Увеличить |
VII
Меж тем Сита, сиречь «бороздка», сидела одна под шатром
своей повозки, и ей казалось, что время течет еще медленнее оттого, что впереди
нет больше затылка, на который можно смотреть. Сите, конечно, и не снилось, что
произошло с этим затылком, покуда ее здесь одолевало самое будничное
нетерпение. Возможно, впрочем, что в ее душе, глубоко под досадой, правда
живой, но тем не менее относящейся к невинному миру мыслимых вещей и даже
побуждавшей ее сердито топать ножками, шевелилось предчувствие чего-то
ужасного, что явилось причиной ее тоскливого ожиданья и чему никак не
соответствовали проявления нетерпеливости и досады, ибо оно относилось к
разряду тех возможностей, когда топать ножками, право же, не приходится. Мы,
конечно, должны принять во внимание тайную открытость молодой женщины такого
рода предположениям, потому что в последнее время она познала обстоятельства,
которые были несколько сродни, чтобы не сказать больше, той сверхобычной сфере.
Впрочем, это никак не отозвалось на том, что сейчас проносилось в ее мозгу.
«Я уж не знаю, что и сказать? Это же просто
непереносимо! — думала она. — Ох, эти мужчины, все они одинаковы!
Право же, не стоит одного предпочитать другому: ни на кого положиться нельзя.
Один уходит, оставляет тебя сидеть с другим, за что его надо было бы хорошенько
проучить, а когда ты отсылаешь другого — сиди одна. Да еще на самом солнцепеке,
потому что мы невесть сколько проплутали! Еще немного, и я лопну с досады. Ведь
среди всех разумных и положительных возможностей не сыщешь объяснения или
оправдания тому, что сначала запропастился один, а потом и другой, который за
ним пошел. Мне остается только думать, что они затеяли спор и драку, —
Шридаман так привержен молитве, что его с места не сдвинешь, а Нанда хоть и
старается его увести, но из уважения к хрупкости моего мужа не отваживается
пустить в ход всю свою силу, потому что он бы мог вынести этого Шридамана ко
мне на руках, как ребенка, ведь руки у Нанды наливаются, точно железные, если
ненароком проведешь по ним ладонью. Это бы, конечно, унизило Шридамана, но я
так заждалась, что пусть уж Нанда его унизит. Вот что я хочу сказать: надо бы
мне сейчас взяться за вожжи и одной отправиться к моим родителям, а вы придете,
и здесь — никого, вот вам и поделом! Если бы я не считала за бесчестье явиться
туда без мужа и друга, из-за того что они посадили меня здесь дожидаться, я бы
так и сделала. А теперь мне только остается встать (дольше мешкать уже нельзя),
пойти за ними и посмотреть, что они такое творят. Не удивительно, что меня,
бедную женщину, да еще брюхатую, одолевает страх, что-то таинственное наверно
уж гнездится за их загадочным поведеньем. Но все равно, самое худшее из всего
мыслимого — это что они по каким-то причинам, которых другому и не надумать,
повздорили и из-за этого задержались. В таком случае надо мне вмешаться и
поставить на место их глупые головы».
Тут Сита вылезла из повозки и пошла, при этом бедра ее
колыхались под обвивающим стан сари, к храму Матери, и, не успев и пятнадцати
раз вдохнуть воздух, узрела ужаснейшее из деяний.
Она вскинула руки, глаза выступили у ней из орбит,
сознанье затемнилось, и она во весь рост грохнулась наземь. Но что толку от
этого? Ужаснейшему деянию спешить было некуда, оно могло ждать, как ждало уже,
покуда Сита воображала, что это она ждет; на любой срок оставалось оно таким,
как было, и когда несчастная пришла в себя, ничто не изменилось. Она попыталась
еще раз упасть в обморок, но благодаря ее здоровой натуре это ей не удалось. Итак,
присев на камень и схватившись руками за голову, она неподвижным взглядом
уставилась на отделенные головы, на крест-накрест лежащие тела и на медленно
растекавшуюся подо всем этим кровь.
— О боги, духи и великие подвижники, —
лепетали ее посинелые губы, — я пропала! Оба, оба зараз — ну, мне конец!
Мой супруг и господин, с которым я ходила вокруг костра, мой Шридаман с
высокомудрой головой и всегда горячим телом, кто в священные брачные ночи
обучил меня всему, что я знаю в сладострастии, досточтимая его голова отделена
от тела, нет его больше, он мертв! Мертв и другой, Нанда, который качал меня на
качелях и был моим сватом, — вот он лежит, голова его отделена от
окровавленного тела, «завиток счастливого теленка» еще виден на отважной груди
— без головы, что же это такое? Я могла бы до него дотронуться, могла бы
ощутить силу и красоту его рук и ляжек, если бы посмела. Но я не смею: кровавая
смерть встала между ним и моим желанием, как прежде вставали честь и дружба.
Они отсекли головы друг другу! По причине… я уже не таю ее от себя… Злоба их
разгорелась, точно огонь, в который плеснули масла, они схватились, и
свершилось это взаимное деяние — я так все и вижу! Но как же они, разъяренные,
бились одним мечом? Шридаман, позабыв свою мудрость и кротость, обнажил меч и
отсек голову Нанде, после чего тот… да нет же! Нанда по причине, от которой, в
моей беде меня еще и мороз по коже подирает, обезглавил Шридамана, а он… да нет
же, нет! Перестань гадать, ничего у тебя не получается, одни кровавые потемки,
а их и без того достаточно; одно мне ясно, что они поступили как дикари и
нисколечко обо мне не думали. То есть, конечно, думали, из-за меня, бедной,
разожглась их мужская распря, и меня от этого в дрожь бросает; но только из-за
себя они думали обо мне, не из-за меня, не подумали ведь, что со мною
будет, — в своем неистовстве они ничуть об этом не заботились,
точь-в-точь как сейчас, когда они недвижно лежат без головы, а я сама должна
думать, с чего же мне теперь начать! Начать? Да здесь кончать надо, а не начинать.
Неужто же мне вдовой бродить по жизни да слушать хулу и поношения: эта, мол,
женщина так плохо ходила за своим мужем, что он погиб. О вдовах и всегда-то
худо отзываются, а сколько я еще сраму приму, когда одна явлюсь в дом моего
отца и в дом моего свекра. Здесь только один меч, не может быть, чтобы они друг
друга убили, — одним мечом двоим не управиться. Но есть еще третий
человек — я. Будут, конечно, говорить, что я необузданная женщина, что я убила
своего супруга и его названного брата — цепь доказательств замкнулась. Она,
конечно, фальшивая, но зато законченная, звено к звену, и меня предадут огню,
невинную. Нет, нет! — не невинную, стоило бы, конечно, налгать на себя,
если б не все было кончено, а так это бессмыслица. Я вовсе не невинная, давно уже,
а что касается необузданности, доля правды здесь есть, — большая, очень
большая доля! Только все это не так, как будут думать люди, а значит, есть на
свете ошибочная справедливость? Вот тут-то я и забегу вперед, сама себя
покараю. Я должна последовать за ними, больше мне ничего, ничего не остается!
Меч, где уж мне с ним управиться этими ручками, они так малы и боязливы, что им
не истребить тела, которому они принадлежат; оно хоть и набухло соблазнами, но
все насквозь — слабость. Ах, жалко очень его прелести, и все же оно должно
стать таким неподвижным и бездыханным, как эти оба, чтобы впредь не возбуждать
похоти и ее не испытывать. Вот то, что непременно должно случиться, пусть даже
число жертв возрастет до четырех. Да и что б он увидел в жизни, вдовий ребенок?
Несчастья бы согнули беднягу, я уверена, что он был бы бледный и слепой, потому
что я побледнела от горя в миг сладострастия и закрыла глаза перед тем, кто
меня одарил им. Что делать! Это они предоставили мне. Смотрите же, как я сумею
себе помочь!
Она встала, зашаталась из стороны в сторону, потом
взбежала по ступенькам и, устремив взгляд в пустоту, помчалась через приделы
храма обратно, на волю. Фиговое дерево росло перед святилищем, все увитое
лианами. Она схватила одно зеленое вервие, смастерила из него петлю, просунула
в нее шею и совсем уже собралась удушить себя.
|