове, которая, несмотря на ее незначительность, и теперь
представлялась ей самым главным, тело же Шридамана, приданное этой голове,
несущественным привеском. — Ах, вы должны найти в себе силы простить
меня, если вы подумаете об ужасном деянии, на которое у вас достало сил в
прошлом вашем воплощении, и об отчаянии, в которое вы меня ввергли, подумаете,
что я совсем уже собралась удушиться, а затем у меня состоялся
головокружительный разговор с громовым заоблачным голосом самой Неприкасаемой,
то вы поймете, что, выполняя ее веления, я была не в себе, — у меня все
плыло перед глазами, и я не отдавала себе отчета, что у меня под рукой — чья
тут голова и чье тело… Я понадеялась на удачу, понадеялась, что свое найдет
свое. Наполовину можно было подумать, что я все делаю правильно, и наполовину,
что нет, — так вот все у меня и сошлось, да и у вас так все сошлось и
прилепилось… Откуда же было мне знать, такая ли должна быть сила притяжения
между головой и телом? Притяжение-то было, даже очень сильное, но в другом
сочетании оно, возможно, было бы и еще сильнее. Неприкасаемая тут тоже немножко
виновата, она меня только предостерегала, чтобы я не насадила вам головы задом
наперед, об этом я и заботилась; что все может получиться так, как получилось,
высокая Матерь не подумала! Скажите, вы в ужасе от такого воскресения? Вы
навеки меня проклинаете? Тогда я пойду вон из храма и завершу деянье, которое
Бесконечная повелела мне прервать. Или вы в силах меня простить и считаете
возможным, что в тех обстоятельствах, которые создал слепой рок, для нас троих
может начаться новая, лучшая жизнь, — я говорю лучшая, потому что прежнее
наше положение так печально закончилось, и если бы оно восстановилось, то, по
человеческому разумению, разве все опять не пришло бы к тому же самому? Ответь
мне, Шридаман! Просвети меня, благородно сложенный Нанда!
Соревнуясь в милосердии, обмененные юноши склонились над
нею, подняли ее, один руками другого, и все трое, смеясь и плача, обнялись,
являя собой весьма трогательную группу. При этом стали очевидны два
обстоятельства: первое, что Сита поступила правильно, обратившись к
воскрешенным по их головам, ибо от голов все зависело, что, несомненно, головы
определяли сущность, неповторимое «я», и Нандой чувствовал и сознавал себя тот,
на чьих узких и светлых плечах покоилась простонародная голова сына Гарги, а
Шридаманом вел и держал себя тот, чьи великолепные, смуглые плечи несли на себе
голову потомка брахманов; и второе: что оба они и вправду не гневались на Ситу
за ее оплошку, напротив — от души радовались новым своим обличьям.
— Предпошлем, — сказал Шридаман,
— что Нанда не стыдится тела, которое ему досталось, и не очень сожалеет о
«завитке счастливого теленка» — это было бы мне огорчительно; я же, со своей
стороны, могу только сказать, что отныне почитаю себя счастливейшим человеком.
Я всегда мечтал именно о таком телесном воплощении, и когда я ощупываю мускулы
на своих руках, смотрю на свои плечи или опускаю глаза, чтобы видеть
великолепные свои ноги, меня обуревает неукротимая радость и я говорю себе, что
отныне совсем по-иному, высоко, стану носить свою голову, во-первых, от
сознания своей силы и красоты, а во-вторых, потому, что склонности моего духа
будут теперь находиться в полном согласии с моим телесным складом, и уже нельзя
будет счесть неподобающим или извращенным, если я стану под деревом ратовать за
опрощение, за шествие коров вокруг горы Пестрая Вершина взамен суемудрых
ритуалов, ибо теперь это мне подобает, — чужое отныне стало моим. Милые
друзья, есть, конечно, и доля грусти в том, что чужое стало моим и нет у меня
больше чего желать, чем восхищаться, разве только самим собой, и еще в том, что
я более не служу другим, когда служение Горе превозношу над праздником Индры, а
только тому, кем я стал. Да, признаюсь, мне немного грустно, что я теперь тот,
каким всегда хотел быть. Но эта печаль далеко отступает перед мыслью о тебе,
сладостная Сита, мыслью, которая для меня куда важнее размышлений о себе самом;
я думаю о преимуществах, какие ты извлечешь из моего нового обличья, и заранее
радостно ими горжусь. И что касается меня, то все это чудо я могу только
благословить словами: «Сья, да будет так!»
— Ты мог бы, правда, сказать «Сьят!» после
столь отлично построенной речи, — заговорил наконец Нанда, потупившийся
при последнем слове друга, — не позволив своим устам подвергнуться
воздействию моих простецких членов, из-за которых я тебе нисколько не завидую,
потому что они слишком даже долго были моими. Я тоже, Сита, ничуть на тебя не
сержусь и в свой черед говорю «Сьят!» об этом чуде, потому что я всегда желал
для себя такого изящного тела, какое мне теперь досталось. И когда я в будущем
стану защищать премудрое учение Индры против поборников опрощения, мне это
будет больше к лицу или, скажем, к телу, которое для тебя, Шридаман, всегда
было второстепенным, для меня же самым главным. Я и не удивляюсь, что наши
головы и тела, впопыхах соединенные тобою, Сита, обладали такой силой взаимного
притяжения; эта сила свидетельствовала о дружбе, которая связывала нас со
Шридаманом, и я могу только надеяться, что ей не положит конец все случившееся.
Но вот одно я должен сказать: моя бедная голова волей-неволей должна думать о
теле, на которое она насажена, и отстаивать его права, поэтому я удивлен и
огорчен, Шридаман, что ты как о чем-то само собой разумеющемся обмолвился о
супружеской будущности Ситы. В моей голове это не укладывается, и ничего тут само
собой не разумеется; напротив, это еще большой вопрос, и моя голова отвечает на
него, видно, по-другому, чем твоя.
— Как так? — в один голос воскликнули
Сита и Шридаман.
— «Как так»? — повторил субтильный
друг. — Не понимаю, что тут спрашивать? Для меня всего важнее тело, и,
значит, я раздумываю о смысле брака, в котором оно тоже всего важнее, потому
что дети родятся от тела, а не от головы. И хотел бы я посмотреть, кто теперь
станет оспаривать, что я отец зернышка, созревающего в утробе Ситы.
— Сумасбродная твоя голова! — крикнул
Шридаман и в сердцах дернулся своим могучим телом. — Подумай немножко,
кто ты есть! Нанда ты или кто-нибудь еще?
— Конечно, я Нанда, — отвечал
тот, — но раз я по праву называю это мужнее тело своим и говорю о нем не
иначе, как «я», то и Сита, прекрасная, куда ни глянь, по праву — моя жена, а ее
зернышко — мое творение.
— Ты полагаешь? — отвечал Шридаман
дрогнувшим голосом. — Полагаешь, что так? Я бы не решился это утверждать
в пору, когда твое нынешнее тело еще было моим и покоилось подле Ситы. Ведь,
собственно, она не его обнимала, что, к величайшему моему горю, явствовало из
ее шепота и бормотания, а то, которое я теперь называю своим. Нехорошо с твоей
стороны, друг мой, что ты коснулся этой прискорбной истории и меня заставил
говорить о ней. Ну можно ли так решительно утверждать: это-де моя голова, или,
вернее, мое тело, и делать вид, что ты сделался мною, а я тобой? Совершенно
ясно, что если бы здесь имел место обмен и ты сделался бы Шридаманом, супругом
Ситы, я же стал бы Нандой, — то это бы значило, что никакого обмена не
произошло и все осталось по-старому. Меж тем счастливое чудо как раз в том и
состоит, что под руками Ситы произошел обмен только голов и членов, которому
радуются наши мыслящие головы, ибо он послужит к радости пышнобедрой Ситы. Ты
же, упрямо ссылаясь на свое супружеское тело и присваивая себе супружеские
права, мне же отводя место друга дома, выказываешь непростительное себялюбие,
думаешь только о своих сомнительных правах, а не о счастье Ситы и о тех
преимуществах, которые воспоследуют для нее из этого обмена;
— Преимущества, — не без горечи
возразил Нанда, — и то, что ты собираешься ими гордиться, словно они и
впрямь твои, говорят о самом откровенном твоем себялюбии. И это же себялюбие
виною тому, что ты так неправильно меня понимаешь. На самом деле я вовсе не
полагаюсь на благоприобретенное супружеское тело, а только на свою собственную
привычную голову, которая, как ты изволил заметить, служит всему мерилом и заодно
с новым и более изящным телом делает меня Нандой. Ты очень несправедливо
утверждаешь, что я меньше тебя заинтересован в счастье Ситы и в преимуществах,
которые она может из всего этого извлечь. Когда она смотрела на меня в
последнее время и со мной говорила сладостно-трепетным, звучным голосом,
который я и слушать-то боялся, опасаясь, что стану так же отвечать ей, то она
смотрела мне в глаза, своими глазами старалась читать в моих и называла меня
«Нанда» и еще «милый Нанда», что мне казалось уже излишним, однако излишним не
было, как я теперь понял, а, напротив, было исполнено величайшего значения. Ибо
эти слова подтверждают, что она не имела в виду мое тело, которое само по себе,
конечно, не заслуживает этого имени, как ты сам наилучшим образом доказал теперь,
когда оно стало твоим, продолжая именовать себя Шридаманом. Я ей не отвечал или
говорил в ответ только самое необходимое, чтобы не заразиться этим трепетом,
этой звучностью, даже по имени ее не называл и отводил глаза, чтобы она ничего
не прочитала в них, — все из дружбы к тебе, из уважения к твоему
супружеству. Ну а теперь, когда глазам, в которые она так глубоко, так
вопросительно заглядывала, голове, которой она говорила «Нанда» и «милый
Нанда», еще придано тело супруга, а его телу голова Нанды, — теперь
положение коренным образом переменилось в пользу мою и Ситы. И прежде всего в
ее пользу! А раз уж мы так радеем о ее счастье и довольстве, то ничего лучше и
совершеннее меня в нынешних моих обстоятельствах для нее и не придумаешь.
— Нет, — возразил Шридаман, —
право же, я от тебя этого не ожидал. Я боялся, что ты станешь стыдиться моего
тела, но прежнее мое тело с тем же успехом могло стыдиться твоей головы; вот в
каких ты запутался противоречиях, объявляя, по собственному усмотрению, то голову,
то тело наиважнейшим в супружестве! Ты всегда был скромным юношей, а теперь
дошел до вершин наглости и самодовольства, — подумать только, что ты
выдаешь себя в нынешних твоих обстоятельствах за самое лучшее и совершенное из
всего, что может составить счастье Ситы, хотя ясно, как дважды два, что один я
могу ей предложить наилучшие, то есть наиболее радостные и успокоительные,
условия для счастья! Но, право же, бессмысленно и безнадежно дальше тратить
слова. Вот она стоит, Сита. Пусть сама скажет, кому ей принадлежать, пусть
будет судьей над нами и нашим счастьем.
Сита в смятении смотрела то на одного, то на другого.
Потом она закрыла лицо руками и стала плакать.
— Не могу я, — рыдала она. —
Пожалуйста, не принуждайте меня решать, я всего-навсего бедная женщина, и мне
это слишком тяжело. Поначалу мне все казалось легко, и хоть я и очень стыдилась
своей ошибки, но все-таки радовалась ей, особенно когда видела, что и вы оба
рады. Но от ваших речей у меня голова идет кругом и сердце разрывается так, что
одна половина спорит с другой, точь-в-точь как вы спорите. В твоих словах,
достопочтенный Шридаман, немало правды, хоть ты и позабыл сказать, что я могу
вернуться домой только с тем супругом, у которого твои черты. Но доводы Нанды
тоже в какой-то мере меня трогают, и когда я вспоминаю, как печально и
безразлично было мне его тело без головы, то я думаю, что он прав, и я,
наверно, прежде всего имела в виду его голову, однажды сказав ему «милый
Нанда». Но если ты говоришь о спокойствии, милый Шридаман, спокойствии в
счастье, то ведь это еще большой вопрос, и очень трудно ответить, что даст
моему счастью больше спокойствия: тело супруга или его голова. Нет уж, не
мучайте меня, я все равно не в силах вас примирить и понятия не имею, кто из
вас двоих мой супруг.
— Если так обстоит дело, — сказал
Нанда, растерянно помолчав, — и Сита ничего не может решить, не может
рассудить нас, тогда решение должно быть вынесено третьей, вернее, четвертой
стороной. Когда Сита сейчас сказала, что ей можно вернуться домой только с тем
супругом, у которого будут черты Шридамана, мне подумалось: зачем нам
возвращаться домой, мы будем жить в уединении, если покой и счастье она найдет
во мне, своем телесном супруге. Я давно уже носился с мыслью об уединенном
житии в пустыне и уже не раз намеревался стать отшельником, когда голос Ситы
внушал мне опасения за верность дружбе. И вот я свел знакомство с некиим
подвижником особо святой жизни по имени Камадамана, дабы получить от него
наставление относительно жизни в безлюдье, и посетил его в лесу Дандака, где он
обитает и где кругом полным-полно святых. Вообще-то его имя просто Гуа, но он
присвоил себе отшельническое имя, Камадамана, и хочет, чтобы так его и звали,
если вообще дозволяет к себе обратиться. Уже много лет он живет в лесу Дандака,
строго блюдя обеты омовений и молчания, и, думается мне, уже близок к
преображению. Давайте же поедем к этому мудрецу — он знает жизнь, он сумел ее
преодолеть — и расскажем ему о случившемся с нами, поставив его судьей над
счастьем Ситы. Пусть он решит, если, конечно, вы оба на это согласны, кто из
нас двоих ее супруг; и да будет нерушим его приговор.
— Да, да, — с облегчением воскликнула
Сита. — Нанда прав, поедем к святому старцу.
— Поскольку речь здесь идет о спорном
вопросе, — сказал Шридаман, — который, видимо, должен быть решен не
нами, то я вполне одобряю это предложение и обещаю подчиниться приговору
мудреца.
И так как в этом пункте они пришли к согласию, то все
вместе покинули храм Матери Кали и вернулись к своей повозке, все еще
дожидавшейся их внизу, у входа в пещеру. Но здесь тотчас же возник вопрос, кому
из мужчин взять на себя обязанности возницы: ибо, с одной стороны, это дело
телесное, с другой же — для него нужна голова, а Нанда знал дорогу в лес
Дандака, до которого было два дня пути, она была у него в голове; по телесной
же стати Шридаман больше подходил к тому, чтобы править упряжкой, отчего Нанда
до сих пор и исправлял эти обязанности. Но теперь он уступил их Шридаману, а
сам с Ситой уселся позади и только указывал ему, куда ехать.
|